Образцовая мистификация. Идеальная литературная маска. Горькая судьба ее создательницы, скрывавшейся за псевдонимом Черубина де Габриак и ставшей одним из символов Серебряного века.

 Елизавета Дмитриева -  Черубина де Габриак

В августе 1909 года в редакцию литературно-художественного журнала "Аполлон" пришло письмо: на листках с траурной каймой, пахнущих духами и переложенных сухими стеблями тимьяна, тонким красивым почерком были написаны печальные стихи. Они были подписаны буквой "Ч" и содержали многочисленные намеки на неординарную трагическую судьбу их создательницы: "И я умру в степях чужбины, // Не разомкну заклятый круг. // К чему так нежны кисти рук, // Так тонко имя Черубины?"

Редактор журнала Сергей Маковский, поэт, художественный критик и известный денди по прозвищу papa Mako, был очарован этими стихами. Загадочная Черубина вскоре прислала новые, переложенные сухими стеблями овса.

М.А. Волошин. Коктебель

Стихи вышли во втором номере "Аполлона", ради них решено было даже подвинуть стихотворную подборку Иннокентия Анненского, что его глубоко огорчило. Ахматова даже считала, что это приблизило его смерть.

К моменту публикации Маковский смог поговорить с Черубиной по телефону и потерял голову от ее голоса. Выяснил, как она выглядит: "У нее рыжеватые, бронзовые кудри, цвет лица совсем бледный, ни кровинки, но ярко очерченные губы со слегка опущенными углами, а походка чуть прихрамывающая, как полагается колдуньям". Он выяснил и другие подробности: "...она и впрямь испанка родом, к тому же ревностная католичка: ей всего осьмнадцать лет, воспитывалась в монастыре, с детства немного страдает грудью. Проговорилась она еще о каких-то посольских приемах в особняке "на Островах" и о строжайшем надзоре со стороны отца-деспота (мать давно умерла) и некоего монаха-иезуита, ее исповедника..."

Е.К. Маковская. Портрет Сергея Константиновича Маковского. 1897 год. Фото: Фото предоставлено М. Золотаревым

Она была одинока, по-видимому, тосковала, ее телефонные беседы с Маковским стали ежедневными. Маковский чувствовал, что влюбляется. Заинтригованная редакция пыталась раскрыть тайну — вплоть до того, что, когда Черубина объявила, что уезжает за границу, один из сотрудников редакции искал ее на вокзале и напугал какую-то рыжекудрую девушку. Были у Черубины не только поклонники, но и ненавистники: над ее стихами ехидно издевалась в своих пародиях молодая поэтесса Елизавета Дмитриева.

А вот потом, как вспоминает Маковский, произошло что-то ему непонятное: в мастерской художника Головина, который писал групповой портрет аполлоновцев, Макс Волошин дал пощечину Николаю Гумилеву. Силач Волошин не соразмерил силы, и пощечина обернулась тяжелой оплеухой. Гумилев вызвал противника на дуэль, которая состоялась на Черной речке и закончилась бескровно. При этом один из секундантов потерял в талом снегу калошу, ее приписали Волошину; журналисты и сатирики с восторгом вспомнили старую дразнилку "Вакс Калошин". Пошли слухи, что причиной дуэли была Черубина.

Санкт-Петербург, Василеостровская женская гимназия. Начало ХХ века

В конце концов поэт Михаил Кузмин открыл Маковскому тайну: его Черубина — та самая Елизавета Дмитриева. Маковский позвонил ей, призвал объясниться. Дмитриева пришла. Маковский был глубоко разочарован: "...в комнату вошла, сильно прихрамывая, невысокая, довольно полная темноволосая женщина с крупной головой, вздутым чрезмерно лбом и каким-то поистине страшным ртом, из которого высовывались клыкообразные зубы. Она была на редкость некрасива. Или это представилось мне так, по сравнению с тем образом красоты, что я выносил за эти месяцы? Стало почти страшно. <...> И сделалось до слез противно и вместе с тем жаль было до слез ее, Черубину..."

