Часть 4.

К декабрю напряжение усилилось, буквально в воздухе витало ожидание чего-то значительного, вот-вот предстоящего. И оно началось. Взаимно бомбились, обстреливались, пробовали наступать обоюдно двое суток. Наконец с тяжёлым скрежетом маятник военного успеха очень медленно и ценой колоссальных потерь всё же сдвинулся к красноармейцам. Пошёл, оплаченный сотнями тысяч жертв, обратный отсчёт. Не считаясь с потерями, метр за метром отвоёвывали так быстро потерянную, но так тяжело освобождаемую родную землю.

Свой сороковой день рождения, в конце декабря, Григорий встретил в полуразрушенном бараке только что занятого его полком посёлка. Здесь устроили санбат, а рядовой Серебряков получил лёгкое ранение в ногу. Пуля лишь задела икру, благополучно вылетела, ничего страшного, своим ходом дохромал до медиков. Требовалось только грамотно обработать рану и перевязать, да обратно в строй. Но обратно не отпустил старший военврач, задержал, написав расписку, для оказания помощи раненым. Вся помощь физически сильного Григория состояла в том, чтобы крепко держать мечущихся от дикой боли бойцов во время операции. Бойцу, если он в сознании, давали выпить спирта сколько мог, затем привязывали к столу, совали для прикуса в зубы скрученное полотенце и… и вот тут всё же надо было его держать, пока ему пилили ногу или сшивали кишки безо всякого наркоза. Примерно треть гибла во время операции, от болевого шока или кровопотери. За двое суток такой помощи Григорий сам выпил, нисколько не хмелея, с литр спирта. А потом товарищ старший военврач отпустил Серебрякова, задействовав нового легкораненого. А тяжелораненых все везли и несли, наступление продолжалось…

Придя в полк, Григорий узнал, что комполка Беззубов был назначен командовать уже дивизией. Новый командир, полковник Потапов, переживший Вяземский котёл и чудом прорвавшийся с горсткой солдат из окружения, сильно отличался от Беззубова. Резкий, вспыльчивый, не боящийся уже ни чёрта, ни Сталина, люто ненавидящий немцев, не жалеющий ни себя, ни солдат. «В бой, в бой, уничтожить гадов!», вот и вся тактика полковника. Потери несли страшные, боялись и немцев, и командира.

В конце января медленно, но верно приблизились к небольшому городку Верея. Гитлеровцы яростно оборонялись, стоявшие было уже на окраинах Москвы, они не хотели упускать почти свершившейся почти победы. Ведь уже из биноклей разглядывали русскую столицу, а эти русские их не пустили. Обидно. В своей обиде людоедская армия не гнушалась расправляться на пока ещё оккупированной ими территории с безоружными.

1289-й полк, идя за соседней частью, вошёл в уже отнятую у фашистов деревеньку, совсем маленькую, дворов десять. Вернее того, что от них осталось: покосившиеся заборы да печные трубы. И тут солдаты увидели то, чего не заметили в пылу боя наступавшие. К одному из заборов была буквально прибита огромным тесаком девочка лет пяти. Изверги всадили в грудь беззащитного ребёнка огромный нож и, проткнув маленькое тельце насквозь, пришпилили его к забору. В окоченевших уже руках девочки была маленькая кукла, завёрнутый в тряпочку деревянный пупсик. Она держала свою куколку до последнего, даже погибнув, так и не разжала пальчики. Защищала. Комполка, увидев в числе первых это чудовищное по своей жестокости зрелище, запретил солдатам снимать тело ребёнка с забора. Он приказал прийти и увидеть это всем бойцам, всему полку. Кто-то плакал, кто-то матерился, кто-то молча сжимал зубы с налитыми кровью глазами. Когда все увидели и собрались вокруг, полковник Потапов вытащил орудие убийц из девочки, взял её маленький трупик на руки и закричал, чтобы слышали все:

– Ну, защитнички, вам ещё не стыдно, что вы живы? Мне, мужики, стыдно перед ней. – И минут десять, пока, часто сменяясь, копали в мёрзлой земле небольшую могилку, этот, уже видавший тысячи смертей вояка, сам отец троих детей, горько рыдал, уткнувшись в окоченевшие ручки, державшие куколку. Родившегося для будущего материнства ребёнка так и похоронили, вместе с куклой. Убеждённый большевик и ярый безбожник, полковой комиссар Саркисов воткнул в могильный бугорок наспех сколоченный православный крест, и многие, не боясь порицания, сняв шапки, перекрестились, а буряты привязали к кресту жёлтую ленточку. Отныне это были уже другие солдаты.

Полковника Потапова смертельно ранили через два дня, когда он сам полез в разведку боем. Все, от рядового до комполка, были словно одержимы наступлением. Взяв Верею, солдаты увидели среди развалин взорванной церкви сотни тел расстрелянных немцами перед отступлением. Это были пленные красноармейцы и жители городка, все, кого поймали среди полуразрушенных улиц, и женщины, и дети. Отныне солдатам, освобождавшим шаг за шагом родную землю, своими глазами видевшим, что творили на оккупированной территории немцы, не нужны были ни беседы политруков, ни речи Сталина, ни Симоновское «Убей немца!». Теперь они были просто кровниками для любого немца. Буряты внешне спокойно, ни один мускул не дрогнул на их скуластых лицах, смотревшие на чудовищное злодеяние нацистов в той безымянной деревушке. Сыны Забайкалья на очередном «курултае» меж собой постановили: хороший немец может быть только мёртвым. Сколько позднее ни пыталось командование их образумить, бесполезно – буряты из 1289-го полка немцев в плен не брали. Как бы жалобно они ни верещали: «Нихт шиссе, Хитлэр капут», любого, даже самого раненого и безоружного, одетого в немецкую форму уничтожали на месте.

