Logosky (VneVizm) все записи автора

Вокруг великая тишина…
Шум ветра лишь удваивал выразительность тишины…
Приятно было лежать у самой кромки берега…
Море ласкало и нежило…
Глаза следили за каждой набегающей на берег волной…
Далеко от берега впивалась в волны неуловимая синь…
Переливалась в прозрачной глуби…
Не было затаённой прозелени, как в далёких морях…
Чудилась синь, такая скользкая и подвижная, морской шум- стон издававшая…
Сто, и двести, и триста лет наблюдали вот также за волнами…
И другие обнимали своим взглядом это море…

ОШИБКА АХУРАМАЗДЫ

Незаконнорожденному поколению, интеллигенции 90-х посвящается

Начиная с определенной точки, возврат уже невозможен. Этой точки надо достичь.
Ф. Кафка. Афоризмы.

Мифы не страшны, страшны современники, ставшие мифами.
Из интеллигентского фольклора.


В Америку!

Агзамов проснулся в прекрасном расположении духа. Голова чуть побаливала, но в теле была необыкновенная легкость. Сразу же вспомнился вчерашний банкет: чем больше пели ему дифирамбы, тем воздушней он себя ощущал и, под конец, окончательно впал в эйфорию. Банкетный зал был весь в зеркалах, и лысина Агзамова отражалась в них тысячекратно. Чем больше было славословий, тем больше витал он в облаках, как бог в жертвенном дыме и в какой-то момент почувствовал, что не существует, достиг нирваны. И это ощущение несуществования повторялось несколько раз: когда сам Кулмуратов поздравил его с орденом, когда с другого конца стола его бывшая жена Азалия, сияя, как дворцовая люстра, подняла большой палец и когда юная официантка, которую он приметил с начала банкета, подавая коктейль, кинула на него обворожительный взгляд, полный преданности и покорности.
Правда, когда они оживленной толпой выходили из ресторана, к нему бросился какой-то бродяга в куцем коричневом пальто, с лохматыми, давно немытыми волосами. Он размахивал какой-то книгой и кричал что-то нечленораздельное. Охрана быстро убрала его с дороги, но Агзамова неприятно поразила недобрая ухмылка, переходящая в косой шрам, как бы увеличивающий эту ухмылку до бесконечности.
«Как же звали этого беднягу из Гюго?», - подумал Агзамов. – Кажется, Гуинплен… Ну и рожа… Где-то я его видел», - бессильно ворохнулось в мозгу. Агзамова охватило чувство смутной тревоги. Однако когда он уселся на заднее сидение «Ландкрузера», салон которого окунал в благоухающую атмосферу комфорта, Агзамов опять впал в эйфорию, близкую к несуществованию.
И вот теперь, проснувшись после банкета, Агзамов был рад, что существует, что договор с жизнью не расторгнут, что кожа шелковиста, а тело сибаритствует в приятном предощущении утренней зарядки.
По обыкновению он встал и, хотел было приняться за зарядку, но вдруг заметил что-то странное: на подушке и вдоль нее были рассыпаны какие-то коричневые зерна или дробинки, или родинки. Да, кажется, родинки. Рука Агзамова невольно потянулась к шее, где у него с юношеского возраста была целая россыпь то ли папилом, то ли родинок, которых так и не удалось вывести в течение всей жизни. И вот, пожалуйста, теперь они сами выпали, все в один день. Шея стала гладкой как каток, пальцы так и скользили, не натыкаясь ни на что. Агзамову стало неуютно, как будто он лишился какой-то защиты, как будто маленькие славные гномики, преданно лепившиеся к его шее сегодня исчезли даже не попрощавшись. Агзамов принес с туалета совок, ладошкой ссыпал туда все родинки с подушки и постели, пошел в туалет и бестрепетно выкинул их в мусорницу. Это была особенность его характера. Странности не волновали его – то, что он не понимал, сразу выносил за скобки, выбрасывал из своей жизни.
Он подошел к окну, открыл форточку, сделал несколько взмахов руками и ногами, поповорачивал шею, покосил глазами, сделал несколько вдохов и выдохов, посидел, отдохнул и пошел в ванну. Там он разделся и принял душ. При этом он полностью отдавался под власть теплых, нежных струй, глотал и сплевывал воду, сунул руку в пах и несколько минут стоял, держа на весу одрябшие яйца. «Вот бы увидела меня Аделаида Николаевна, мой заместитель», - лукаво подумал Агзамов, - мгновенно убирая руку с срамного места. Скользнув в халат, он почистил зубы и стал бриться. Процедура бритья всегда освежала Агзамова. Ему было приятно видеть, как в зеркале вместо заспанного брюзгливого типа с мешками под глазами появляется бодрячок с розовеющими щечками и озорным взглядом ласкающих и ласкающихся глаз.
Вот и сейчас тщательно побрившись, он посмотрел в зеркало и… оторопел. Лицо продолжало оставаться небритым. Станок выпал из его рук, он нагнулся, поднял его и снова посмотрелся в зеркало. На этот раз все было в порядке. Он увидел свою гладко выбритую физиономию, пристально всматривающуюся в зеркало. Не обнаружив далее ничего необычного, Агзамов пошел на кухню и приготовил себе кофе. В задумчивости закончив утреннюю трапезу, Агзамов взял заготовленный с вечера портфель и вскоре выходил во двор, где его ждал служебный «Ландкрузер». По обыкновению, Агзамов закурил и стал ждать, когда к нему подбежит улыбающийся водитель, чтобы проводить до машины. Однако из машины никто не вышел. Докурив сигарету, Агзамов подошел к машине, открыл дверцу, и, поднял было ногу, чтобы сесть, но тут его остановил строгий водительский окрик: «Извините, Вы кто?».

