О. Мандельштам. Стихи о любви - ~ 5 ~
И рядом — совершенно неожиданное своей легкостью и песенностью стихотворение:
* * *
Мне жалко, что теперь зима
И комаров не слышно в доме.
Но ты напомнила сама
О легкомысленной соломе.
Стрекозы вьются в синеве,
И ласточкой кружится мода,
Корзиночка на голове
Или напыщенная ода?
Советовать я не берусь,
И бесполезны отговорки,
Но взбитых сливок вечен вкус
И запах апельсинной корки.
Ты все толкуешь наобум,
От этого ничуть не хуже,
Что делать, самый нежный ум
Весь помещается снаружи.
И ты пытаешься желток
Взбивать рассерженною ложкой.
Он побелел, он изнемог,
И все-таки еще немножко.
И право, не твоя вина,
Зачем оценки и изнанки?
Ты как нарочно создана
Для комедийной перебранки.
В тебе всё дразнит, всё поет,
Как итальянская рулада.
И маленький вишневый рот
Сухого просит винограда.
Так не старайся быть умней,
В тебе всё прихоть, всё минута.
И тень от шапочки твоей —
Венецианская баута.
1920, 1923
Б а у т а — карнавальная полумаска. Это стихотворение Мандельштама отзовется в стихах Б. Пастернака «Любить иных — тяжелый крест». Чувство все больше выступает у Мандельштама само по себе, как радость жизни, данная вне сопоставлений, вне ассоциаций. И незначительные подробности, мелочи жизни, вроде комаров, взбитых сливок, запаха апельсиновой корки, наполняются высоким смыслом, становясь признаками счастья. И возлюбленная — уже не отвлеченность, не античная Делия и не цитата из Эдгара По, но совершенно земная, немного вздорная и капризная красавица-сладкоежка.
* * *
Я наравне с другими
Хочу тебе служить,
От ревности сухими
Губами ворожить
Не утоляет слово
Мне пересохших уст,
И без тебя мне снова
Дремучий воздух пуст.
Я больше не ревную,
Но я тебя хочу,
И сам себя несу я,
Как жертву палачу.
Тебя не назову я
Ни радость, ни любовь.
На дикую, чужую
Мне подменили кровь.
Еще одно мгновенье,
И я скажу тебе:
Не радость, а мученье
Я нахожу в тебе.
И, словно преступленье,
Меня к тебе влечет
Искусанный в смятеньи
Вишневый нежный рот...
Вернись ко мне скорее,
Мне страшно без тебя,
Я никогда сильнее
Не чувствовал тебя.
И все, чего хочу я,
Я вижу наяву.
Я больше не ревную,
Но я тебя зову.
1920
Интересно сопоставить это стихотворение, напоминающее своим размером стихи восемнадцатого столетия, с любовными стихами Ломоносова, Державина: как изменилась образная система, насколько шире стал мир, из которого поэт черпает сравнения, эпитеты, метафоры, как переменилось само «вечное» чувство — любовь. И любопытно, как тавтологическая «бедная» рифма придает слову неуловимо новый оттенок смысла. На протяжении одного лишь «арбенинского» цикла язык «нагой» страсти почти полностью вытесняет античные образы, литературные ассоциации, которые теперь уходят в подтекст, едва угадываясь, слегка «просвечивая», подобно «Достоевскому» мотиву в третьей строфе.
* * *
Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,
С певучим именем вмешался,
Но всё растаяло, и только слабый звук
В туманной памяти остался.
Сначала думал я, что имя — серафим,
И тела легкого дичился,
Немного дней прошло, и я смешался с ним
И в милой тени растворился.
И снова яблоня теряет дикий плод,
И тайный образ мне мелькает,
И богохульствует, и сам себя клянет,
И угли ревности глотает.
А счастье катится, как обруч золотой,
Чужую волю исполняя,
И ты гоняешься за легкою весной,
Ладонью воздух рассекая.
И так устроено, что не выходим мы
Из заколдованного круга;
Земли девической упругие холмы
Лежат спеленатые туго.
1920
Видимо, ересь имябожцев глубоко засела в образной памяти поэта.
.