Ожесточение той войны не знает аналогов в истории. Славящиеся своей жестокостью орды Чингисхана и Тамерлана, тоже, бывало, вырезали сопротивлявшееся им население. Они уничтожали всё мужское население «от колеса», всех, кто выше колеса деревянной повозки, примерно старше шести лет. Женщин насиловали, частично полонили, но не убивали поголовно, младенцев просто отшвыривали из-под ног, чтобы не мешали кровожадничать. Потомки Лютера и Канта, наследники Моцарта и Гейне были зачастую куда как звериней азиатских орд средневековья. Спустя десятилетия будут попытки их частично оправдать. Дескать, это не солдаты, это только палачи из гестапо или местные паталогические садисты-каратели сжигали и расстреливали безоружное население, включая грудничков. Ложь! В Верее, как и в тысячах других населённых пунктах, чудовищные зверства творили именно действующие передовые войска. Уже через неделю после начала войны Советское командование распорядилось стереть красные кресты с медсанбатов и больниц. Потому что именно эти беззащитные символы милосердия были любимой мишенью гитлеровских авиаторов, именно их они нещадно расстреливали в первую очередь.

Когда канцлер ФРГ Вилли Брандт в 1970 году встал на колени в Варшаве у бывшего еврейского гетто, прося прощения за преступления своего народа, ему рукоплескал весь мир. Да, этот убеждённый антифашист, все годы нацизма мужественно боровшийся с ним, извинялся за своих соплеменников, за то, что он тоже немец. А кто видел пусть не канцлера, ну хоть какого-нибудь немца, просящего прощения в Хатыни, мемориале Памяти сожжённым деревням и убитым безоружным гражданам Советского Союза? А ведь их погибло намного больше, чем евреев при холокосте. Советские же евреи до аушвиц-освенцимов не доезжали, от силы до окраин своего населённого пункта, где их сразу и расстреливали. В самом начале войны все дороги были забиты беженцами-евреями. «Еврейское народное радио» работало не хуже «цыганского», носители идиша прекрасно знали, что их ждёт в оккупации, и пытались бежать от немцев. Но гитлеровские танки зачастую опережали и отступавших, и бежавших. Пусть бы бежали, забивая все дороги и мешая отойти регулярным частям и эвакуируемым ценностям. Но нет, вопреки военной логике именно безоружные толпы беженцев, как и красные кресты, первыми попадали под бомбы и пулемёты немецкой штурмовой авиации.

Спустя годы будут валить всё на пресс пропаганды Гитлера-Геббельса, дескать, оболванили бедных немцев, не ведали они, что творят. Но почему же они не творили этого в голландиях-даниях? Когда в начале сорок третьего десятки тысяч немецких вояк попали в Сталинградский котёл, то главной причиной их повальной смертности был страх. Эта армия, прошедшая путь от Пиренеев до Волги, состояла не из наивно-глупеньких солдатиков, одурманенных речами Геббельса. Они прекрасно осознавали, что творили на просторах Восточной Европы, а потому больше чем голода и бомбежек боялись справедливого возмездия за свои зверства, иначе, не дожидаясь совсем не бедствовавшего Паулюса, давно бы сдались в плен.

Позднее Красную армию, дошедшую сквозь огонь и миллионы жертв до Германии, много упрекали за насилие над уже мирными немцами. Да, немцы боялись появляться в наручных часах и с велосипедами в Советской зоне оккупации, ибо рисковали быть ограбленными как раз на эти популярные у советских солдат предметы. Да, в 1945 году в несколько раз увеличилось число абортов среди немок, изнасилованных понятно кем. Да, это правда. Но немецких детей, детей тех солдат, что уничтожали всё живое на советской территории, именно этих детей именно советские воины, видевшие следы чудовищных злодеяний, оставленных отцами-немцами, детей кормили. Кормили, делясь с ними личным небогатым пайком и имея в тылу или погибших или полуголодных своих родных ребятишек.

Нисколько не оправдывая преступлений против любых безоружных граждан, приходится признать, что славяне не вернули немцам даже тысячной доли зла и убийств. За десятилетия, прошедшие после войны, немцы тоже прошли огромный путь. Нацизм в их стране невозможен, скорее он воцарится где-то на Таити, чем в Германии. Но не тяжёлое ли бремя миллионов похоронок, безжалостных ковровых бомбардировок союзной авиации и зачастую оголтелого поведения советских солдат на немецкой территории привело немцев к таким славным моральным достижениям? Не это ли цена, которую пришлось заплатить центру европейской культуры за впадение в людоедство, за, выражаясь современным языком, принуждение к НЕнацизму?

Есть ли цена жизни того беззащитного ребёнка, до конца сжимавшего в ручках куколку, той пятилетней малышки, растерзанной немецкой солдатнёй в безымянной русской деревушке!? Кайтесь, немцы, кайтесь горше за своих предков, чтобы совсем отделиться от их злодеяний, чтобы быть чище. Покайтесь же, наконец, славный народ, в Хатыни, Месте Плача восточных славян.

Часть 5.

Устал. Как же он устал всего за несколько месяцев! Кто сказал, что война это атаки, сражения? Для Григория война заключалась в труде. Бесконечном, изматывающем, без видимых результатов, потому что война сразу сжирала все плоды его деятельности. Копать, рыть, таскать, рыть и ещё раз рыть. За полгода, что он воюет, вряд ли наберётся две недели дней без рытья. Неумолимый закон: «не окопаешься – не выживешь» действовал сильнее любых приказов и наставлений. Нет лучшего защитника для обороняющегося, чем мать-землица. А вся страна сейчас только то и делает, что обороняется, вся страна окапывается под непрестанным огнём врага. Декабрьско-январское наступление давно захлебнулось, лишь немного отодвинув гитлеровцев от столицы.