читать далее

- Знаешь, - улыбнулся Агзамов. – Мы – восточные люди, а на Востоке мир скорее подтекст, а не текст. И я думаю, что это правильно.
- Оригинальнейшая трактовка теории Дерриды! – осклабился гигант.
- Да он о нем скорее ни сном, ни духом, - грустно констатировал Танат.
Агзамыча оскорбило, что эти, по всему видать, пауперизованные элементы еще смеют посягать на его интеллектуальную экипировку.
- Слушайте, молодой человек, - весьма вежливо обратился он к книгочею. – что вы имеете против подтекста?
- Да ради бога! – широко махнул рукой Танат, - только сначала текст, а потом подтекст, сколько угодно подтекстов. Но если нет текста, извините, никакого подтекста не будет.
- Ну, хорошо! – хитро улыбнулся Агзамыч. – Вы хотите отсюда выйти?
- Хотим! – сказал гигант.
- Тогда зови начальство.
Гигант заколотил в дверь. К зарешеченной двери подошел сержант.
- Чего надо?
Но тут к двери подошел Агзамыч и что-то шепнул на ухо сержанту. Сержант как говорится не повел и ухом. Тогда он вынул из кармана минииздание своего отца Агзамова и показал милиционеру.
- Ну, знаешь, кто это? – и указал на фамилию своего отца.
- Аг-зам Аг-за-мов, - прочитал по слогам сержант.
- Знаешь, кто он такой?
- Не-а.
- Лауреат Государственной премии СССР. А я его сын. Понимаешь?
- Ну и что?
Тут к Агзамычу подошел гигант и дыша ему в лицо перегаром, спросил:
- Ты че ему мозги паришь? Ты же не Агзамов.
- Как не Агзамов? – возмутился Агзамов.
- Ты на себя посмотри – нет в тебе никакого лоска, гонора, какой же ты Агзамов? Между прочим, вчера по «ящику» передавали, что сегодня он летит в Америку, - выказал немалую осведомленность гигант. – Знаешь че? – еще плотнее придвинулся он к Агзамову. – У тебя бабки есть?
- Есть немного, - попытался уклониться Агзамов.
– Дай ему бабки и всего делов, - усмехнулся гигант. Тогда он и тебя отпустит и нас тоже отпустит. Мы ж не дадим пропасть друг другу? - обратился он к стражу закона и не успел тот что-то ответить всунул ему весомые купюры, охотно предложенные Агзамовым.
- Вещи при вас? – спросил он для порядка. Но тройка уже бодро мчалась к выходу.
- Пойдешь с нами? – сказал гигант, когда они вышли во двор.
- А куда с вами?
- В царство Аида, к Танатосу.
- Это где?
- В микрах, где еще?
Агзамыч задумался. Он понимал, что идти ему некуда, но и с этими идти не хотелось.
- Знаете, у меня столько дел. Вот держите на такси и до свидания.
- Слушай, друг, шланги горят, ты бы дал на похмелье-то?
- А ты я гляжу не прост, палец дашь, руку откусишь! На вот бери, что даю и будь доволен, - Агзамов вручил гиганту всякую мелочь и заспешил подальше от этих сомнительных личностей.
- А все-таки подтексты твои не помогли, - бросил ему в след гигант и они с Танатосом не спеша зашагали в сторону микрорайонов. «Бабло оно и в КПЗ бабло!» - прозвучало напоследок в пространстве.
