Статья старая ,а проблемы теже...
Ольга Арзамасцева
Через два года все должности младших офицеров в армии займут сержанты. Таковы планы Министерства обороны. Но пока офицеров в армии много, а сержантов мало. Поэтому офицеров сокращают, на два ближайших года отменили набор в военные вузы. А на сержантские курсы, наоборот, набирают, и конкурс огромный. В этом году две «пилотные» роты сержантов закончили первый семестр в Рязанском воздушно-десантном училище. Корреспонденты «РР» отправились туда, чтобы понять: кто такие новые сержанты и смогут ли они построить новую армию?
В Рязанском воздушно-десантном траур: курсантов в этом году не берут. Что им за дело, что во всей стране то же самое — ВДВ, войска дяди Васи, Рязань! Училища автомобилистов и связистов в Рязани закрыты еще в конце мая, даже печати изъяты. Но что за дело десантникам до автомобилистов и связистов: «Мы же элита, ВДВ!»

Все три училища объединены в одно, все три отданы центру подготовки сержантов. В бывшем автомобильном училище у всех один вопрос:

— А правда, что нас переводят в Омск?

Сержантов пока абсолютное меньшинство, за ними всего одна казарма на двести человек. Но они уже знают, кто тут главный:

— Правда. Нас будет пять тыщ семьсот, вроде.

Казарма

Потому что они первые, им досталась одна из старых казарм. Говорят, еще 1812 года. Двухэтажная, с узорным кантом из красного кирпича, она выделяется на фоне серых пятиэтажек. Потом так уже не строили, все должно было быть «однообразно, хоть и безобразно». На первом этаже когда-то жили лошади, на втором — гусары. Теперь вместо лошадей первая рота, вместо гусаров — вторая.

Понятно, что внутренности казармы не могли сохраниться так же, как кирпич ее стен. Пол бетонный с каменной крошкой, выложен уже в советские годы. Кровати железные, тумбочки — одна на двоих, туалеты без душевых, краны без горячей воды: все как полагается в советской армии. Хотя нет, не все — тапки китайские. Под каждой кроватью, пластиковые, темно-синие, на них краской выведены белые номера.

На дверях караул. Над дверями знамя ВДВ. Зарядка окончена, и по длинному, во всю казарму, коридору мимо широких арок без дверей (за каждой — отсек на двенадцать человек) мечутся курсанты: побриться, умыться, холодной водой облиться — построение на завтрак.

Экипировка русского солдата

Пока офицеры беспокоятся о соблюдении порядка и выполнении учебного плана, сержанты, не обремененные еще ответственностью за других, переживают о судьбах армии.

— Напишите, пусть поменяют экипировку русского солдата. Я не ходил по «срочке» в такой обуви, это называлось «деревяшки», — говорят они.

— У нас ребята бронежилеты на боевые выходы не надевали, потому что если бежать придется — ходячая мишень. Я лучше лишний рожок от автомата возьму или две булки хлеба, они очень пригодятся через два дня.


— Вот РД-54, рюкзак десантника 1954 года. Вместо него придумали разгрузки, более удобные вещи.

— Если бы вы видели нашу экипировку! Если я в ней побегу, зацеплюсь за какой-нибудь кол, повисну, меня враг увидит — засмеет насмерть! Чулки от ОЗК висят, веревочки, бантики — как девочка. Вот я надеваю эту экипировку, мне стыдно за собственную армию. Я в зеркало на себя смотрю — ну, клоун!

— Век нанотехнологий, а сейчас я стоял на разводе, а со мной стоял солдат-срочник — в сапогах, с бляхой! Его сравнить с американским солдатом… — Он падает духом от этой мысли.

«По воспитательной работе»

— О…уевшие создания! За ихние проступки р-р-рота этот грех себе на душу повесила! За их пьянки! Повесила себе на шею хомут! Р-р-рота взяла их на пор-р-руки, они дали слово, б…дь! Вы все слышали, б…дь? Это ваш последний шанс, б…дь, удер-р-ржаться!

Это комбат Батаев ведет воспитательную работу. В роте ЧП: курсант не выходит на связь три дня. Предположительно — запил. Не такое большое ЧП, если принять во внимание, что из 250 набранных в обе роты курсантов уже отчислены 50. Офицеры считают, виновата гражданская жизнь. Ведь что они там делали, на гражданке, после срочной службы или последнего контракта и до тех пор, пока не приехали в Рязань? Ясно что — пили!