Елизавета Дмитриева вовсе не была таким редкостным уродом. Иммануэль Маршак, сын поэта, вспоминал ее прекрасные глаза и полагал, что нарисованный Маковским портрет скорее отражает нравственные качества автора, чем облик портретируемой. Глаза у нее были необыкновенные — в этом сходятся все мемуаристы: огромные, сияющие, умные. Она умела нравиться мужчинам. А еще, как сказала Марина Цветаева, "в этой молодой школьной девушке, которая хромала, жил нескромный, нешкольный, жестокий дар, который не только не хромал, а, как Пегас, земли не знал. Жил внутри, один, сжирая и сжигая". И это тоже притягивало к ней людей.

Группа студенток Императорского женского педагогического института в столовой института за завтраком. 1900-е годы. Фото предоставлено М. Золотаревым

СТРАННЫЕ ДЕТИ

Елизавета Дмитриева родилась 31 марта 1887 года. Отец, Иван Васильевич, преподавал в гимназии чистописание, мама, Елизавета Кузьминична, работала акушеркой. Родители были людьми религиозными. "Небогатая дворянская семья, — вспоминала Дмитриева. — Много традиций, мечтаний о прошлом и беспомощность в настоящем. Мать по отцу украинка, и тип и лицо — все от нее — внешнее. Отец по матери — швед. Очень замкнутый мечтатель, неудачник, учитель средней школы, рано умерший от чахотки. Была сестра, немного старше. Рано, 24 лет, умерла. Очень трагично. Впечатление на всю жизнь. Есть брат — старший". Сестру звали Антонина, брата — Валериан. Лиля была младшей, болезненной и слабой.

Судя по ее рассказам Максу Волошину, старшие дети изобретательно мучили младшую сестру. Ее игрушкам отламывали одну ногу: ты хромая, пусть и игрушки хромают. Сестра рассказывала ей, больной и не покидающей постели, разные истории, а после каждой разбивала одну из ее любимых фарфоровых куколок, "чтоб ничего не было даром". Одной из странных идей сестры было сжигать любимые игрушки — жертвовать огню самое дорогое; однажды дети бросили в печь щенка, но его спасли взрослые. Брат требовал, чтобы 5-летняя Лиля превращала воду в вино, заставлял ее, 10-летнюю, писать расписку, что выйдет замуж в 16 лет и родит 24 ребенка, и всех их отдаст ему, чтобы он их мучил и убивал... Когда они подросли, учил ее нюхать эфир, и сам дошел до того, что ходил по комнатам невменяемый и резал невидимые нити, потом попал в больницу. Трудно сказать, чего тут больше — душевной болезни или желания властвовать над слабым ребенком. Во взрослой жизни брат признаков нездоровья не проявлял, но, по словам сослуживцев, был очень неприятным человеком. Морской офицер, он участвовал в Русско-японской и Первой мировой войнах, после революции эмигрировал и, по некоторым данным, дожил до 1965 года. Сестра Антонина умерла от заражения крови при родах.

Е. Дмитриева в Коктебеле. Фото М. Волошина. 1909 год. Фото предоставлено М. Золотаревым

В 7 лет Лиля заболела туберкулезом — сначала костным, от которого на всю жизнь осталась хромой, — затем легочным. Она нередко теряла сознание, в 9 лет на 10 месяцев ослепла. Состояние между сознанием и обмороком, между сном и явью часто было ей свойственно; ее посещали видения, некоторые галлюцинации взрослой Елизаветы записал Макс Волошин.