Агзамов шел и думал: «Куда я иду? Этих я и за людей не посчитал, а самому мне и идти-то некуда. Нет, надо обратно в милицию. Я им должен заявить, что я потерялся, что я это я!».
Он нехотя повернул в сторону опорного пункта. После утреннего пробуждения в «отстойнике» ему не хотелось иметь дела со стражами порядка. Как-то не верилось, что это учреждение для установления истины, или для сочувствия человеку.
Его мысли потекли в другую сторону.
«…Но как они меня опознают? Ведь паспорт-то дома. Фу, какую чушь я несу! Не знал, что так трудно, удостоверить других в том, что ты это ты. За сорок лет в казахской культуре я стал знаменитым как пропись. И вот, пожалуйста, теперь меня никто не узнает».
Он подошел к полупустой остановке и сел на скамейку. Раньше все сбежались бы к нему, стали бы просить автограф, говорили бы как его любят, чтят, обожают, как любят его телепрограмму. Теперь людям нет до него дела, каждый ждет своей маршрутки или автобуса.
Агзамов тяжело поднялся и пошел куда глаза глядят.
Немного подумав Агзамов вспомнил Радика, или Радия Гадикова, «главу голубого экрана» как называли его друзья. Как он не подумал раньше, вот кто не ошибется в идентификации! Еще со времен Кунаева повелось, что если не того выдал в эфир, сам эфир будешь нюхать.
Агзамов сошел с троллейбуса и задумался, то ли перейти улицу на светофор, то ли по подземному переходу. По светофору, конечно, быстрее, но Агзамову нужна была стопроцентная безопасность.
Спустившись в подземку, он очень пожалел о принятом решении, ведь в последний раз он пользовался переходом лет двадцать назад, тогда это было приятно, особенно летом, здесь было прохладно, в киоске можно было купить газету, стояли автоматы с газированной водой. Зато теперь через каждые пять шагов сидели нищие, кто-то кинув на пол шляпу, пел под гитару. Какой-то поэтишка, приставая к прохожим читал стихи, дородная бабка продавала пирожки, безногий инвалид катил на плоской каталке и толпы прохожих, порой нарядных, порой не очень, шли вместе с Агзамовым, торопясь выбраться из этого подземелья.
Агзамову бы тоже побыстрее убраться отсюда, но тут его внимание привлек плакат царя в парадной царской одежде с булавой в правой руке и с шаром – в левой, над завитыми кудрями царя стояло сияние.
«Так это же фарн, хварна», - мелькнуло в мозгу у Агзамова. Он когда-то занимался этим вопросом, но тогда это была запретная тема. Тираж изъяли, книгу сожгли, выдвижение на премию ленинского комсомола сорвалось. В одно мгновение он стал еретиком и диссидентом. А теперь это тема – достояние массового сознания. Вон к плакату тянут шеи и старик в берете, и молодая стильная женщина в модных очках, и худосочный интеллегентик бомжеватого вида.
- Так, что же там написано?