Голос майора Батаева выводит невиданные рулады, берет самые сложные па, и если бы был конкурс армейской брани, конкурс громовых раскатов, победил бы, несом­ненно, товарищ майор. Но на курсантов это не производит впечатления. Они потупились, чтобы не выказать неуважения, спрятать смешки. Не любят курсанты комбата.

— И кто-то ведь имеет с ним связь! — вдруг доходит до него. — А он должен сказать: «Или приходи, или не звони мне больше!»

Комбат распускает роту. Та, сбросив с плеч груз незаслуженных обвинений, возвращается к своим делам. Комбат отзывает меня в сторону:

— Я вас попрошу жирной строкой провести по воспитательной работе…

— Хорошие, — говорю, — у вас ребята.

Комбат пропускает мимо ушей.

— Их же вообще… по объявлениям набрали! Они же два года на гражданке погуляли, это уже все.

— Это что, плохо?

— Не нашли себя! Конечно!

Новая армия

Интересные разговоры происходят порой в казармах. Послушаешь — и не поверишь, что курсантов только выпивка интересует, как думает товарищ майор.

— Как можно сделать новую армию, если ее делают старые офицеры? Им надо было прислать новых людей!

— А у нас даже преподаватели есть, которые на войне ни разу не были!

— Армейский тупизм надо убрать, так и напишите!

— Если мы будем только подчиняться, не иметь своего мнения, как я потом смогу заменить командира роты?

— Двадцать первый век. Мы росли на улицах, вместе со всеми, а тут попадаем в структуру совдеповскую. Мы же другие!

— Нам говорят: мы из-за денег здесь. Отсюда ненависть к нам. А мы не из-за денег сюда пришли.

— Если честно, я бы все поменял. Я дослужусь до такого звания, чтобы все поменять!

— До какого?

— До какого я буду способен. Нам обещали, что будет главный сержант полка и главный сержант сержантов в Минобороны. И получается, один из нас… по-любому, один из нас сильно поднимется…

От этой мысли, разом захватившей столько умов, все стихло. И они смотрят друг на друга, пытаясь понять: кто?

Отцы и дети

Как получилось, что набирала их старая армия, а думают они по-другому, сразу и не понять. Можно списать все на конфликт отцов и детей или начальника с подчи­ненным. Может, причина в том, что прежде чем пойти в сержанты, они уже отслужили и принесли сюда свой опыт общения с офицерами. А может, в том, что после армии каждый из них поработал на гражданке — и принес в армию особый, гражданский, взгляд.

Так уж было поставлено с самого начала, что сержантам будет больше послаблений. От легких до немыслимых. На встрече с курсантами замкомандующего ВДВ генерал-майор Александр Ленцов пообещал: жить будете в городе, сможете снимать жилье, в часть — как на работу, вечером домой. А офицерам сказал: сделайте им комнату, где они смогут переодеться в гражданку, и комнату, где они смогут приготовить себе еду. Так задумано было растить новую армию. Не растить — нежить, пестовать.

Кадровые офицеры таких обещаний не поняли. Нет, так сразу они не бросались нам жаловаться. И пытались выполнить свой долг перед страной, говорить то, что надо сказать. Но и офицера тоже можно задеть за живое.

— Вы хотите именно мое мнение? — И голос одного из офицеров меняется, из казенного становится живым. — Тут была изначально неправильно цель поставлена. Их заманили сюда деньгами. Им в военкоматах рассказывали, что они будут получать 35 тысяч. Поэтому они приехали сюда с глазами, в которых написано: «35 тысяч», «переодевание в гражданку», «лежание после службы на кровати с растопыренными пальцами» и «комната с холодильником и микроволновкой»!

Конфликт курсантов и офицеров действительно врастает корнями в деньги. Курсанту — хорошисту и отличнику — назначена стипендия в 15 и 20 тысяч, а жалованье офицера, от капитана до подполковника, — 17–20 тысяч. Офицеры, глядя на курсантов, волей-неволей раздражаются от унижения, которому подвергла их родина.

— А иначе сюда и не затянешь, авторитета у армии нет, — говорит один из курсантов про обещанную им после учебы зарплату в 35 тысяч.