Как и многие другие болезненные дети, вынужденные месяцами оставаться в постели, Лиля рано полюбила чтение, зачитывалась стихами Каролины Павловой и Мирры Лохвицкой. Сама начала писать лет с 6 — раньше, чем себя помнила. В 9 лет Лиля поступила в Василеостровскую женскую гимназию и, хотя часто пропускала занятия по болезни, окончила ее в 17 лет. В гимназии отлично преподавали языки — французский и немецкий; позднее она выучила еще английский и испанский.

В 13 с ней произошло тяжелое событие: в ее жизни появился "тот человек", о котором она сбивчиво и неясно рассказывала Волошину: "Он хотел, чтобы все во мне пробудилось сразу. Когда же этого не случалось, он говорил, что я такая же, как все. <...> И он был влюблен в меня, он требовал от меня любви: я в то время еще не понимала совсем ничего". Дмитриева рассказывала, что "он" занимался оккультизмом, дал ей первые основы теософии; ее мать любила его. Он был женат, его жена ревновала к 13-летней Лиле. "Тот человек" изнасиловал ее, пользуясь ее беспомощностью.

В том же году умер от туберкулеза ее отец. Так она стала взрослой.


Николай Степанович Гумилев. 1909 год. Фото предоставлено М. Золотаревым

ИЗ ПОРОДЫ ЛЕБЕДЕЙ

Окончив гимназию в 1904 году, Лиля поступила в Императорский женский педагогический институт: семья была небогатой и зарабатывать на жизнь всем детям предстояло самостоятельно. Лиля поселилась на одной квартире с внучатой племянницей знаменитого художника Лидией Брюлловой и с головой ушла в изучение истории средневековой Европы и языков — испанского, французского, старофранцузского. Примерно в это же время она начала писать стихи, но не подражания символистам, как следовало бы, вероятно, ожидать, а пародии на них.

Лидия Брюллова скоро влюбилась в известного критика Петра Пильского, стала его гражданской женой. Возможно, именно Пильский впервые ввел Лилю в литературные круги Петербурга. Возможно, Пильский рекомендовал ее и Вячеславу Иванову как репетитора немецкого языка для его 14-летнего пасынка. Но ее поэтический голос пока не был слышен в современной литературе. Да и в литературной современности она чувствовала себя неуютно.

В 1907 году она поехала учиться в парижскую Сорбонну по программе Alliance Française для учителей — изучать европейское Средневековье. Обучения не закончила, скорее всего, потому, что сама пока еще не зарабатывала на жизнь, а матери-акушерке все это было не по карману. Из Парижа она привезла живое, одушевленное понимание старой Европы и новые литературные знакомства. Именно там она познакомилась с Николаем Гумилевым.

Е.С. Кругликова. Макс Волошин, читающий стихи. Силуэт был опубликован в журнале "Аполлон"    Фото предоставлено М. Золотаревым

После возвращения она занялась репетиторством, а с осени 1908 года стала преподавать русский язык и историю в Петровской гимназии. Волошину жаловалась потом, что преподавать ей трудно: если говорит громко — идет горлом кровь, если тихо — дети не учатся.

С Волошиным она познакомилась еще до Парижа. Сейчас же времена для обоих были трудные: Волошин расстался с женой, Маргаритой Сабашниковой, Лиля переживала смерть сестры и ее мужа, который застрелился сразу после смерти супруги. Она научилась воспринимать смерть по-символистски: как освобождение.

Между Лилей и Волошиным завязалась оживленная переписка — он, по сути, стал ее единственным литературным собеседником. Они вместе посещали встречи на "Башне" Вячеслава Иванова. Другим учеником этой поэтической академии был Николай Гумилев.

