«Деконструкция» Дерриды. Наверное, лучшее, что случилось в науке о языке за двадцатый век. Конечно, «лингвистический поворот» в философии случился раньше, но именно «деконструкция» доводит его, что называется,  до логического завершения, переходит от теории к практике.

А может, в который раз говорю о том, чего не знаю. Не важно. Важен отказ от принципа тождественности. Текст и текст – не одно и то же. Одно изменённое слово, даже одна изменённая буква могут кардинально изменить смысл в глазах читателя. Сейчас это уже кажется очевидным и тем более странно полагать, что когда-то было иначе.

В сущности, это означает признание важности того как писать, но не с формальной, (псевдообъективной), а с аперцепционистской, (субъективной, если угодно) точки зрения. Иными словами, какие-либо общие, узаконенные правила построения текста не нужны. Но текст может стоиться по тем законам, которые в конкретном случае посчитает уместными сам автор. С одной стороны – освобождение от лишних условностей, с другой – свобода создать собственные «правила игры».

В контексте принципов деконструкции Дерриды, знаменующих отказ от онто-тео-телео-фалло-фоно-лого-центризма, интерес представляет «олбанский язык». Концепция этого языкового явления всецело укладывается в отказ от фоно-центризма. Фоноцентризм – примат устной речи над письменной - вплоть до двадцатого века был характерен для евро-атлантической культуры. В значительной степени эта историческая несправедливость была ликвидирована за последние десятилетия, благодаря развитию информационного пространства в его письменной форме. «Олбанский язык» симптоматичен: он обозначил массовое смещение от средств слуховой экспрессии к средствам экспрессии зрительной. С другой стороны, быстрая утрата актуальности олбанским, при удачном стечении обстоятельств, в перспективе, может привести к постепенному восстановлению утраченных им в процессе вульгаризации смыслов. А равным образом - и к появлению новых.

Что ещё деконструкция может означать на практике? Например, переоценку роли обсценной лексики. Принципиально отвергать обсценную лексику не менее глупо, чем беспрестанно её использовать. Регулярно приходится наблюдать людей, использование которыми слова «блядь», или «на хуй» достигает десятков(!) процентов их ситуативного лексикона. (В качестве причины этого феномена лично я предполагаю обострение невроза, вызванного комплексом неполноценности). Практика такого рода коммуникации не только малоэстетична и абсолютно нерациональна, но и… как бы это сказать… нигилистична. В том смысле, что она обесценивает употребляемые слова, лишает их какого-либо реального смысла и содержания. Если более-менее долго практиковать коммуникацию в стиле «Чё, ёпта блядь, эта, на хуй, блядь, за хуйня?!», то реальное содержание: смысловое (буквальное и символическое), эмоциональное, просто исчезнут, как для говорящего, так и для слушателя. Останется набор звуков и только. Значение же слов будет утрачено не только в данном конкретном предложении, или диалоге, но и в других, будущих коммуникативных актах. Упала батарея на ногу, а сказать-то и нечего: невозможно обрисовать уникальность ситуации словами, которые и так используешь ежеминутно. Специфичные эмоциональные состояния требуют специфичных же слов для своего выражения. И эту специфичность важно сохранять.

Табуирование определённых пластов лексики выполняет эту функцию. Чем реже используется слово, тем большую смысловую и эмоциональную нагрузку оно может на себя принять. Часто употребимые слова становятся бессмыслицей, становятся «знаками» (если использовать терминологию Бодрийяра). Самые пустые, бессмысленные слова – это, например, «волшебные слова»: спасибо, пожалуйста, извините, здравствуйте, как дела. Они не выражают ни благодарности, ни сожаления, ни действительного участия. Весь их смысл исчез в незапамятные времена, остались только правила общественного этикета, которые они единственно и выражают. Но так произошло не только с ними. Такие абстрактные понятия как, например,  добро, зло, бог, красота невыразимо опошлились. За ними уже ничего не осталось, это снова «знаки» Бодрийяра, обладающие собственным существованием в системе общественной коммуникации, но не указывающие при этом ни на что позади себя. Можно, наверное, привести множество других примеров, но я ограничусь этими.

В сухом остатке, может только сложная научная терминология, да русский мат остались не до конца затёртыми, не до конца испачканными грязными ртами деятелей кино, СМИ и «простых людей» - всей остальной массы народонаселения. Может мат и научная лексика – это то, что ещё может иметь хоть какой-то смысл в мире, где так любят поговорить ни о чём.