— Кто пришел из-за денег — они все отчислились уже. Я лично из-за учебы пришел, — уверяет курсант Турецкий.

Окна в казармах большие, нестандартный проем. Мышление у курсантов широкое — не армейский стандарт. В свободном от коек отсеке оборудовали тренажерку. На стенах фотографии чемпионов бодибилдинга. Музыка иногда гремит, хохот разносится, веет свободой — пока не шикнет самый юный и потому самый правильный из офицеров, их ровесник, старший лейтенант Щеглов. И все притихнет. Ни смеха, ни музыки, лишь затаенные смешки. Старшего лейтенанта («не служил»), как и штабных офицеров («не воевал»), — сержанты не уважают.

И самый молодой из офицеров порой задумывается и грустнеет. Новую звездочку он получил совсем недавно, но поговаривают, и его скоро уволят. Реформа армии и сокращение кадров продолжаются. И только сержанты, глядя на офицеров, могут довольно сказать:

— Вот старая армия, а мы — новая.

Учеба

Если с деньгами все решено, и можно делать вид, что не это главное, то с учебой — много вопросов.

— Я представлял себе, что из нас тут будут Рэмбо ковать, рэксов ВДВ: ползать, стрелять, плавать, к третьей мировой нас готовить будут.

— А нас тут — чтобы в тумбочке был порядок! За полгода всего два полевых выхода.

— Сколько мы добивались этой рукопашки, просили, чтобы нам секцию сделали. Так и не сделали.

— Как будете работать с солдатами, когда станете сержантами? Трамбовать?

— Нет. Тогда это будет запуганное стадо. Я видел, как люди превращаются в стадо.

— Какие качества будете в них ценить?

— Самое первое качество — самовольный приход в армию.

— Напишите: этим парням придется поломать все стереотипы.

— И чтобы офицеры нам не мешали. Потому что в первую очередь нам будут мешать офицеры.

Армия разочарованных офицеров

Капитан Васькин стоит и смотрит в небо. На летающих птиц. Ласточка носится на уровне десантного тренажера УТП-76. Он присматривается к ее ломким линиям. Потом прикуривает, кивает головой и говорит:

— Вот так.

Эти два слова выражают сложную гамму переживаний, что у капитана на душе. Через два дня заканчивается пятилетний контракт, который заключила с ним родина. Капитан Васькин служил ей без малого 10 лет — до круг­лого счета месяца не хватает. Цифра 10 здесь очень важна, и 9,99 ее не заменят. 10 — условие суперприза, обещанного родиной. Прослужишь 10 лет — дам тебе квартиру, сказала она. И он служил. Но если 9,99 не превратятся в 10, служебную квартиру придется вернуть. А родина контракт не продлевает.

— Я догадываюсь почему, — тихо говорит он сослуживцу. — У меня травма была, связку порвал. Легкую атлетику сдал на «отлично». Потом говорят: подъем переворотом сдавай. А как? Связка-то порвана. Квартиру теряю…

Капитан Васькин ведет разведвзвод на занятия с ножом. Ката с ножом они пробуют первый раз, путаются. А через три дня показательные выступления.

— Правой рукой по команде подняли ножи и опустили! Пра-а-авой рукой!

— А почему они каждое утро его не тренируют?

— Не положено нормативами, — объясняет капитан.

— А что мы дальше будем делать? — некстати любопытствует курсант. — У нас же полвзвода в карауле.

— Будете тренировать их на зарядке, — пытается отмахнуться капитан.

— Нам же на зарядке нельзя — нас ходят проверяют! Тогда скажите, чтобы мы десять минут бежали, а остальное тренировались!

Капитан Васькин умудренно хихикает:

— Скажем.

Все равно не разрешат. 50 минут они должны выполнять упражнения с номера такого-то по номер такой-то. По уставу.

— Ну, все, придете из отпуска — будете лыжи получать.

— Товарищ капитан, а вы с нами будете?

— Не знаю. У меня контракт через два дня заканчива­ется.

— А мы забастовку объявим!

За что уважают Васькина? За то, что он боевой офицер. За то, что не ставит себя выше. За то, что не унизит и умеет шутить.

Реформа армии

Если бы Министерство обороны спросило сержантов, что ему делать с военной реформой, оно узнало бы много нового.