Их заново познакомили на лекции в Академии художеств, они вспомнили друг друга. Поехали вместе с Волошиным в ресторан "Вена". Лиля и Гумилев много говорили об Африке, о львах и крокодилах. Она очень серьезно сказала: "Не надо убивать крокодилов", и это почему-то очень запало в душу Гумилеву. "Он поехал меня провожать, — рассказывает она, — и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это "встреча", и не нам ей противиться. Это была молодая, звонкая страсть. "Не смущаясь и не кроясь я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей", — писал Н.С. на альбоме, подаренном мне". Гумилев не раз просил ее выйти за него замуж. Она отказывалась: еще с 1906 года она считалась невестой молодого инженера Всеволода Васильева — и "была связана жалостью к большой, непонятной мне любви". И все же — пока Дмитриева и Гумилев были вместе. В мае 1909 года они вместе поехали в Коктебель к Волошину.


Стихотворения Черубины де Габриак на страницах журнала "Аполлон" (№ 10 за 1910 год). Оформление художника Е. Лансере.  Фото предоставлено М. Золотаревым

СМЕРТЕЛЬНА И ГОРЬКА

Именно там, в Коктебеле, она поняла, что любит Волошина — и что Волошин любит ее. Волошину она рассказала о Гумилеве, Максимилиан предложил ей сделать выбор, но предупредил: "Если ты уйдешь к Гумилеву — я буду тебя презирать". Она попросила Гумилева уехать — и была совершенно счастлива в обществе Волошина. Когда вернулась, Гумилев снова просил ее руки, она его мучила, но не отпускала. "Почему я так мучила его? Почему не отпускала его от себя? — спрашивала она себя в "Исповеди". — Это не жадность была, это была тоже любовь. Во мне есть две души, и одна из них верно любила одного, а другая другого".

В ней была острая жажда любви — любви, которую она, по замечанию ее биографа Елены Погорелой, воспринимала как "поединок роковой". Может быть, она сама себе доказывала, что ее — ту, которую она видит в зеркале, — можно любить, что она достойна любви.

Марина Цветаева в своих воспоминаниях о Волошине писала и о Дмитриевой: "Некрасивость лица и жизни, которая не может не мешать ей в даре: в свободном самораскрытии души. Очная ставка двух зеркал: тетради, где ее душа, и зеркала, где ее лицо и лицо ее быта. Тетради, где она похожа, и зеркала, где она не похожа. Жестокий самосуд ума, сводящийся к двум раскрытым глазам. Я такую себя не могу любить, я с такой собой — не могу жить. Эта — не я".

Борис Алексеевич Леман (1882–1945). Конец 1920-х — начало 1930-х годов. Фото предоставлено М. Золотаревым 

Волошин дал ей больше, чем любовь: он ее слушал и принимал. Она рассказала ему всю свою жизнь, делилась своими видениями и галлюцинациями. Иногда просто пугала его бредом, выпадением в другую реальность. Он слушал, принимал, сострадал — он дал ей выговориться и отчасти освободиться от мучительных воспоминаний и страшных ожиданий. И он придумал для нее Черубину. А Габриак — это был чертик, кривой корешок, обсосанный морем и выброшенный на берег. Волошин вспоминал, что корешок "имел одну руку, одну ногу и собачью морду с добродушным выражением лица" — и что имя свое получил в честь демона Габриаха, защищающего от злых духов. Ч. де Габриак — "Черт Габриак"; они искали женское имя на "ч", Лиля вспомнила героиню Брет Гарта: "Она жила на корабле, была возлюбленной многих матросов и носила имя Черубины".

Волошин увидел, как рвутся из этой хромой и некрасивой девушки мощные, отточенные, стальные стихи — и придумал для Лили Дмитриевой ее новое "я", равнозначное ее стихам. И как гордо зазвучал ее стих, когда на свет появилась маска Черубины: "Царицей призрачного трона // Меня поставила судьба... // Венчает гордый выгиб лба // Червонных кос моих корона".

Появление Черубины в "Аполлоне" было триумфальным. Ее стихи вышли в двух номерах — втором за 1909 год и десятом за 1910-й, с прекрасными рисунками Лансере. В этих стихах были тайна и горечь, в них был религиозный экстаз — почти сладострастный, сродни экстазу святой Терезы. В них было много черного и много алого — алой крови, алых губ, алых плащей; в них было пряное колдовство, сводившее с ума papa Mako:

Люби меня! Я всем тебе близка.

