Цитата сообщения Алевтина_Князева

  Впервые они повстречались на бале-маскараде в Петербургском Большом театре. Он сопровождал туда наследника престола, будущего царя Александра II. С детских лет он избран был товарищем игр цесаревича и, скрытно тяготясь этим, исправно нес бремя избранности. Она появилась на маскараде потому, что после разрыва с мужем, конногвардейцем Миллером, искала случая забыться и рассеяться.
В светской толпе он почему-то сразу обратил на нее внимание. Маска скрывала ее лицо. Но серые глаза смотрели пристально и печально. Прекрасные пепельные волосы венчали голову. Она была стройна и изящна, с очень тонкой талией. Завораживал ее голос — густое контральто.
Они говорили недолго: суета пестрого бала-маскарада разлучала их. Но она успела поразить его точностью и остроумием своих мимолетных суждений.
Она, конечно, узнала его.
Тщетно он просил ее открыть лицо, снять маску... Но его визитную карточку она взяла, дав лукавое обещание не забывать его.
И прежде ему часто приходилось бывать на придворных увеселениях. Звание камер-юнкера, которое было ему «пожаловано», как и Пушкину, обязывало присутствовать на балах и маскарадах и в Зимнем дворце, и в Аничковом, и в Большом театре, и в Дворянском собрании. Балы были частью придворной службы. Он всегда не любил, а потом и возненавидел службу, а вместе с нею и балы.
Пройдет совсем немного времени, и он напишет ей о другом бале-маскараде, на котором снова был в свите наследника: «К а к мне было там грустно! Не езди никогда на эти противные балы-маскарады!»
Но что было бы с ним, и с ними обоими, если б она не приехала тогда на тот бал?

Быть может, именно той январской ночью 1851 года, когда он возвращался домой, сложились у него первые строки этого стихотворения:

Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты...

Стихотворение это станет одним из лучших в русской любовной лирике. В нем ничего не придумано, все так, как было. Оно полно реальных примет, документально, как репортаж. Только это «репортаж», излившийся из сердца поэта и потому ставший лирическим шедевром. И прибавивший еще один бессмертный портрет к галерее «муз русских романсов».
Будущее было скрыто от него. Он даже не знал, увидит ли ее еще раз...
Вскоре после той встречи на бале-маскараде он получил приглашение от нее.
— На этот раз вы от меня не ускользнете! — сказал Алексей Константинович Толстой, входя в гостиную Софьи Андреевны Миллер.
Личность и поэзия Алексея Константиновича Толстого замечательны в истории русской литературы.
С детства он был любим и обласкан близкими и судьбой. Он писал: «Мое детство было очень счастливо и оставило во мне одни только светлые воспоминания... Я очень рано привык к мечтательности, вскоре превратившейся в ярко выраженную склонность к поэзии. Много содействовала этому природа, среди которой я жил...»
Домашним его воспитателем стал дядя Алексей Перовский. Именно он под псевдонимом «Антоний Погорельский» написал чудесную детскую сказку «Черная курица», написал для своего племянника Алеши Толстого. 
Великие поэты как бы благословляли детство Алеши. У Перовского бывал Пушкин.
Путешествуя с родными по Европе, Алеша видел Гёте и сидел у него на коленях.
Первые стихи Алеша Толстой сочинил в шесть лет.
В восемь лет Алешу выбрали в наперсники цесаревичу.
Пока они мальчики — они вместе гуляют в Царском Селе или на Елагином острове, играют в жмурки и в войну, носятся, дурачатся, борются, вместе ходят на охоту, занимаются под небдительным оком воспитателя наследника Василия Андреевича Жуковского, а иногда и под свинцовым взглядом самого императора Николая I.
Жуковский озабочен страстью наследника к военному делу.

И Жуковского радует страсть Алеши к поэзии.
Потом почти вся жизнь Алексея Константиновича пройдет в этом внутреннем духовном двоеборстве: свободная поэзия против царской службы. Став царем, Александр II все будет одаривать его монаршей привязанностью, награждать чинами, настывать: Послужи!» А флигель-адъютант его величества граф Алексей Толстой все будет уклоняться от царских милостей и по-своему отвечать на них убийственно-язвительными сатирами на самодержавие дерзкими и остроумными стихами и эпиграммами Козьмы Пруткова и драматической трилогией о царях Иоанне Грозном, Федоре Иоанновиче и Борисе Годунове. Пока наконец не взмолится: «Государь, служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей натуре: знаю, что каждый должен в меру своих сил приносить пользу отечеству, но есть разные способы приносить пользу. Путь, указанный мне для этого провидением, — мое литературное дарование... Служба и искусство несовместимы... Что же касается до Вас, государь... то у меня есть средство служить Вашей особе, и я счастлив, что могу предложить его Вам: это средство — говорить во что бы ни стало правду, и это — единственная должность, возможная для меня и, к счастью, не требующая мундира».
В этом письме царю, не меньше чем в литературных произведениях, выказалась вся чистая, целомудренная, прямая натура Алексея Константиновича Толстого, сочетавшего доброту, нежность, деликатность и ранимость души с истинно мужской красотой, богатырским ростом и телосложением и огромной физической силой.
Таким он был и в любви — однолюб, не склонившийся перед властным нежеланием матери признать эту любовь, ждавший двенадцать лет, пока Софья Андреевна получит развод, чтобы наконец соединить навсегда свою жизнь с нею. В 1878 году, через три года после смерти Алексея Толстого, Петр Ильич Чайковский написал музыку к стихам «Средь шумного 6ала», музыку столь же чистую, нежную и целомудренную, как стихи.