Вот и Григорий роет себе, а возможно, и другим укрепление, состоящее из промёрзшей за долгую суровую зиму земли. Утром была атака, продвинулись совсем чуть-чуть, метров на триста, но под огнём противника откатились на прежние позиции, оставив на поле боя нескольких погибших. Все вернулись назад, а рядовой Серебряков притаился где-то посередине, на нейтралке, он залёг там, за небольшим естественным бугорком, деревцами вокруг и наметённым сугробом. В нынешней ситуации, когда за каждый метр приходится биться неделями, даже продвижение на сто метров, даже одного солдата было большим успехом. А потому Григорий Серебряков, осознавая своё тактическое значение, опять рыл. Готовил место для завтрашней огневой точки, завтра сюда обязательно притащат пулемёт и продолжат атаку. Сомнений в этом не было, от его крошечного плацдарма до высоты, за которую они бьются уже несколько дней, рукой подать. Всё так и будет, а пока надо рыть, рыть. Чем лучше он сейчас подготовит место для пулемётного расчёта, тем больше будет шансов одолеть, наконец, эту проклятую высоту, уже отнявшую столько жизней и времени.

Остаток дня, после опять неудачной атаки, Григорий просто лежал за этим небольшим бугорком. Совсем недавно здесь была деревня, теперь даже печных труб не осталось, лишь переломанные яблоньки сиротливо торчат по краям бывшего селения. Находясь на середине склона, боец был хорошо виден своим, а немцы явно его не замечали, иначе давно бы попытались уничтожить затаившегося противника. С наступлением темноты промёрзший от неподвижного лежания рядовой Серебряков принялся за дело. Он рыл всю ночь, почти не останавливаясь, чтобы не замёрзнуть. Под утро сюда можно было уже несколько солдат разместить, во весь рост. Хороший задел для атаки получился, пробьют они гадов, точно пробьют. Тяжко копать промёрзший от тридцатиградусной зимы грунт, очень тяжко, всё равно что камень рубить, но надо, очень надо. Трофейный немецкий штык-нож спасал, лопаткой только ровнял, да излишки земли и снег откидывал, а крупповской сталью штыка буравил и резал. Да, наловчился Григорий рыть, просто землекопом-профессионалом стал, хотя до этого только дома строил. Куда деваться, на то она и война, а он солдат, чтобы рыть. Бесконечно рыть.

Светает, сейчас начнётся. Сначала немцы, строго по расписанию, будут «плеваться» из миномётов, потом наши сделают несколько выстрелов из сорокапяток и пойдут в атаку. Всё уже заранее известно, даже известно, что красноармейцев погибнет намного больше, чем фашистов. Вот уже месяц как они упрямо долбают на этом пятачке, пытаясь вызволить основные силы 33-й армии из окружения, пробить «коридорчик». Немцы прекрасно знают, где их будут упрямо долбать, а потому так же прекрасно не допускают «коридорчика». Вот и вся стратегия, вернее, «стратегия», ценой в десятки тысяч бесполезных жертв. Так и воюем. Всю ночь Григорий слышал хрюкающее тявканье лисиц. Лесные хищники теперь не ловят мышей и зайцев, им хватает неприбранных человеческих трупов, разбросанных в местах атак и отступлений.

Пока затишье, и уже светло, Григорий решил ещё раз Анютино письмо перечитать. Неделю назад получил, с самым главным известием – дочь! Дочь у него родилась, аккурат на Рождество, 7 января. Как же ещё назвать девочку, родившуюся в такой день, конечно, Марией назвала, правильно, Анюта. Жаль, что не скоро ещё Машенька отца увидит, может, даже и ходить без него начнёт. Ну, куда деваться, пока воюем.

Григорий достал резиновый мешочек, где хранилось, чтобы не промокло, родное письмо, написанное печатными буквами. Анюта в школу никогда не ходила, грамоте обучилась, подглядывая за братом. Того родители в школу отдали, потом в ремесленное, а Аня всё в поле да по хозяйству работала, не до учёбы было. И всё же Анюта-подросток, лишь глядя на домашние занятия брата, научилась читать по слогам и писать печатными буквами. Работяга и умница.

Писала Анюта, что мёрзнут они сильно, ведь дом не достроен, одной стены капитальной в нём нет, лишь наспех приколоченные доски. Да, знает про то Григорий, помнит, как не успел найти брёвна и доложить эту недостающую стену. Он очень спешил тогда, ведь стройку затеял в июне, а тут война. До августа, до мобилизации, почти всё сделал, и три стены, и простенок, и печь неплохую сам сложил, но изначально размахнулся широко, думалось, за лето как раз управится. Не успел, не доложил стену, теперь переживал очень за мёрзнущих ребятишек и надеялся лишь на скорую Победу, да заботливую жену. Как назло, зима выдалась лютая, и морозная, и снежная. Терпите, родные, вернётся ваш папка и всё достроит, обязательно вернётся и отогреет вас.

Ещё написала Анюта, что старшая дочь, пятнадцатилетняя Тося, от зари до зари на ферме, самой Анюте дали лишь полтора месяца послеродового отпуска, а потом тоже на ферму, и за грудной Машенькой будут смотреть шестилетний Сашка и двухлетний Ванюшка. Такой вот семейный расклад получается. Сейчас Анюта учит Сашку пеленать и подмывать грудную сестрёнку, во что заворачивать и укутывать, чтобы носить в скором времени к материной груди для кормления. Шестилетний ребёнок скоро должен будет следить и за совсем грудной сестрой и за двухлетним братом. Скидок на семейное положение никто давать не собирается, живи как хочешь, а чтобы трудодни были.