— Ну, во-первых, переписать устав. Чтоб его сделать под двадцать первый век.

— Чтобы в военные училища поступали после армии!

— Реформа опрометчива: сначала увольняют 150 тысяч офицеров, а нас набрали 250 человек. Частей в России, наверное, больше!

— Офицеров много сократили. Они бездомные остались. Видел много боевых офицеров: дослужился до подполковника, семья, квартиры нет — куда ему идти?

— Когда много людей не имеют отношения к армии, не получается ничего хорошего. Из Минобороны Фральцова тут к нам приезжала. Знамя у входа в казарму, караул стоит. Она посмотрела и говорит: «Флаг в коробочку, мальчика на занятия».

— Я благодарен нашим офицерам, которые, несмотря на все их проблемы, не то что не несут нам негатив, но… даже иногда задумываешься, а я смогу так же, как он?

Столовка

В шеренгу по четыре, тяни носок, голову вверх, грудь вперед — офицеры сержантами довольны. С сержантами, которые так ходят на обед, можно воевать.

Курсант Джамал Манкиев ковыряет кашу — что-то из нее выковыривает.

— Сало… А я сало не ем…

Мы как раз хотели спросить, чем кормят, — националь­ностей-то много.

— У нас в Ингушетии разрешается… — задумчиво ковыряет он дальше. — Кто в тюрьме сидит, солдатам, беременным, больным…

То, что разрешается, не извиняет Джамала в собственных глазах. Но выбирать не приходится, рацион и вообще-то скудный: на обед гороховый суп и пшенка, мятый помидор. Нас поставили на довольствие, мы тоже едим. На третье не то кофе, не то какао — разбавлено так, что не угадаешь.

Скоро, когда училище полностью перейдет к сержантам, обещают нанять гражданскую организацию. По идее, те не будут воровать и хотя бы перестанут возить хлеб из Подольска. Откажутся от централизованных закупок и найдут дешевле и лучше в Рязани.

— Обед пошел на поправку, — радуется на следующий день курсант. — Наверное, потому что вы здесь.

— Сглазил, — сообщает он вечером, — ужин совсем испор­тился!

— Почему вам ни салат не дают, ни булочки?

— Булочка проскакивает иногда. И салат бывает — огурцы. Соленые.

— Это салат называется?

— Ну да.

Военная философия

— Курсант Шакиров!

— Я! — взлетает из-за парты курсант.

— Не вскакивайте, — морщится преподаватель, — у нас не строевая подготовка.

Зачет по философии проходит в щадящем режиме. Николай Иванович Абраменко, полковник в отставке, строго не спрашивает. Если кто-то запнется, подскажет. Можно сказать, он смотрит на зачет сквозь пальцы. А можно — он умудрен жизнью.

— Я ими доволен больше, чем курсантами, которые получают высшее образование, — говорит полковник. — У этих уже осмысленный подход к жизни, знают узкие места. Но надо переписать весь устав под этого сержанта.

— Они смогут изменить армию?

— Я считаю, что да. Но надо создать для этого законодательную базу, а у нас одни прорехи. Дать им больше самостоятельности. И мы начали проводить реформу, а среднее офицерское звено тормозит это все.

— Как тормозит?

— Приехали пять тысяч поступать — нельзя было из пятерых одного взять? Но мы взяли только двести пятьдесят. Офицеры думают: «Как это они будут больше, чем я, получать?» Мышление менять надо у офицеров. Нельзя, как нас в советское время, ошейник шипами вовнутрь. Нельзя унижать, надо, чтобы они сами себя уважали. Думаете, рубль дали — и все? Нет! Надо воспитать. Чтобы он через себя пропустил всю историю, воинские традиции. Это как 1380 год, Куликовская битва, пока не поняли князья, что надо объединяться! А у нас в армии сейчас каждый тянет на себя. Они должны быть морально готовы. И чтобы в войсках морально готовы были их принять.

Николай Иванович уже десять лет на пенсии, но сержанты обращаются к нему «товарищ полковник».

— Вот Николай Иванович — это будущее Российской армии, — говорят они.

Ночные прыжки

Сегодня ночью прыжки. Нам, с нашим далеким от армии подходом, кажется, что накануне людям надо отдохнуть. Но спят только те, кому заступать в наряд, у остальных идет самоподготовка, у двух групп зачет.