О, уступи моей любовной порче.

Я, как миндаль, смертельна и горька,

Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.

Сама Лиля в это время жила на 11 учительских рублей в месяц, подрабатывала в редакции "Аполлона", где никто не догадывался о том, кто она на самом деле, — и на гонорар за стихи Черубины купила себе новые ботинки вместо рваных.

МОЯ ЛЮБОВЬ, МОЯ ТОСКА...

Маска Черубины постепенно начинала тяготить Дмитриеву: она чувствовала себя виноватой перед Маковским, ее пугали шумиха вокруг ее имени, попытки сотрудников "Аполлона" выследить ее в театре или на вокзале. И ей не с кем было поговорить о своей странной двойной жизни. В результате она открылась едва ли не первому встречному — прибалтийскому немцу, переводчику русской литературы Иоганнесу фон Гюнтеру. Он пишет, что она в первый же вечер знакомства, когда он пошел ее проводить, сама предложила ему прогуляться и чуть ли не набросилась на него с откровениями — просто потому, что ей не с кем поговорить.

Волошин был уверен, что Гюнтер изучал оккультные практики и каким-то образом втерся в доверие к Дмитриевой, находившейся в нервно-возбужденном состоянии. Похоже, у Гюнтера с Дмитриевой был недолгий роман: он дарил ей украшения, звал к себе в Митаву, она посвящала ему стихи. Но об этом Гюнтер в своих воспоминаниях умалчивает. Он знал, что Гумилев хотел жениться на Дмитриевой. Видя, что оба несчастны, решил их помирить и содействовать их браку, для этого и привел Гумилева к Дмитриевой.

Дмитриева в "Исповеди" рассказывает иначе: однажды в редакции "Аполлона" Гумилев снова просил ее руки, она снова отказала — и он ответил: "Ну тогда вы меня узнаете". Через день она узнала от Гюнтера, что Гумилев на "Башне" скверно о ней говорил. "Я позвала Н.С. к Лидии Павловне Брюлловой, там же был и Гюнтер. Я спросила Н.С.: говорил ли он это. Он повторил мне в лицо. Я вышла из комнаты. Он уже ненавидел меня. Через два дня Максимилиан Александрович ударил его, была дуэль".


Организаторы краснодарского Детского городка и Театра для детей. Слева направо: Б.А. Леман, Л.Р. Свирский, С.Я. Маршак, Е.И. Васильева. Краснодар. 1921 год.  Фото предоставлено М. Золотаревым.

По воспоминаниям Гюнтера, Гумилев, придя к Дмитриевой, сказал: "Мадемуазель, <...> вы распространяете ложь, будто я собирался жениться на вас. Вы были моей метреской. На таковых не женятся. Это я хотел вам сказать". После этого он презрительно кивнул, повернулся к Дмитриевой спиной и вышел.

Через два дня Волошин ударил Гумилева. Дальше была дуэль. Гумилев требовал стреляться до смерти на пяти шагах, но секунданты договорились на пятнадцать. Дуэль прекратили после выстрела Гумилева (пишут, впрочем, что он стрелял в воздух) и двух осечек Волошина; тот не умел стрелять и панически боялся по неумению своему попасть в Гумилева.

Тем временем Гюнтер успел проболтаться Кузмину. Кузмин, уверенный, что любвеобильная Дмитриева пытается впутать Маковского в какую-то грязную историю, открыл тому тайну Черубины. И получился безобразный скандал.