Недавно собрание в колхозе было, сказали, что теперь доярки будут и на зернотоке работать, а весной и посевная ляжет на них. Председатель Терентий Сидорыч лютует, грозится всех под суд отдать, если план по молоку и зерну не выполнят. Да уж, этого ирода Григорий хорошо знает, редкостный мерзавец у них председатель, видать, за то и держат на посту. Хотя и у самого должность расстрельная. Предыдущему преду Ветошкину в тридцать восьмом «вышку» дали и не посмотрели на все его «заслуги» в деле раскулачивания. Оказывается, был Ветошкин агентом польской и английской разведок. Это такой неграмотный бездарь, делающий в слове «мама» пять ошибок и не умеющий даже складывать в столбик, организовал целую шпионскую сеть? Нисколько его не жаль, собакой был, по-собачьи сдох, но уж совсем заврались большевики. После того процесса над Ветошкиным окончательно разуверился Григорий в правильности большевистских действий. Всё с ног на голову: говорим одно, делаем другое, думаем третье, а получается и вовсе… И в речи Сталинские совсем не верилось, и что он не знает про повсеместные беззакония в стране. Всё-то он знает, сам на всё команду даёт, а если не знает и не управляет, тогда и подавно грош ему цена как правителю, не ведающему, что у него в державе творится. И с войной он опозорился. Всё вещал про друга Гитлера, а тот на него с войной, во всех газетах грозился молниеносно раздавить любого врага на его территории, а тут закадычный дружок Адольф до Москвы быстрее Наполеона доскакал. Власть кровопийц и бездарей ваш большевизм. Вот и весь сказ от колхозника Григория, ныне защищающего Родину, которую вы чуть не проср…

Где ж это видано, чтобы бабе-роженице всего полтора месяца на вскармливание давали, чтобы во всём сельском районе десятка брёвен не нашлось дом достроить? Ведь как просил тогда у председателя после «Визга», когда понял, что скоро тоже на войну уйдёт. «Визгом» у них в деревне речь Сталина прозвали. Когда «всесильный и наимудрейший» через две недели вдруг очухался после сдачи уже десятков городов. «Братья и сёстры», сердешно так заверещал, видать, совсем дела стали швах. А где же ты, усатый «брат», был, когда Анютину родню, Удинских раскулачивали, сгинули ведь работяги Удинские ни за что. А где же ты был, когда «Красная армия всех сильней» сначала только безудержно драпала, оставляя всё врагу? А на кой твои речи новорождённой Машеньке Серебряковой, лишённой материнского соска, от которого она сейчас полностью зависит? Сердце кровью обливается у Григория за родную семью. А ведь точно он знает, что Анюта не скажет и десятой доли про свои трудности, терпелива очень и всегда старается не расстраивать мужа, всё в себе хранит.

Ожесточился Григорий за эти полгода войны. Обладатель самой мирной профессии метко целился профессиональным глазомером строителя, бил попавшего в «цель» немца наповал, словно зайца на охоте. Рядовой Серебряков спокойно перешагивал через трупы, тысячи трупов, всем немцам, словно вшам, желал только смерти и старался убить их, как и своих вшей, побольше, «вытравить». Психика мирного селянина давно перешла «точку невозврата», человек в немецкой форме был для Григория не человеком, а целью для отстрела. Человек в советской форме был вспомогательной боевой единицей, взаимодействуя с которой, можно уничтожать «цель». О фронтовом братстве и речи не было, при таких потерях и знакомиться не успевали. Сейчас, через несколько месяцев после начала боёв, Григорий уже не встречал в полку ни одного лица из тех московских интеллигентов-ополченцев, вместе с которыми он, в начале октября, вступил в первый бой. Неужели он остался один из всей той многотысячной партии бойцов, что «обучалась» на Селигере? Какая уж тут человечность, какие ещё мысли, кроме желания убивать как можно больше целей в немецкой форме? Ведь только это может приблизить его, рядового Серебрякова, возвращение домой. А иначе, зачем все эти убийства, потери, лишения, бесконечное, изматывающее рытьё? Вернуться, всем смертям назло!

Чтобы вернуться, надо молиться, Анюта на этом в конце каждого письма настаивала: «…молись, Гриша, чтобы выжить, и мы за тебя молимся. Вернись, мой родной, пожалуйста, мы ждём тебя. Храни тебя Бог, Гришенька!». И тут, после прочтения этих последних строк, у Григория каждый раз щемило сердце и наворачивалась слеза. Он так хотел вернуться и помочь изнывающей от лишений семье, которой оставалось лишь молиться, чтобы выжить!

А на отдельном листке бумаги были обрисованы контуры родных ладошек. Сначала Анютина, самая большая, затем внутри, словно в матрёшке, детские, по старшинству, уменьшающиеся по величине и возрасту. И в самом центре – совсем крошечная ладошка новорождённой Машеньки. Григорий водил своими огрубевшими и замерзшими пальцами по этим родным контурам и словно гладил деток и жену по рукам. Будь проклята эта и любая другая война! Будь трижды проклят тот, кто её готовит и начинает! Будь навсегда проклят тот, кто призывает к какой-либо, даже самой крошечной и победоносной войне!!! Только хлебнувший все «прелести» войны знает настоящую цену мира.

Григорий прождал до вечера, миномёты врага уже давно отстрелялись, а красноармейцы и не собирались в атаку. Странно, неужели «стратегия» поменялась? Рыть уже сил совсем нет, просто сидеть в вырытом окопе, промокшему и без еды, – замерзнешь. Вечером, дождавшись темноты, Григорий решил потихоньку отползти к своим.