читать далее

В казино

Они поехали по аль Фараби, переехали Фурманова и только тогда Агзамов заметил как изменился город, когда-то роскошная Алма-Ата, а теперь неудобоваримое, какое-то куцее Алматы. Однако несмотря на невыразительное название, в бывшей столице выросло множество суперсовременных высотных комплексов, которых можно было видеть с любой точки города. Если ранее единственной высоткой кунаевской столицы была 25-этажная гостиница «Казахстан», на фоне новеньких «куатовских» высоток, она смотрелась эдаким архитектурным динозавром, мирно доживающим свои дни на чужом празднике жизни, на фоне пятизвездочных отелей с чудными иностранными наименованиями типа «Рахат-Палас», «Анкара», «Сингафредо». Но в то же время состояние дорог было такое, как будто по ним каждый день катаются на танках. Разметки куда-то делись, асфальтовое покрытие было латано-перелатано, рытвины имперского размера сочетались с новоявленными «скрытыми полицейскими». В общем, Агзамова так растрясло, что он с тоской вспоминал об индийских рикшах, бережных к каждому своему пассажиру.
И еще Агзамычу бросилось в глаза то, что город превратился в как бы огромную лавку: первые этажи некогда бесцветных многоэтажок пестрели разными вывесками на чудовищной смеси английского, казахского и русского сленга. Там располагались всякие бутики, магазинчики, закусочные, а рядом под красочными переносными зонтами зазывали к себе пивные и кафе-мороженое. Но больше всего в городе оказалось даже не кафешек и ресторанов, хотя и их тоже развелось видимо-невидимо, но всяких казино и игровых автоматов. Казалось, что за неимением лучшего, или, вернее, вследствие потери всяких разумных оснований для воспроизводства и смыслопроизводства, люди надеются только на выигрыш в лотерею, неважно какую, лишь бы повезло. Будет ли это выигрыш в рулетку или покер, в «наперсточек» или Джек-пот, все равно, лишь бы слепая игра случая выбрала меня, любимого. Такая настроенность невидимых людских масс оскорбляла Агзамова, всегда привыкшего надеяться на свой интеллект и на свое влияние в обществе. Ведь механизм славы – самая загадочная вещь на свете, однажды потрудившись заработать авторитет, всю остальную жизнь ты можешь почивать на лаврах, твоя слава будет работать на тебя лучше любого продюсера. Но теперь кто он, бывший Агзамов? Агзамова поразило, что он подумал о себе в прошедшем времени, как о бывшем. А это кто едет с русской красоткой на заднем сиденье, с толстой мошной в кармане?! Правда, они уже побывали в трех казино с похожим названием и все еще не нашли Айхана. Ну и что? Как сказал когда-то Горбачев: «Процесс пошел!». Пусть Агзамыча выкинуло из прошлой жизни, но ведь он еще жив и, главное, его интеллект еще при нем, вон он как рефлексирует все это время, пока они по бывшей Ленина спустились на все еще Гоголя и поехали по нему прямо. Когда авто переехало улицу Фурманова Агзамов на противоположной стороне улицы увидел казино «Шахерезада», построенное в виде сверкающей, трехлучевой короны. Перед казино были выставлены, видимо, в качестве выигрыша, три автомобиля – «БМВ», «Мерседес-500» и «Тойота-Лэндкрузер». Этот джип очень понравился Агзамову, ибо напомнил ему о его собственной машине, которая так неожиданно и безвозвратно ушла из его жизни. Но ушла ли? А может, попробовать ее вернуть? И тут Агзамов совсем неожиданно для себя решил зайти в казино и попытать свое счастье.
- Братишка, останови вон у того казино, - сказал он шоферу-казаху.
- Но тогда надо будет развернуться…
- Ну, так развернись.
- Эй, эй, погоди! – раздался сзади голос Маша. – Ты что, лохушник, что ли? – зашептала она на ухо Агзамову. – Тебя же облапошат как Буратино. Ты что, наших не знаешь?