Гумилев вскоре женился на Ахматовой, порвал с символистами и стал одним из основателей акмеизма. Дмитриеву до конца своих дней он ненавидел, Ахматова ее, скорее, презирала. Волошин стал Ваксом Калошиным, всеобщим посмешищем. Дмитриева написала еще несколько стихотворений и надолго замолчала: веселая игра обернулась позором, триумф — поражением, а с Волошиным у нее теперь ассоциировалась только боль. Она то звала его на помощь, то отталкивала: "У меня душа черная, у меня все болит... Точно умираю, Макс, во мне нет радости. Я мучаю и тебя, и себя очень..."

Она отказалась приезжать к нему в Коктебель, куда он ее звал. Послала ему несколько нежных, прощальных четверостиший. А потом — последнее, решительное, жесткое письмо: "Я никогда не вернусь к тебе женой, я не люблю тебя". На этом она оборвала переписку.


Е. Васильева, С. Маршак. Театр для детей. 1922 год. Обложка художника С. Чехонина.  Фото предоставлено М. Золотаревым

МОЛЧАНИЕ

Затем в ее жизни появился новый человек — антропософ, поэт-символист Борис Дикс (настоящая фамилия Леман). Он учился вместе с Всеволодом Васильевым, который все это время по-прежнему был безнадежно влюблен в Лилю и по-прежнему считался ее женихом.

Возможно, это Леман дал Лиле понять, что не стоит создавать себе темных двойников и шутить с мистическими сущностями. Он пытался наставлять ее в антропософии, удерживал от общения с Волошиным, а ему проповедовал, что так будет лучше. И она, кажется, тоже решила, что так будет лучше — или хотя бы не так больно.

Стихи как будто закончились в ней, иссякли, умерли вместе с Черубиной. Зато она отдалась изучению антропософии, в которой надеялась найти утешение и путь — тот путь, по которому ей, заплутавшей и потерянной, теперь надо было идти. Кроме того, она занялась большой работой по переводам со старофранцузского. Она молчала, думала, плакала. И через два года молчания поняла, что ей делать.

В 1911 году она вышла замуж за Васильева, который верно ее ждал. Елена Погорелая полагает, что для нее это означало возвращение к самой себе: "Васильев любил в ней не жизнетворческий образ и не гипотетический идеал, а саму Лилю — хромую, пленительную, обаятельную, жалкую, неуверенную в себе".

Воля Васильев, инженер-гидролог, оказался для нее спокойной, крепкой поддержкой. Он тоже был антропософом. Они вместе ездили в Германию слушать Штайнера. Штайнер обратил внимание на Елизавету Васильеву и поручил ей возглавить антропософскую ложу в России. Она радостно взялась за дело. Организовывала, привлекала новых членов, проповедовала Радость — и, казалось, сама была счастлива. Но окружающим счастливой не казалась: зрелище таланта, убитого догмой, не для тех, кто помнит талант во время его расцвета.

В 1916 году из Крыма приехал Волошин. Между ними возобновилась переписка и в одном из писем она призналась ему: "Пойми, пойми, Макс, милый, как тяготит меня мертвое творчество, как изнасилована моя душа!" Может быть, эта встреча снова пробудила в ней способность писать стихи; первые строфы просыпаются в 1917 году — накануне слома эпохи.

Рудольф Штайнер (1861–1925), немецкий философ, основатель антропософии — "науки о духовных методах познания чувственной действительности"  : Фото предоставлено М. Золотаревым

НА ЮГЕ

Когда эпоха сломалась, брат Елизаветы Васильевой был на фронте, муж — в командировке на юге. Быстрее всех сориентировался Борис Леман: он увез Лилю из Петрограда на юг, к мужу, оставаться в революционной столице ей, главе российских антропософов, было небезопасно. Преодолев тяжелый путь через линию фронта, они оказались на территории, занятой белыми, в Екатеринодаре. Соединиться с Васильевым не удалось, в городе его не оказалось — возможно, он был мобилизован белыми. Васильева и Леман брались за любую работу: она писала какие-то брошюры для библиотекарей, делала переводы для ОСВАГа — пропагандистского агентства Добровольческой армии, работала в местной прессе. В одной из газет она встретила Самуила Маршака, которого помнила еще по Петербургу.