Он вылез из окопа и прополз по снегу три метра до сросшихся стволами молодых берёзок. И тут вдруг жахнуло! Совсем рядом! Обожгло всю спину! Григория подбросило от взрывной волны и боли во весь рост, и он тут же свалился рядом со свежей воронкой. Боль! Вся спина горит огнём, но совсем невозможно пошевелиться. Так и лежал рядовой Серебряков, с разорванным осколками позвоночником, с сильнейшей контузией, лицом в снег, не в силах пошевелить даже пальцем. Ещё почти час, пока жизнь вместе с кровью, текущей из развороченной спины тонкой струйкой, не оставила его тело, Григорий был в сознании. Он слышал, вернее, чувствовал – слуха после контузии уже не было – ещё разрывы снарядов. Их было несколько, ближе, дальше, совсем далеко – пристреливаются. Наверное, скоро будет атака, пристреляются и пойдут, и найдут его, Григория, и отправят в санбат. И ничего, что ранен, подлатают, спирта дадут и подлатают, и потерпит, и выживет, и спину перестанет жечь, и лицо от снега не будет мёрзнуть, и всё будет хорошо… и всё равно вернётся, всем смертям назло...

И потом уже перестало болеть, и Григорий провалился в сон. И снилось ему, как листает он книгу, где были картинки, нарисованные вместо красок его, Григория, чувствами, яркими и цветными. Вот маленький Гриша сидит у мамы на коленях и ест молочную тюрю, которую мама суёт ему в рот деревянной ложкой. Тюря вкусная, а мама мягкая и тёплая, и Грише очень хорошо от этого. А вот, на другой странице, пятилетний малыш трогает вернувшегося с Японской войны отца за рыжие, прокуренные махоркой усы. Забытый за два года отсутствия папка смеётся, и Гриша тоже улыбается ему, им хорошо вместе. А теперь, перелистнув, видно, как Гриша счастлив, когда построил первый дом. Это был дом для Тумана, собачья конура, первое, что десятилетний пока, будущий строитель построил своими руками.

А потом страницы замелькали, всё убыстряясь, и смеющаяся измазанная мороженым Анюта, и она же, тихо стонущая в сладкой истоме, и массовая драка с «городскими помощниками» в поле, и переливы гармони в его руках, и рождение Тоси, и первый колхозный трактор, и Сашка, принёсший, провожая папу, камушек – «немцев бить», и душераздирающая тоска последнего Анютиного взгляда и… И тут Григорий увидел лежащего на животе, лицом в снег, солдата, и полушубок у этого бойца разодран на спине, и что-то подозрительно знакомо всё вокруг: воронка, сросшиеся берёзки, рядом свежевырытый окоп, знакомый полушубок на лежащем ничком солдате. И голос Анюты где-то и рядом и далеко: «Гриша, Гришенька, вернись, родной, вернись…»

Но, тщетно, ещё чуть послушав знакомый голос и посмотрев на неподвижное тело, душа-свобода взмыла Ввысь, не вернуть, и дух покинул тело Григория.

«Серебряков Григорий Павлович, 1901 г. р., рядовой РККА 1289-го полка, призванный Мокшанским РВК, погиб 4 марта 1942 года близ села Леоники Темкинского района Смоленской области, оставлен на поле боя, похоронку послать жене Серебряковой Анне Павловне в с. Воронье Пензенской области». Это всё, что хранит архив «Мемориала» о бойце, защищавшем Родину. Это всё, солдат, это всё, что страна помнит о тебе.

Весь тот день, что Григорий готовил окопы для атаки, в его полку ждали обещанные «катюши». Вечером пристреливались, готовя им карту действий. Ни раньше, ни позже, а именно в эти несколько взрывов пополз Григорий обратно, сражённый первым же залпом своих артиллеристов. «Катюши» так и не пришли, остатки 33-й армии так и растворились в окружении – высоту возьмут лишь через год. А утром 5 марта была опять атака, и в ней, судя по спискам потерь, погибли рядовой Царёв Алексей Илларионович из Воронежской области и рядовой Бодмаев Енхобо Будаевич из Бурятии, их тела также оставлены на поле боя. На следующий день – ещё… потом еще… … ∞ … Бесконечный список имён из всех уголков огромной страны, погибших за Родину, но так и не захороненных.

Больше всего они хотели вернуться.

Часть 6.

«Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…», – каждый вечер, уложив детей, она читала, стоя на коленях перед иконой Спасителя, эту молитву. Как бы тяжело ни было весь день, как бы ни смертельно устала, обязательно перед сном Анюта молилась. С августа, проводив мужа на войну и оставшись одна с растущим животом, тремя детьми, недостроенным домом, всё возрастающей нагрузкой в колхозе, всё более дурными вестями с фронта, она молилась. Молитвы были разные, но как-то сразу обозначилась главная – за Гришу. Иногда она шла спокойно и без запинки, иногда продиралась сквозь слёзы, зевание, забывание слов, отвлечение мыслей на другое, вскакивание к плачущей, уже родившейся в январе Машеньке. Но обязательно, непременно, и только так Анюта дочитывала весь текст «Живых помощей», правильно и до конца – для Гриши. После чего сразу же засыпала от запредельной нагрузки, обрушившейся на неё. За то короткое, три-четыре часа, время, что было отпущено ей на сон, приходилось несколько раз поворачиваться, отогревая у печки замёрзший бок. Одной стены в доме не было, лишь тонкие доски, утыканные паклей и тряпками. Выдувало всё тепло напрочь. Укутанные как для зимнего гуляния, дети спали впритык с печкой, так же периодически меняя замёрзшую сторону тела. Грудная Машка была внутри материного одеяния, рядом с грудью, пока время позволяло им быть вместе.