— Почему никто не спит?

— Это ж универсальные солдаты! — поддразнивает их командир роты, капитан Евдокимов. — Они не должны спать! Без воды, без еды, без… женщин!

У спящего наряда по роте безмятежные детские лица.


18.15

Получили оружие. Старые «калаши». До выезда 15 минут.

— Забылись? — продолжает воспитательную работу майор Батаев. — Слетит корона очень быстро, б…дь! Стадообр-р-разный балаган! Командиры взводов, очар-р-рованные летним солнцем, б…дь!

Вернусь в Москву — позвоню в Институт русского языка имени академика Виноградова. Может, премию дадут. «Офицерам — за творческий подход к языку».

Грузятся в крытые бортовые КамАЗы. Внутри три скамейки — две по бортам, одна по центру. Та, что в середине, качается, на нее садятся верхом. Машина трогается.

— Пока доедем, утрамбуемся! — обещают со всех сторон.

На поворотах скамейка входит в крен вместе с машиной. Вцепляюсь в нее обеими руками — так и не упадешь, и дистанцию сохранишь. И тут машина подпрыгивает.

— О-о-о! — подпрыгивает все внутри, и воздух стихийно и громко вырывается из 30 пар легких.

И я постигаю второе правило: амортизировать ногами. Когда машина подскакивает, привстать на ноги, и когда приземлится — скамейка не вышибет из тебя дух.


20.00

— Товарищ полковник, курсант Давлатов парашют укладывал лично! К прыжку готов!

Идет предстартовая проверка. Товарищ полковник — Михаил Осипов, двукратный чемпион Европы по парашютному спорту.

— Курсант! Запаска контруется одной ниткой, не двумя! — Полковник Осипов перерезает ножом лишнюю нитку на шпильке запасного парашюта. — А то не выдернешь!

— А вы выдергивали? — они имеют в виду, были ли у него отказы парашюта, спасался ли он от смерти на запасном.

— Двадцать восемь раз.

Расцветают восхищенные улыбки.

— На мои восемь тысяч.

Полковник Осипов давно в отставке, мог бы спокойно сидеть на пенсии.

— Я специально к ним попросился, — говорит он. — Ведь они будут лицом армии. Кто ж будет воспитывать их, если не мы?

— Оружие на землю не класть! Положил оружие на землю — погиб, все, сразу! Кольцо стропореза должно быть под
резинкой, иначе получите стропорезом по морде лица, блин! Это не Ан-2. Скорость триста верст!

23.30

В темноте Ил-76 кажется мифическим великаном: крылья хищно раскинуты по сторонам, горбатые в середине, краями прижаты к земле — он будто наседка, собирающая своих цыплят. Но от этой наседки бьет такой горячий и сильный поток, что трудно удержаться на ногах. Превозмогая его, сто человек бегут к самолету — голова колонны скрыта внутри, хвост еще не приблизился к рампе, опущенной на землю, как челюсть гигантской змеи. Огни под крыльями горят красным пламенем, глаза залепляет жар двигателей, рев забивает уши.

И вот все внутри. Знакомые лица меняются — становятся серьезнее, глубже. И кто не погружен в себя, тот занят тем, чтобы не выдать свой страх.

Но когда огромная туша двинется с места, страх переплавится в восторг и многократно усилившись, захватит всех. И они станут единым существом. Всем своим нутром оно чует перемены — скорость, высота; видит, как опускается рампа — и звезды, открываются двери — и ветер; звучит отвратительный сигнал к выброске, и тут уже сделаешь все, чтобы не слышать.

Человеческая сороконожка поднимается — и она бежит, бежит, бежит и падает, падает, падает в свирепый воздуховорот.

— Пятьсот двадцать один! Пятьсот двадцать два! Пятьсот двадцать три! Кольцо! — кричат человеческие пылинки. И чувствуют, как со спины срываются стропы парашюта и крючком тянут их вверх.

00.10

По идее, в воздухе должны распуститься купола. Темнота. Ничего не видно.

— Вон! Вон! Вон! Видишь?

— Где?

Прямо над нашими головами плывут полупрозрачные медузы. Их много, одна к другой, по парам, в два ряда. Они приземляются и делят на всех и страх, и восторг, и чувст­вуют свое геройство, и остроту счастья, как будто оно живет в небе, и они зачерпнули его больше, чем могут унести.