Они вместе занялись созданием Детского городка для беспризорных детей: детский сад, школа, библиотека, мастерские и театр. Леман подключился к работе — и как администратор, и как теоретик: тут ему помогала антропософия с ее опытом вальдорфских школ. Для театра Маршак и Васильева стали писать пьесы — и порознь, и в соавторстве; ее перу полностью принадлежат "Молодой король" по Уайльду и "Цветы маленькой Иды" по Андерсену. В этом театре было много игры, дурачества, радости — и Васильева, голодная, слабая, вынужденная подрабатывать в переплетной мастерской, ощущала себя в своей стихии. Вскоре в городе появился поэтический кружок "Птичник", где каждый из участников называл себя какой-то птицей. Она стала учить в нем молодых поэтов — и сама снова стала писать стихи.

Один из молодых поэтов "Птичника", узнав, что она — та самая Черубина, познакомил ее со своим учителем, Евгением Архипповым, собиравшим стихи Черубины. Так завязалась переписка — старомодная, дореволюционная по духу; она скоро стала подписываться Черубиной. Именно Архиппов сохранил самый полный архив стихов Черубины: архив Елизаветы Ивановны был реквизирован при обыске и исчез. И именно ему она рассказала историю своих взаимоотношений с Гумилевым.

Е. Дмитриева. 1912 год.    Фото предоставлено М. Золотаревым

ЗДЕСЬ Я УМИРАЮ

К 1922 году слава краснодарского ТЮЗа (в 1920 году Екатеринодар был переименован в Краснодар. — Прим. ред.) докатилась до столицы. Сам нарком просвещения Луначарский позвал Васильеву и Маршака в Петроград, чтобы создать детский театр. В мае семья Маршаков, Васильева и Леман уехали из Краснодара.

Петроград произвел на Васильеву удручающее впечатление: "Под травой уснула мостовая, // Над Невой разрушенный гранит... // Я вернулась, я пришла живая, // Только поздно, — город мой убит".

Она сразу поехала к Лиде Брюлловой, теперь в замужестве Владимировой. Вскоре они сняли квартиры на одной лестничной площадке в доме № 74 на Английской набережной. Елизавета Васильева получила возможность быть рядом с любимой семьей, возиться с дорогими ей детьми. В 1925 году она перевезла к себе маму, которая взяла на себя все заботы о быте дочери.

До 1924 года она прослужила в ТЮЗе — внештатно. Сотрудничество с театром и дружба с Маршаком сошли на нет: трудно сказать, виной ли тут ревность жены Маршака или опасение, что екатеринодарские связи (а Маршак тоже сотрудничал с белогвардейской прессой) могут его скомпрометировать.

Рассталась она и с Леманом. Он вскоре женился на молодой антропософке. Он считал необходимым проповедовать антропософию как можно шире, Васильева считала, что это опасно, да и не было у нее уже никаких сил на проповедь. Теперь они оба возглавляли антропософские ложи; ее ложа была более камерной, домашней.

В 1924 году она поступила на курсы библиотековедения при Библиотеке Академии наук: та нуждалась в знающих иностранный язык сотрудниках, а Васильева знала несколько языков, включая старофранцузский. Именно знание старофранцузского ввело ее в круг сотрудников "Всемирной литературы", грандиозного горьковского проекта по изданию лучших произведений мировой литературы в лучших переводах. Она перевела "Песнь о Роланде" и юмористическую повесть "Мул без узды". Чуть позже написала для детского отдела Госиздата живую и увлекательную повесть "Человек с Луны" о Миклухо-Маклае.

В ее жизни появился еще один важный человек: ее последней любовью стал антропософ, музыкант, полиглот, китаевед Юлиан Щуцкий. Ему было 25, ей 35; она была для него проводником в мир антропософии.

