Художественное письмо всегда обобщенно и предполагает отстранение от личного Я. В этой книге все иначе. Она как будто вся написана даже не от первого, а от частного лица. От лица, которое — писатель, и поэтому не только имеет право на высказывание, но с писательством это высказывание соотносит. А читатель вольно или невольно связывает все сказанное Улицкой с ее художественной прозой.

И дело не в тематических пересечениях, а в соотнесенности с писательством как таковым. Тогда становится понятен универсальный охват книги. Потому что говорит Улицкая обо всем: о своем детстве и семье, о друзьях и учителях, о работе, о правительстве, о церкви, о заключенных, о Ходорковском, о браке, о смерти, о своей болезни. Это жизнь и мир, в который жизнь заключена. Это другой рассказ о жизни. Другой — по сравнению с писательством, с беллетристикой, — но все равно рассказ. «Жизнь человека есть то, что он о ней рассказывает» — эти слова Маркеса в данном случае более чем уместны.

Но писатель все равно остается писателем. И самое удивительное в книге — ее метафора. Она помещена в самом начале. «В скороходовскую коробку из-под ботинок я складывала то, с чем трудно было расстаться: треснувшую фарфоровую пиалу моего прадеда, в которой он хранил какие-то колесики и пружинки от часов, разбитый китайский набор для чаепития, который мой первый муж случайно смахнул плечом вместе с полкой, бабушкины лайковые перчатки…» Все эти мелочи и приметы других жизней в результате постигла печальная участь: «выбросила все эти никчемные драгоценности на помойку». Такой жест вступает в странное противоречие с тем, что Улицкая пишет чуть дальше о своем прадеде (ближе к концу книги она вновь вспомнит прадеда, его спокойную смерть праведника с вечной Книгой в руках): «Мой покойный прадед, какой-никакой часовщик и пожизненный читатель единственной книги, уважал материальный мир не менее духовного: никогда не выбрасывал ни картонки, ни железки, с улицы приносил то кривой гвоздь, то ржавую петлю. Все раскладывал по коробочкам, подписывал: гвозди дюймовые, петля дверная, шпулька для ниток. А на одной коробочке уже после его смерти разобрали надпись: «Веревочка, которая уже ни на что не годится»… Удивительная вещь, потому что понятно, о какой веревочке идет речь.

Это веревочка из анекдота. Когда у старого еврея спрашивали, что он будет делать, если в дороге у его телеги сломается ось, а вокруг никого, и главное, у него самого ничего нет, чтобы телегу починить: «Ну, я возьму тогда веровочку… » — отвечал старик. Потому что «веровочка» есть всегда. Но и это еще не все. По каббалистическим представлениям, в ботинках (которыми человек ходит по земле) заключена смерть. Ортодоксальные евреи старались даже не прикасаться к обуви руками, и делалась она без шнурков. Так что «скороходовская коробка», в которой хранился «священный мусор», — гроб, почти что не метафорический. И, конечно же, подлежит захоронению, а не выкидыванию на помойку. И если вдуматься, то книга Улицкой и есть это возмещение невольной вины, свершение похоронного обряда. Да, если угодно — это похороны целого мира, дорогих нашему сердцу мелочей. И не только.