Композитор только-только закончил работу над Четвертой симфонией и оперой «Евгений Онегин» и у него возникло желание, как он сам выразился, написать что-нибудь в «разнообразных мелких формах». «Это будет нечто среднее между отдыхом и работой»,— обронил композитор в одном из писем. И просил друзей в России подыскать ему тексты для романсов.
Вскоре он получил от Надежды Филаретовны фон Мекк стихи русских поэтов и среди них — Алексея Константиновича Толстого. Чайковский спешит поблагодарить фон Мекк: «Особенно меня радует Толстой, которого я очень люблю...» И в 1880 году он снова напишет ей: «Толстой – неисчерпаемый источник для текстов под музыку; это один из самых симпатичных мне поэтов».
Из шести романсов, написанных тогда, в 1878 году, Чайковским, четыре были на слова Алексея Константиновича Толстого: «Серенада Дон-Жуана», «То было раннею весной», «Средь шумного бала»,
«О, если б ты могла». Он начал работать над ними за границей и все сообщал фон Мекк: «...хочу... написать несколько мелких пьес». Вот так, «мелких пьес»...
Но почему Чайковского привлек тогда именно Алексей Толстой? Не потому ли, что в стихах «Средь шумного бала» композитор услышал отзвук и своих душевных бурь? Слишком свежа еще была драма его неудачной женитьбы. Но зато и он обрел уже такого преданного друга, как щедрая, благородная его почитательница Надежда Филаретовна фон Мекк. Ведь их переписка началась в 1876 году. Но... «тайна ее покрывала черты»...
Отсылая нотоиздателю Юргенсону свои, как композитор снова выразился, «мелкие вещи» (в том числе и романс «Средь шумного бала»). Чайковский пометил в приложенном счете: «За шесть романсов по 25 рублей — 150 рублей». Так земной меркой оценил сам волшебник музыкальное волшебство высокого искусства, которому нет и не может быть цены.
Сергей Яковлевич Лемешев в своей книге «Путь к искусству» размышляет  над исполнением романса «Средь шумного бала» — его мысли несомненно имеют большую ценность для начинающего певца:

«Настроение грусти не надо акцентировать, оно передает лишь общую эмоциональную настройку музыки — нежной мечтательности, «светлой печали». Выделить же важно последние слова, но не грубо, а проникновенно, так, чтобы они (особенно «люблю») запомнились слушателю. Здесь надо серьезно искать выразительность интонации, прежде чем вынести романс на эстраду. В этих словах не должно быть легкомыслия, но и не может быть грубой откровенности. Их надо произнести тонко, поэтично, убедительно. Необходимо на протяжении всего романса сохранить ритм вальса, не нарушая его; я прошу пианиста играть очень сдержанно, негромко, но взволнованно. Это та музыка, которая неотделимо слилась с образом девушки, запавшим в душу героя.
Мне он представляется хотя и молодым человеком, но уже и не совсем юным. Юноша обычно тотчас побежит искать встречи с той, которая пленила его воображение. Его чувства требуют немедленного действия, признания, ответа... Молодежи не свойственна рефлексия. Ей всегда кажется, что это и есть единственная настоящая любовь. Герой же Чайковского относится к тем людям, которые знают цену чувствам. Он, быть может, и никогда не встретится с той, которая его очаровала, не откроется ей. И может быть, именно поэтому в музыке звучит нежная грусть. Но он благодарен уже тому, что эта случайная встреча на балу дала ему несколько волнующих поэтических минут, пробудила чувства, быть может уже погасшие, обогатила его память еще одним пленительным образом...
Все это плод многолетних размышлений: «Средь шумного бала» — среди первых моих романсов из лирики Чайковского. Но вот совсем недавно я пришёл к еще более простому решению исполнительской задачи в этом романсе. Дело не в том, как произнести финальную фразу. Важно голосом с таким восторгом и упоением описать облик незнакомки, взволновавшей героя (ее портрет дан в романсе через его воспоминание), чтобы для зрителя сразу стало ясно, что он влюбился... И тогда не нужно и особенно выделять последние слова. Они должны прозвучать просто и спокойно, как итог всего прежде вылившегося чувства. Конечно, я понимаю, что «простота» этого решения не так-то уж проста. Она требует огромной концентрации чувства на протяжении всего романса и вместе с тем — предельной поэтичной тонкости, я бы сказал, «воздушности» его выражения. Кстати говоря, именно такое — «на одном дыхании» — исполнение этого романса наиболее точно обеспечивает сохранение его музыкальной формы, мелодическую законченность. Музыку Чайковского нельзя «рвать» на отдельные фразы, слова. Она сильна именно своей целостностью. И здесь певцу опять же должен прийти на помощь опыт плюс воображение, способное зажигаться.
Каждый художник, конечно, найдет в музыке и словах произведения наиболее себе близкую трактовку. Но главное — избежать банальности, безразличия к тому, о чем поешь, нарочитой аффектации, грубой иллюстративности».

Поёт Сергей Лемешев.

Продолжение следует...

http://sergeyrusanov.ru/?p=2422#more-2422