- Это ты меня не знаешь! – ворчливо буркнул Агзамыч.
- Я тут катаю его по всему городу. Думаю, он меня в кабак пригласит. А ты вишь, что удумал, спустить все деньги? Нет, так не пойдет.
- Не слушай его, сверни вон к кабаку, - повернулась она к таксисту.
- Вот тебе деньги на кабак, - сказал Агзамов и дал ей сьопку новеньких долларов, - а я пошел! – буркнул он сходя с такси.
- Нет, я с тобой! – Маша уже шла за ним.
- Эй, а мне кто заплатит? – выскочил из машины таксист.
Агзамов рассчитался с таксистом и пошел к казино.
Когда они входили, путь им преградили два охранника.
- Сейчас нельзя. Вон видите 12 часов. У нас время молитвы.
- Ничего себе казино! – воскликнула Маша. – У вас что – игорное заведение или мечеть?
- А тебе вообще не стоит вякать, - сказал один из охранников. – Женщин мы вообще сюда не пускаем.
- Вы знаете, - с достоинством произнес Агзамов, - она – со мной, я заплачу сколько запросите.
- Ладно, - сказал старшой из охраны, отправляя в карман стодолларовую купюру. – Только пусть она наденет вот этот хиджаб и протянул что-то вроде мешка с пустым овалом для лица. – вот, накидывай.
- Я тебе не лошадь с попоной! – возмутилась было Маша, но увидев гневное лицо Агзамова, покорно полезла в хиджаб. Ее увели в раздевалку и вскоре она вернулась в черном мешковатом платье до пят.
После этого их провели в молельную комнату, где с полсотни человек колотились лбами о молитвенные коврики, потом садились на колени и шептали что-то невразумительное, затем выставив разнокалиберные зады, опять валились на коврик. Зрелище было не из приятных, но Агзамову с Машой пришлось проделать все это вместе со всеми. Отец когда-то научил Агзамова формуле исламской веры и одной молитве, содержание которой он давно уже не помнил. Зато помнил слова и шептал их с неожиданно проснувшейся жаждой веры. Такое чувство было удивительным для Агзамова, поскольку он был закоронелым атеистом и никогда не ощущал потребности в боге. Он, как говорится, не нуждался в этой гипотезе. Его удовлетворяла научная картина мира. Но в последнее время он с замиранием сердца отмечал, что в этой картине никто не нуждается. Напротив, все теперь кинулись в религию, мистику, гороскопы, составление родословий и прочую хиромантию. Когда-то Агзамыч споткнулся о фразу автора «Так говорил Заратустра» о том, что культура – это скорее исключение, чем правило в жизни человечества, что это тонкая наружная пленка, под которой все также торжествуют дикие первобытные инстинкты. Агзамычу, тонкому интеллектуалу и моралисту до мозга костей не хотелось в это верить. Это что же, значит, нет в истории никакого прогресса, а возможно и нет никакой истории? И что - мы также беззащитны перед вопросами бытия и веры как миллионы лет назад? Агзамов отказывался в это поверить. И, тем не менее, он сейчас вместе со всеми отбивал поклоны, и, мало того, пытался направить свои мысли в нужное русло, т.е. в религиозном направлении, стараясь понять хотя бы логику такого образа мысли, при котором ты несравненно ниже верховного существа, но пытаешься обратить его взор на свою скромную персону, донимаешь его всяческими просьбами, хотя от тебя требуется лишь то, чтобы ты полностью предался его воле и только тогда Он, возможно, снизойдет до тебя. Но как ни старался Агзамов, он так и не проник в эту логику и ему ничего не оставалось, как повторять то, что повторяли другие. Он не читал Бодрийяра и не знал, что мир страдает перепроизводством символов, теряющих свое содержание, но продолжающих существовать и в этом своем существовании, способных убить то новое и актуальное, что рождается параллельно, но не обладает, к примеру, авторитетом многовековой исламской традиции.