Ранним утром Анюта вскакивала, закидывала в почти потухшие угли печи побольше кизяка, варила картошку или пшено для детей на весь день. Будила Тосю, кормила грудью Машу, затем подкладывала укутанную и пока спящую после материнского молока малышку к Сашке – «старшему по дому» и уходила с дочерью на ферму до позднего вечера. «Старшему» было шесть лет, он с трудом раскрывал глаза в такую рань, обнимал сверток с младшей сестрой и опять засыпал. Два раза в день Сашка, оставив двухлетнего братика Ваню одного, бегал за полтора километра от дома к матери на работу, носил грудную Машеньку «маме, кормиться». Так они и жили, без папки, без мужа, воюющего сейчас где-то под Москвой. Выживали.

Так же прошёл и этот, раннего марта, день. Всё как обычно, усталость зверская. Хорошо хоть морозы отпустили, не жара, конечно, но и льда внутри дома, на тонких досках недостроенной стены не видно, оттаяло. Сделав, что успела, из своих женско-материнских бесконечных дел, укутав и уложив детей вокруг печи, Анюта встала под иконой на колени. Сегодня как-то особенно устала, может, просто накопилось, а может, и впрямь день тяжёлый. «Отче наш», «Богородица», «Да воскреснет Бог», ох как тяжело сегодня. Рот разрывается от зевоты, глаза слезятся, поясница болит нестерпимо. Маша заплакала. Анюта встала, засунула ребёнка к себе за пазуху, приложив ротик двухмесячного младенца к своему соску. Машка пососала немного и успокоилась. Анюта, продолжая кормить, опять встала под образа, ведь надо ещё прочесть главную сейчас молитву, за Гришу. Надо!

Она заснула где-то на строке «Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему…». Мозг неимоверно уставшего человека просто отключился и ушёл в сон. И снился Анюте Гришин запах, словно и вот он, здесь её родной и единственный мужчина, но не видно, не дотронуться и не обнять. Только запах, какой-то туман, облачко. Это Гриша, он, и нет его. И хочет Анюта дотронуться до мужа, почувствовать, но чувствует лишь запах этого облачка, родной, любимый и единственный, но лишь запах. И рассеивается туман и ускользает от Анюты даже то немногое, что было Гришей. И закричала она, пытаясь вернуть, сделать плотью то, что давал этот исчезающий запах: «Гриша, Гришенька, вернись, родной, вернись…». Но тщетно, всё тщетно, она так и не удержала его, Гришу. Он ушёл.

Анюта проснулась от Машиного плача, вроде бы наевшийся и успокоившийся ребенок теперь орал и синел от натуги. Не успокоить и не остановить, ни грудь, ни качание, ничего не помогает. Что с ней? Мяла животик, переворачивала, меняла тряпку-пелёнку – орёт-заливается. Дети все проснулись, Ванька тоже заплакал, «старший по дому» Сашка спросонья закричал: «Фашисты, фашисты напали, где папа?». Тося забросила ещё кизяка в остывающую печь и стала обнимать Ванюшку. Лишь за полчаса до ухода на работу удалось всех упокоить. Ночь прошла, Аня, на ферму пора.

В тот же день у Анюты пропало молоко. Напрасно она до боли мяла ещё полные груди, напрасно растирала до крови соски – ни капли. Маша орала, коровье молоко через марлю, чуть соснув, отвергала напрочь. Грудь другой кормящей женщины не приняла, сосок выплевывала. На третий день Анюту с дитём отпустили, наконец, в город, в больницу. Там ребёнка положили под капельницу и за четыре дня перевели организм младенца на искусственное вскармливание, состоящее из коровьего молока и пшеничного отвара.

Вернувшись домой, Анюта узнала, что коровы у них больше нет, колхоз забрал. Все колхозные лошади и оба трактора уже давно на фронте. Пахать собрались на коровах. И хотя до посевной было ещё полтора месяца, всех частных коров с подворий вместе с заготовленным для них сеном реквизировали. Написали расписки, сказав, что колхоз вернёт за них деньги. После войны, ведь «В это нелёгкое время весь советский народ…».

Была у семьи коровка, кормилицы-надёжи не стало, «народная» власть отняла. Вот и всё искусственное вскармливание. На ферме Маша-бригадир давала потихоньку пол-литра молока, Анюта прятала банку с драгоценной жидкостью за пазуху и несла домой. Пол-литра было мало, почти весь день Машенька плакала, шестилетний Сашка, сколько мог, качал сестрёнку на руках, мать приходила только вечером. Девочка чахла и угасала с каждым днём всё больше. В больницу больше не отпускали: «Рабочих рук не хватает, какая больница во время войны?».

Машенька умерла 5 апреля, воскресным утром, в день Пасхи, очень ранней в тот год. А в понедельник, 6 апреля пришла пропадалка, известие с фронта о том, что «Рядовой красноармеец Григорий Серебряков пропал без вести во время боёв за освобождение Смоленской области».

Такая вот «Светлая седмица» была у Анюты в 1942 году.

Ей было тридцать семь лет, когда она перестала быть прежней Анютой Серебряковой. Жизнерадостной, надеющейся на лучшее, общительной и гостеприимной, немного любопытной, вежливой, послушной и покладистой, молодой, красивой, положительной и приветливой. Теперь ничего этого уже нет. Нет больше прежней жизни и прежней Анюты. Есть только цель – сохранить то, что осталось. Троих детей.

На девятый день Машеньки Радуница была. Анюта прилюдно послала матом председателя Терентия Сидоровича и в полдень ушла с работы. Будь вы прокляты со своей фермой, войной, всегда тяжёлым временем и бесконечными речами о советском народе. Мать собрала оставшихся детей и пошла на кладбище, навсегда проститься с умершей девять дней назад дочерью. Вот здесь, обнимая маленький свежий холмик, поминая и Машеньку и мужа Григория, обливаясь слезами, женщина взвыла к Небесам: «Хватит!». Она больше не может терять, пусть следующей жертвой на заклание «этого тяжёлого времени» будет она сама!