Дети капитана Евдокимова

— Выйти из машины!

Дороги от аэродрома как не бывало. Спали, как мертвецы. Сидя на шатких скамейках, держа во сне автоматы, свесив головы на грудь. Теперь, едва проснувшись, они прыгают с высоких бортов на асфальт. Построение перед казармой. Пять утра.

— Сдать оружие. Завтрак в шесть, потом отбой до 13.00. Через 45 минут построение!

— А без завтрака им нельзя спать?

— Нет.

— Почему?

— Гастрит.

После завтрака казарма вымирает сверху донизу. Не спят наряд и капитан Евдокимов.

— А почему вы не спите?

— Я вообще не сплю, — улыбается он. — У меня просто ребенок еще родился неделю назад.

— Надо отпуск брать.

— Зачем? — не понимает он.

— Побыть с женой и ребенком.

— Там один ребенок, а тут сто.

Капитан Евдокимов тоже испорчен гражданской жизнью. Ушел из армии, занимался бизнесом — пластиковыми окнами. У них была фирма-конкурент, тоже бывшие десантники. Однажды конкуренты закрыли их в офисе и хотели перестрелять. И капитан Евдокимов загрустил — о службе, где десантное братство не нарушено евроокнами. Однажды отмечал день рождения с друзьями, а друзья все военные. Слово за слово, дошло до того, что без армии не жизнь. Позвонили генералу: Евдокимов в армию хочет.

Он единственный не говорит о том, что его зарплата меньше, чем стипендия у курсанта-отличника. Он из тех офицеров, кого по-настоящему уважают. Я об этом ему сообщаю.

— Я чувствую это, — говорит капитан. — Знаете из-за чего? Надо с ними честным быть, искренним. Можно быть доб­рым, можно ругать, орать на них, но если они видят, что ты с ними в одном говне ковыряешься — прыжки, полевой выход, — они чувствуют, тянутся…

Он как-то глубоко задумывается, и я думаю, сказываются сутки без сна.

— Бывает, наору на них, зайду к себе, а на столе печенье или пачка чипсов… Кресло вот мне подарили. — Я замечаю, что у него удобное офисное кресло, а был, наверное, простой деревянный стул. — Ребенок родился — деньги подарили…

Курсанты сказали. Но я не думала, что скажет капитан.

Смотр

Смотр обмундирования. Построились все, в шинелях, фуражках, с сумками. Фуражки получили сегодня, были только большие размеры. Полгода ждали своих, но пришлось брать то, что есть. Поэтому на некоторых головах они сидят как на колу. Капитан Евдокимов с сомнением оглядывает строй:

— Фуражки кому большие, прокалывается подкладка и вставляется бечевочка!

Замятая рубашка, стрелка двойная на брюках, отсутствие носового платка, порванные шнурки — смертные грехи, которые на армейском языке именуются «неустранимыми недостатками». Восемь таких недостатков — и роту разворачивают в казарму, до устранения. Через два часа снова смотр, и так до совершенства. Что еще делать в последний день перед отпуском?

— Наша главная задача сейчас — не обоср… — капитан с сомнением смотрит в мою сторону. — Вы меня сму­щаете. — И он, правда, становится смущенным. — Я при вас даже говорить не могу…

— Мне отойти?

— Пожалуйста!

Я захожу в казарму, поднимаюсь на пол-этажа и останавливаюсь перед открытым окном. Речь капитана льется широко и свободно, без цензуры голос звучит громче и сильнее. И я только теперь понимаю, как они страдали с нами эти пять дней.

P. S.

Капитана Васькина оставили служить, с ним подписали новый контракт. Курсантам разрешили посещать три секции в спортзале «автомобилки». В центр подготовки сержантов приняли 200 новых курсантов.

«Армейский тупизм надо убрать, так и напишите!» Пишем. Товарищи офицеры и господин министр обороны, уберите, пожалуйста, армейский тупизм!
«Я дослужусь до такого звания, чтобы все поменять! Нам обещали, что будет главный сержант полка и сержант сержантов — в Минобороны. По-любому, один из нас сильно поднимется...» От этой мысли, разом захватившей столько умов, все стихло. И они смотрят друг на друга, пытаясь понять: кто?