Цитата сообщения mila_daugherty
Не затушивший свечу. Олег Янковский...умер...
Марина Давыдова
Обычно вспоминают барона Мюнхгаузена или героя фильма "Полеты во сне и наяву"... Я вспоминаю сосредоточенное лицо Янковского-Горчакова, когда он через большое продуваемое сырым ветром пространство несет свечу в фильме "Ностальгия". В этой горящей свече залог спасения - и его и человечества. Он должен донести ее из края в край, не загасив пламени...
Олег Янковский дважды снялся у Тарковского. Первый раз в "Зеркале". Тогда явно понадобилась его фактура - молодой артист был поразительно похож на отца режиссера Арсения Тарковского. Для автобиографичной и очень личностной картины это было принципиально, и Янковский любит вспоминать, как в гулких коридорах "Мосфильма" его догнала ассистент (а потом и жена и режиссера) Лариса Тарковская, пораженная сходством незнакомого молодого человека с выдающимся поэтом.
Второй раз - в "Ностальгии". Для Тарковского столь чтимые другими режиссерами лицедейские способности артиста мало что значили. Значило нечто другое. И именно в его фильмах вдруг становится ясно, что это "другое" и есть главная редкостная и очень важная особенность Янковского. Он умеет отрешенно и сосредоточенно молчать в кадре. Его молчание суггестивно. Оно у него никогда не пауза, но почти всегда момент истины. Эмоционально говорить, хлопотать лицом, выразительно страдать умеют и другие. Артист вообще запоминается обычно в динамике - комической или трагической. Янковский принадлежит к числу тех уникальных артистов, которых запоминаешь в статике. Не только у Тарковского (хотя у него как-то особенно, ибо вдумчивое и неспешное вглядывание в жизнь и было, пожалуй, главным открытием его кинематографа), но и в других, бесконечно далеких от Тарковского киноработах. В том же "Бароне Мюнхгаузене", где герой печально и иронично смотрит в кадр, прежде чем начать свое финальное "восхождение", или в "Служили два товарища", где последний спокойно-удивленный взгляд Янковского в камеру, словно спрашивающий зрителя: "Меня, кажется, сейчас убили", запоминается едва ли не больше, чем все перипетии этого хорошего и увлекательного фильма.
Не благородство облика, которое на разные лады будет обыгрывать кинематограф, поручая ему роли совестливых офицеров (от немца Генриха Шварцкопфа до Кондратия Рылеева), а именно эта явленная в кадре концентрация внутренней жизни и определила уникальность Янковского в нашем театре и кино. Благородство облика, ума и манер было скорее предпосылкой этой его уникальности. Не благоприобретенное благородство, скорее врожденное. Сын сгинувшего в лагерях бывшего штабс-капитана лейб-гвардии Семеновского полка Ивана Павловича Янковского, родился в казахском городке Джезказгане (в советской России потомки дворян часто рождались на окраине империи).
"Посмотри, вон сидит типичный арийский юноша", - сказала в одном из кафе города Львова Владимиру Басову его жена. Басов искал артиста на роль Шварцкопфа в "Щите и мече" и отреагировал весьма характерным образом: "Но он наверняка какой-нибудь физик или филолог". Артисты с такими умными лицами и тогда (да, впрочем, и теперь) встречались редко. Если бы не это решающее обстоятельство, актерская карьера Янковского казалась бы скорее случайностью, чем закономерностью. Он ведь и в театральном-то институте Саратова, куда семья переехала из Джезказгана, оказался по комическому недоразумению - заглянул туда ненароком и узнал, что его фамилия значится в списке зачисленных на актерский факультет: оказывается, его брат, ни сказав никому ни слова, успешно сдал экзамены. Вот Янковский и стал учиться на актерском вместо брата, никак поначалу не обнаруживая своего редкого дара. И в самом институте, и в саратовском театре он играл без особого успеха. Его талант должен был войти в фокус. Он сам, a главное, окружающие его люди должны были понять, что ему самой судьбой назначено восполнить дефицит несуетного благородства в тогдашнем искусстве. Стать воплощением трудной и, в общем-то, бесконечной темы. Нет, не романтической, скорее постромантической.
Для артиста-романтика Янковскому явно не хватало наивности и бесшабашной удали. А саморазъедающей меланхолии всегда было чересчур много. И прежде и теперь он лучше всего и чаще всего играет порядочного человека, больного своей порядочностью. Редкие образы негодяев (от жуткого шварцевского Дракона до среднестатистического советского мерзавца из "Мы, нижеподписавшиеся") скорее обозначают широкий диапазон его актерских возможностей, чем описывают его главную тему. А тема сквозит почти везде, где может сквозить - от ролей рефлексирующих интеллигентов до образов опустившихся джентльменов. Даже В.И. Ленин в его исполнении (и в полном соответствии с трактовкой Марка Захарова и Михаила Шатрова) становится воплощением порядочности и ответственности. Даже в комическом и жалком Жевакине из ленкомовской "Женитьбы" чувствуется желание из последних (ну, может, предпоследних) сил сохранить хоть малую толику совестливого благородства. Что бы ни играл этот артист, он все время обращен в самого себя. Он словно бы смотрит на пламя какой-то свечи. Он знает, что, пока он не дойдет до цели, свеча не должна погаснуть