Юлиан Константинович Шуцкий (1897–1938), востоковед.  Фото предоставлено М. Золотаревым

В 1925 году она съездила к мужу в Ташкент (бывший белогвардеец надеялся, что в Ташкенте безопаснее, чем в столице, однако там же его позже и арестовали. — Прим. авт.). Она понимала, что могут арестовать и ее, что это вопрос времени. Так и вышло. Арестовали ее и Лемана в апреле 1927 года. В вину обоим вменяли сотрудничество с ОСВАГом и руководство антропософскими объединениями. Полтора месяца Васильева просидела в заключении, затем ее выпустили и вынесли приговор: ссылка на Урал на три года. Она вернулась домой и обнаружила, что весь ее архив изъят при обыске: "пропали все мои книги, все мои стихи, все мои карточки". Как будто уничтожили всю ее жизнь.

Ее выслали по этапу в Свердловск. Путешествие в переполненном душном вагоне для нее, сердечницы, у которой каждый день случались тяжелые приступы, было адом. К тому же у нее украли все вещи. Друзья и родные о ней хлопотали, чье-то вмешательство помогло смягчить приговор: ссылка в любой из городов страны, за исключением шести. Она выбрала Ташкент и уехала к мужу, в его надежную, спокойную, устроенную жизнь, в маленький домик под грушевым деревом. И оттуда написала Архиппову: "Здесь я умираю".

Она давно отвыкла от мужа, а он от нее. По сути, они стали чужими еще в 1921 году, с тех пор практически не виделись — но именно сейчас он стал для нее опорой. Ей было тяжко: жара мешала дышать, ей было так плохо, что она понимала, что три года просто не выдержит.

Тем временем Юлиан Щуцкий выбил себе командировку в Японию и по дороге туда увиделся с ней — еле живой, страдающей. Он счел, что оживить ее можно только творчеством, и придумал для нее новую маску — китайского поэта Ли Сян Цзы, философа, сосланного "за веру в бессмертие человеческого духа". Цикл стихов назвали "Домик под грушевым деревом".
 

Как для монаха радостны вериги,

Ночные бденья и посты, —

Так для меня (средь этой пустоты!)

Остались дорогими только книги,

Которые со мной читал когда-то ты!

И может быть, волшебные страницы

Помогут мне не ждать... и покориться.
 

Она заболела — тяжело, жестоко, с острыми болями, с морфием. Сначала считали, что это воспаление желчного пузыря, потом оказалось — рак желудка. Она еще успела повидать Щуцкого, который ехал обратно из Японии. Успела написать Волошину. Успела написать несколько стихотворений — одно из них о темноглазом фавне, который встречает ее там, на полях асфоделей:
 

Он подошел к постели

И улыбнулся: "Ну, что ж,

У нас зацвели асфодели,

А ты все еще здесь живешь?

Когда ж соберешься в гости

Надолго к нам?.."

И флейту свою из кости

К моим приложил губам.
 

В последние свои дни она очень мучилась. Ее положили в больницу; она оставалась в ясном сознании, но была совершенно немощна физически. "Волюшка, это конец?" — спросила она мужа, который все эти дни был рядом с ней. "Это конец", — подтвердил он. Она скончалась 5 декабря 1928 года.

Так окончилась эта странная, ломаная, путаная жизнь, в которой было столько горя, столько нежности, столько озорства, столько разочарования. Сейчас никто уже не знает, где искать ее могилу на ташкентском кладбище и сохранилась ли она вообще. Но сохранился тот самый волшебный голос, та гордая и горестная интонация, когда-то сводившая с ума весь "Аполлон":

И я умру в степях чужбины,

Не разомкну заклятый круг.

К чему так нежны кисти рук,

Так тонко имя Черубины?

Текст - Ирина Лукьянова

https://rusmir.media/2022/01/05/dmitrieva