Анна Павловна, Антонина, Александр и Иван Серебряковы пережили и войну и последующие «времена». Трудно, но пережили. Её, Анюту, услышали? Или просто Серебряковы расплатились, наконец, с «тяжёлым временем», отдав ему две жертвы? Одну жертву, жизнь Григория, воспримут как военную – на фронте был. Смерть Машеньки запишут в «возросшую детскую смертность тех лет».

Спустя десятилетия вся страна будет читать «Дневник Тани Савичевой», даже ставить памятник этим коротким детским записям о чудовищной катастрофе. Проклятые фашисты, столько людей погубили! Мало кто вспомнит, что сама Таня умрёт уже в эвакуации. Организм подростка не сможет преодолеть те необратимые последствия, что произошли от блокадного голода. Всем известная Таня Савичева, Маша Серебрякова и ещё сотни тысяч теперь уже совсем забытых детей (ДЕТЕЙ!) не считаются военными жертвами. Не убиты, в оккупации не были, умерли от естественных причин. Где же те умники, постановившие, что умереть ребёнку от последствий голода или от отсутствия молока для грудничка – это все естественно, то есть нормально? Проклятые фашисты или своя «народная» власть убила этих детей? Просто не было другого выхода, иначе бы не победили? Спорно, но возможно. Тогда впишите эти имена не доживших из-за войны до совершеннолетия в общий список жертв войны и подведите настоящие итоги Победы. Обозначьте истинную цену этой победы, больше похожей на разгром. Соотношение германских потерь войны к советским (с учетом «естественной» смертности) – 1 к 4. Кто ж кого победил в той войне, СССР Германию, или все-таки немцы русских? Вообще, что важнее для страны – территория-империя или народ?

С началом весны, едва первая травка стала робко зеленеть среди луж и прошлогодних будылей, всё стадо молодняка отправили на летний выгон. Анюта уговорила Машу-бригадира принять шестилетнего Сашку помощником пастуха. Самим пастухом был Аким, вернувшийся в марте, совсем глухой, с трясущимися руками фронтовик. Сержант Долгов, до войны работавший кузнецом, был демобилизован после сильнейшей контузии, и с большой натяжкой годился лишь в пастухи. В помощь безнадёжному инвалиду дали Сашу Серебрякова, и мальчик теперь получал пайку не иждивенца, а рабочего, значит, был почти сыт. Анюта с дочерью продолжали работать с дойным стадом, а также на посевной, а затем уборочной. Мальчик Ваня Серебряков возрастом в два с половиной года, запертый дома, был весь день предоставлен сам себе, видясь с матерью лишь поздно вечером.

Пахали на коровах, надои снизились, начался падёж замученных бурёнок. Председатель рвал и метал, приезжала комиссия из обкома, грозились судами и расстрелами, сняли с бригадирства Машу. Через неделю вызвали её в город, и больше Марию Степановну никто не видел, как в воду канула. Всё вспахать не успели, треть полей осталась отдыхать паром. В июне люди в малиновых фуражках увезли Терентия Сидоровича, сорвавшего план по надоям и посевной. Через неделю он вернулся, но забрали демобилизованного, одноногого Матвея Ивановича. Старшина Чижиков, придя с фронта на костылях, всенародно резал правду-матку о начале войны и потерях, а главное, нисколько не боялся председателя, прилюдно называя его тыловой вошью. Чижиков тоже исчез навсегда. А председатель, здоровый сорокалетний мужик, продолжил руководство колхозом, все годы войны вытягивая план и последние силы из вдовеющих женщин. Партия, как известно, такими кадрами не разбрасывается, бережёт. Так вот и жили на трудовом фронте, боролись с врагом, ковали Победу. Село Воронье, стар и мал, трудилось от зари до зари для фронта, а получало от него иногда письма-треугольнички, изредка озлобленных инвалидов и почти каждую неделю похоронки с пропадалками.

В марте сорок пятого у Анютиной соседки, тоже получавшей пропадалку, вдруг муж нашёлся. В плену был, в лагере, где-то в Польше, теперь в госпитале, подлечится и снова в строй, наверное. А может статься, что тогда и война уже кончится, значит, сразу домой вернётся. Всколыхнулось на душе у Анюты: а вдруг? А вдруг жив Гриша, в плен попал, освободят всю Европу скоро, и объявится Гриша, а вдруг? Ведь пропал без вести, значит, просто не вернулся из боя, это совсем не обязательно, что погиб, никто же его мёртвым не видел. Надежда слабой искрой ожила в скорбном сердце женщины, но ненадолго.

В апреле из города комиссия приезжала, уточняли списки погибших, собирали оставшиеся от них документы. Вызвали в сельсовет и Анну Серебрякову: так и так, погиб ваш муж, давайте все бумаги, что от него остались. – Не погиб, а пропал? – Да нет же, он в списках погибших, это просто путаница между полковой и дивизионной канцеляриями, обычное дело, тем более, в сорок втором. Однозначно погиб, но переживать не стоит, настоящую похоронку и Пензенский военкомат выпишет, после войны вдове героя льготы полагаются.

Всё, теперь всё. Теперь однозначно и бесповоротно всё, погиб Гриша и уже никогда не вернётся. Анюта вышла из избы сельсовета и присела на стоящую рядом лавочку. Пустота, полная пустота полного одиночества. Только память, скрашивающая одиночество, но тускнеющая с годами. Словно окончательно прощаясь, Анюта, закрыв глаза, видела Гришу, вспоминала, пытаясь навсегда оставить в памяти то, чего не будет больше никогда.