читать далее

В тусклом предутреннем свете показалась однокомнатная квартира, где у стены сидел в кресле рослый русский мужик с длинными волосами и допивал остатки водки из 200-грамового стакана, а рядом свернувшись в калачик, валялся темноволосый казах, рядом с которым лежал огромный фолиант, раскрытый где-то посередине. На проигрывателе образца 70-х годов повизгивала виниловая пластинка, с иглой застрявшей на последнем обороте. Русский парень был похож на шведского шкипера или на Иисуса Христа, или на хиппи, которые в Алма-Ате нет-нет, да промелькивали. Приглядевшись Агзамов признал в нем русского гиганта из «шлакушника».
- Я этого, кажется, видел, - неуверенно произнес Агзамов.
- Я даже вам скажу, где вы его видели, - веско сказал Нуриев. – В КПЗ, или как говорят в народе, в «шлакушнике».
- Да, а вы откуда знаете? – наивно спросил Агзамыч и осекся при одной мысли, что все это время тоже был под наблюдением.
- Нет-нет, что вы, за вами слежки не было, - успокоил его Нуриев, как будто угадав его мысли. – Просто у них такой образ жизни, что их постоянно загребают менты. – Это самая несчастная порода людей, я их называю «гении-кустари». Они, надо сказать, очень талантливы, но не умеют ладить с обществом, вписываться в конъюнктуру. Ведь талантом надо делиться, знать под кого лечь, а эти мнят себя уже готовыми оракулами, непризнанными пророками. У них на все есть свое суждение, их никогда нельзя переубедить. Даже между собой каждый раз начиная во здравицу, кончают за упокой. В общем, грызутся как собаки, но друг без друга не могут. Они действительно единственные, которые в наших условиях разбираются в модернизме и постмодернизме.
- А нам это нужно?
- Кто его знает? По крайней мере, надо что-то знать об этих вещах. Вообще-то не мне бы вам об этом говорить.
- А по мне, все это говно, словесный мусор, нам надо нациестроительством заниматься.
- Уау, слово-то какое сложное! Это даже не выговорить. Вы нациепатриоты – очень странные, кто вам сказал, что нация – это соответствие прошлому? Вы же именно оттуда черпаете свои представления о нации, из прошлого! И кто вам сказал, что вообще возможно соответствие чему-то?
- Но ты же сам чему-то соответствуешь?
- Ничему я не соответствую! Я расставил игорные столы и очищаю карманы игроков, разбивая их мечты на соответствие каким-то заветным, сакральным числам. Я как раз богатею там, где люди хотят меня обанкротить! Так кто умнее? И дело даже не в уме, а в образованности. И знаете, кто меня образовал? Вот эти двое! Я прикинулся «шмурдяком»-алкаголиком, таскался с ними по пивбарам, злачным местам, по всяким конференциям, ведь они иногда переодеваются в чистое и выступают на ученых собраниях. И однажды от кого-то из них я услышал слова Гераклита: «Мир – ребенок играющий в кости!». И для меня сразу все встало на свои места, что нет ни бога, ни черта, ни смысла, ни бессмыслицы, я не стал лезть в политику, я открыл казино.
- Зачем тогда теперь лезешь? – неприветливо спросил Агзамов.
