«Сейчас  -  одиннадцать,  и  часов  до  трех,  покуда  не заснешь, делать нечего. Читать, но  что?  И  охоты  нет.  Просто  сидеть, думать - себе дороже станет. Вот, в самом деле, как жить иногда неуютно.

Даша вздохнула, открыла крышку рояля и, сидя боком, одною рукою  начала разбирать Скрябина.  Трудновато  приходится  человеку  в  таком  неудобном возрасте, как девятнадцать лет, да еще  девушке,  да  еще  очень  и  очень неглупой, да еще по нелепой  какой-то  чистоплотности  слишком  суровой  с теми, - а их было немало, - кто выражал охоту развеивать девичью скуку».

«На лето Даша не поехала к отцу в пыльную и знойную Самару, а с радостью согласилась остаться у сестры на взморье, в Сестрорецке. Там  были  те  же люди, что и зимой, только все виделись чаще, катались на лодках, купались, ели мороженое в сосновом бору, слушали по вечерам музыку и  шумно  ужинали на веранде курзала, под звездами.

Екатерина  Дмитриевна  заказала  Даше  белое,  вышитое  гладью  платье, большую шляпу из белого газа с черной  лентой  и  широкий  шелковый  пояс, чтобы завязывать большим бантом на спине, и в Дашу неожиданно,  точно  ему вдруг раскрыли глаза, влюбился помощник зятя - Никанор Юрьевич Куличек.

   Но он был из "презираемых". Даша возмутилась, позвала его в лес и  там, не дав ему сказать в оправдание  ни  одного  слова  (он  только  вытирался платком, скомканным в кулаке), наговорила, что она не позволит смотреть на себя, как на какую-то "самку", что она возмущена, считает его личностью  с развращенным воображением и сегодня же пожалуется зятю.

Зятю она нажаловалась в тот же вечер. Николай Иванович выслушал  ее  до конца, поглаживая холеную бороду и с удивлением взглядывая  на  миндальные от негодования Дашины щеки, на  гневно  дрожащую  большую  шляпу,  на  всю тонкую, беленькую Дашину фигуру,  затем  сел  на  песок  у  воды  и  начал хохотать, вынул платок, вытирал глаза, приговаривая:

   - Уйди, Дарья, уйди, умру!

   Даша ушла, ничего не понимая, смущенная и расстроенная. Куличек  теперь не смел даже глядеть на нее, худел и уединялся. Дашина честь была спасена. Но вся эта история  неожиданно  взволновала  в  ней  девственно  дремавшие чувства. Нарушилось тонкое равновесие, точно  во  всем  Дашином  теле,  от волос до пяток, зачался какой-то  второй  человек,  душный,  мечтательный, бесформенный  и  противный.  Даша  чувствовала  его  всей  своей  кожей  и мучилась, как от  нечистоты;  ей  хотелось  смыть  с  себя  эту  невидимую паутину, вновь стать свежей, прохладной, легкой.

   Теперь по целым часам она играла в теннис, по два раза на дню купалась, вставала ранним утром, когда на листьях еще горели большие капли росы,  от лилового, как зеркало, моря  шел  пар  и  на  пустой  веранде  расставляли влажные столы, мели сырые песчаные дорожки.

   Но, пригревшись на солнышке или ночью в мягкой постели, второй  человек оживал, осторожно пробирался к сердцу и  сжимал  его  мягкой  лапкой.  Его нельзя было ни отодрать, ни смыть с себя, как кровь с заколдованного ключа Синей Бороды».

«Сегодня пришлось в одиночестве разбирать Скрябина. Звуки,  как  ледяные шарики, медленно падают в грудь, в глубь  темного  озера  без  дна.  Упав, колышут влагу и тонут, а влага приливает  и  отходит,  и  там,  в  горячей темноте, гулко, тревожно ударяет сердце, точно скоро, скоро, сейчас, в это мгновение, должно произойти что-то невозможное».

 

А.Толстой. Хождение по мукам. Книга первая «Сестры»