Их первый выезд в город. Наплевав на вековые обычаи (жизнь теперь новая, 1925 год на дворе), жених Григорий и невеста Анюта перед свадьбой самостоятельно отправились за покупками для торжества. Лошадь с телегой оставили у Гришиных городских родственников, а сами пошли в кино на «Закройщик из Торжка». Они смеялись над героями Ильинского и Марецкой, над пьяным тапёром, невпопад игравшим на рояле. А потом пошли в какой-то сквер, купили мороженого, оно было талым, текло, Анюта ела его впервые и вся измазалась. Гриша помогал ей вытереться, и они безостановочно смеялись. Над фильмом, над мороженым, над собой. От счастья. А потом вдруг Гриша поцеловал Анюту в щёку, она отскочила от него и вскрикнула: «Ты что, до свадьбы не смей!». Кровь прилила к лицу, сердце выпрыгивало из груди, но не было в тот момент человека счастливее, чем Анюта, которую посмел поцеловать Гриша. И были покупки, и было безразмерное счастье, оттого что они вместе, как казалось, навсегда.

И вспоминала Анюта, крепко печатая в памяти ещё и ещё, моменты их совместной жизни. И жаркие, стеснительно-первые ночи, и рождение Тоси, и натруженные Гришины руки, и его гармонь, и его сказки на ночь детям, и его кустистые брови, и как Гриша, минуя мыло или щёлок, лишь ополаскивал руки, а потом, тщательно их вытирая, напрочь измазывал рушник. Тысячи мгновений, привычек, чёрточек Гришиного лица и стати, жестов и интонаций голоса, всё, что для неё было Гришей, всё собралось сейчас в Анютиной памяти. Запечаталось навсегда. До конца дней надо удержать в себе то, чего не будет больше никогда.

Анюта проживёт ещё несколько десятилетий, уже без надежды, лишь с памятью, в ожидании встречи с Гришей Там. Как-то сразу и не сговариваясь все село стало звать ещё сорокалетнюю тогда женщину Бабой Нюрой. Вдовство, удел миллионов женщин тех лет, быстро старило и преображало. Вдовство было безнадёжным и беспросветным – в село Воронье, например, с войны вернулось лишь пять тяжёлых инвалидов да два коммуниста. В сорок шестом вернулось ещё трое солдат, пробывших всю войну на японской или турецкой границе и войны, по сути, не знавших. Мужчин просто не было, да и какой мог быть мужчина для Анюты – даже сама мысль о ком-то, кроме Гриши, единственном, разве это возможно?

А в начале мая, в буднее утро, вдруг приехала из города пожарная машина. Она отчаянно звенела и гремела, носилась по улицам села, и пожилая женщина, бравый брандмейстер, истошно кричала из неё: «Победа!!!». И все бросали любые дела, любую работу и бежали к церкви. Храм был давно занят под колхозный склад, служб давно уже не было, последнего попа ещё в тридцать седьмом арестовали, но все бежали не к сельсовету, исчадию власти, а к построенной сто лет назад церкви. Собирали, наспех сколачивали один огромный стол. Тащили лавки, табуреты, кастрюли с любой едой, посуду, кто-то принёс, несмотря на Страстную неделю, несколько яиц, кто-то притащил банку с мутной сивухой, кто-то – целых две бутылки настоящей водки. Никто не обращал внимания ни на приказы председателя и его речи про то как: «В это торжественное время весь советский народ…», ни на другое начальство, призывающее: «Сначала ударно потрудиться до вечера, а потом у сельсовета…». Нет уж, эта война пройдена нами, народом, это наша Победа, это наш День, сегодня мы здесь Начальство! Все к освящённому месту, к церкви, сегодня святой День!

И уже вестница-пожарка, радостно звеня, уехала в соседнюю деревню, и столы готовы, и собрались все, и всегда властный Терентий Сидорович лишь молча сидит на дальних задворках стола, и уже разлито спиртное в разнокалиберные стопки и рюмки и… и вдруг спал тот всеобщий радостный ажиотаж, что охватил сельчан, все вдруг замерли и замолчали.

Вернулась в полной тишине пожарная машина, из неё вышли женщина-водитель и приехавший с ней с дальних пастбищ пастух Аким Долгов. Оставив стадо на попечение уже десятилетнего Саши Серебрякова, всегда чумазый, пропахший коровьим навозом пастух преобразился. Теперь это был одетый в чистую, выглаженную форму сержант-красноармеец с орденом и двумя медалями на груди. Аким подошёл к свободному, словно для него оставленному месту в центре стола, и теперь все смотрели только на него, взял в трясущиеся после сильной контузии руки чью-то наполненную стопку, разливая, поднял её над головой. Давно уже разучившийся говорить, совсем глухой Аким привычно замычал: «Ма-а-а-ы ма-а-а», поставил почти полную стопку на чистое блюдце, сверху накрыл куском хлеба, в блюдце положил ложку какой-то каши, веточку зелёного лука, ещё кусочек хлеба, рядом поставил кружку с чьим-то киселём. Помин. Потом вдруг затрясся всем телом и зарыдал. Вояка-инвалид, герой-орденоносец, полуседой фронтовик под два метра ростом рыдал как дитя, искренне и безутешно. И взвыл вслед за ним весь стол, всё село, состоящее из вдов и детей-безотцовщины. Вот она – Победа!!!

Стояли, ревели, встречая Победу, прощаясь уже навсегда с мужьями и отцами. Наконец-то всё! Больше никто не погибнет, может даже ещё кто вернется из какого-нибудь плена, а вдруг? Всё, закончена эта бесконечная скорбная вереница неотвратимых похоронок. Теперь можно отпустить ту до предела натянутую тетиву, что держали целых четыре года. Весь набранный за время войны сгусток крайнего напряжения, всё горе, вся скопленная усталость, всё можно отпустить. Всё выходило теперь слезами. Победа! Теперь можно просто жить. Жить!

Продолжение завтра