- Я понял, что у нас нет чистого рынка. Это стало моим вторым открытием. Рынок – это свободная конкуренция товаров, а у нас нет этого. У нас все управляется оттуда, - он кивнул на потолок. – А там сидит мой папа и держит в своих руках нити всех интриг. Слышал, недавно Бекжанов умер. Ну, этот наш Леви-Строс или скорее Миклухо-Маклай. Он и в самом деле из казахов хотел сделать что-то вроде папуасов.
Нуриев нажал на кнопку пульта и на экране появился высокий, худощавый Бекжанов, известный писатель и этнограф. Агзамов не любил его, они были антиподами. Агзамыч искал величие казахов в глубокой древности, в сакской, тюркской предистории, а этот дальше 19 века оплеванного Абаем и Левшиным не забирался. Между тем на экране возник кабинет президентского любимца Акбасова. Там сидели Акбасов и Бекжанов и о чем-то жарко спорили, размахивая руками и брызгая слюной. Вдруг Акбасов полез в ящик стола и вытащил оттуда кинжал. Бекжанов выхватил у него кинжал и полоснул себя по горлу. Кровь фонтаном брызнула в лицо Акбасову. Нуриев выключил монитор.
- Вот такое вот харакири, - подытожил Нуриев, положив пульт на стол. – Думаете, это все просто так, что, Бекжанову жить надоело? Это Папа приказал ему исчезнуть из жизни, ибо тот все время лез с идеей Казахстан для казахов, а как это возможно в наше время, остальные народы ведь тоже не букашки. И Папа это прекрасно понимает, а вот вы, писатели, вечно воду мутите. Но Папа ошибался насчет Бекжанова, он-то как раз был не опасен, всего лишь демагог и позер, но в его верноподданичестве не приходилось сомневаться. Вот кто опасен! – Нуриев снова схватился за пульт и включил монитор. Показался большой ресторан. Видимо, там шел чей-то юбилей. Вскоре Агзамов стал узнавать присутствующих.
За центральным столом сидел Бакай Жакаимов, живой классик казахской литературы, автор бессмертной эпопеи «Нескончаемая даль». О нем говорили, что он появился на свет сразу со своей многообещающей трилогией, да так и не расстается с ней до сих пор, все исправляет, исправляет, добивается невиданного совершенства. Добился он этого совершенства или нет, никто так и не понял, но все понимали, что надо хвалить его уже за саму попытку. Вот и хвалили его все, начиная с Луи Арагона, который почему-то добровольно взвалил на себя шефство над киргиз-кайсацкой литературой. В этом году юбиляру исполнялось восемьдесят пять, а его нетленному шедевру – пятьдесят пять. Агзамову вспомнилась притча про пройдоху-алкаша, который выходил из своей каморки с тремя копейками, но благодаря своей незаурядной общительности к обеду уже сидел в ресторане, а ночью засыпал в самой дорогой гостинице в объятиях самой роскошной девицы, какая только возможна. Вот и Жакаимов обладал не то что обаянием, а какой-то железной хваткой, из тисков которой невозможно было вырваться ни гению, ни титану, ни самому Господу Богу, если автор неувядаемой эпопеи хотел их использовать в свою пользу. Возможно, поэтому вещичка кое-как исполненная в стиле соцреализма, верно служила своему хоязину вот уже более полувека. Агзамов повернулся к Нуриеву.

читать далее

«А может, прав Такен: хварна – это всего лишь внутреннее свойство, тогда я ее никак не могу потерять. Она всегда будет при мне. Возможно, со мной не будут носиться, как раньше, но живет же, к примеру, Такен. Его никто не осыпает милостями, не превозносит, он еле выживает, смотря по этой скромной мастерской, но спокойно продолжает творить и как творит – свежо, самобытно, национально. Все что мы с Адоевым едва намечали в теории, он полновесно воплотил в искусстве. И возможно даже пошел дальше нас. Ибо для него национальное неотделимо от общечеловеческого».
Напротив Агзамова висело два зеркала – одно обычное, другое вогнутое. Агзамов только было направился к зеркалам, как к нему подбежала Манька и потащила совсем в другую сторону.
У входа на небольшом квадратном возвышении стояло что-то вроде стеклянного судна для больных. Приглядевшись Агзамов увидел, что это не судно, а что-то напоминающее человеческий, как сказали бы медики коитально-дефекационный комплекс. Но штука была в том, что внутри прозрачной вагины был длинный полый мужской член впечатляющих размеров, плавно переходящий снаружи в женские половые губы. Такену удалось невероятное, он обнажил самое сокровенное, то, что на протяжении тысячелетий было окружено чуть ли не сакральной тайной.
- Уау! – воскликнула Манька. – Неужели такие бывают?
- Какие «такие»? – спросил Такен
- Ну, члены… - растерянно сказала Манька.
- А хотелось бы? - улыбнулся Такен.
Все рассмеялись.
- Мне кажется этой своей штукой я разрешил всю гендерную проблематику. Нет проблемы равенства или неравенства, нужно соитие, нужен коитус, вот и все. Мы, земные люди, созданы для плотствования, но как раз до этого мы никак не дойдем, так любим рассуждать на абстрактные темы, хлебом не корми.
- Такеша, я не могу сдержаться! А ну, пойдем со мной.
Манька обняв за шею Такена, потащила к двери. Такен попытался было вырваться, но она была выше него и вскоре они исчезли за дверьми.
Агзамов оставшись один, постоял еще некоторое время возле прозрачно-бесстыдного шедевра, зачем-то сунул палец в полость фаллоса или вагины и прошел потом к зеркалам, которые его давно заинтересовали.
Одно зеркало было обычное, другое – вогнутое. Но лучше бы он к ним не подходил. Как бы он ни вставал на цыпочки, какие бы потом не корчил рожи, он не отражался ни в одном из них! «Так, значит, я действительно исчез? Достиг нирваны? Саморазрушился? Но ведь вот же я стою, вот у меня руки, ноги». Агзамов высунул язык. Все было напрасно. В зеркале ничего не отразилось. Тогда он плюнул в зеркало. Плевок тоже бесследно исчез. Боже мой? Что происходит? Чего же я лишился – души или плоти? Или они на самом деле одно и я лишился всего сразу?
Дверь тихо открылась, и, обнявшись вошли Такен и Маша, счастливые, умиротворенные.
Смотря с упоением на повернувшегося к ним Агзамова, Такен сказал:
- Поздравь меня, друг, я женюсь на ней! А со своей я развожусь. Я, наконец-то, все решил!
Но тут Маша-Манька-Обманка разжала объятия и отпрянула от Такена.
- С какой стати, Такеша! Я же не давала согласия! Я отдалася тебе, но это не значит, что я буду твоей женой! Я отдамся еще десяткам других!
- Да пожалуйста! Но будь моей женой!
- Быть женой для меня презренно! Быть женой – это то, что убило женщину в женщине! Быть женой – это значит стать рабыней одного мужчины. Это значит запереть на кухне все свои влечения и страсти! Это значит, что ты не можешь быть язычницей и вакханкой, что ты не можешь отдаться тому, кому захочешь! Это значит, навеки лишить себя выбора! И что взамен всему этому? Только штамп в паспорте и лицемерное уважение общества и сплошное лицемерие с мужем, когда ты ему изменяешь и когда он изменяет тебе? Нет, я не могу так лгать – ни себе, ни обществу!
Такен:
- Но ты не можешь так просто покинуть меня, после того, что было? А было ведь потрясающе!
- Поэтому я и покидаю тебя! Потрясающее не повторяется! Эй, рохля, пошли! – и она подхватив за руку Агзамыча оттолкнула Такена, пробежала с Агзамычем сквозь дверной проем и они помчались вниз по лестнице.
Немного погодя они, вмиг оказавшись на улице, лихорадочно открыли калитку и вскоре ловили такси.

После оргии

- Почему ты с ним так поступила? – спросил на улице Агзамыч, - еле переводя дух.
- Я не говорила ему, что буду его женой. Он талантливый человек, но как мужик – самый элементарный. Он бы запер меня и выбросил ключ.
- Как сказала Дебора из «Однажды в Америке»?
- Какая разница? Мы одно онтологическое тело.
Тут подъехала иномарка и они побежали к дверце машины.
- Куда едем-то? – обернулся к Маше Агзамыч.
- Да есть у меня одни хухрики…Подкармливаю их иногда.
- Саина – Жубанова, - сказала она, наклонившись к дверце.
- Знаешь, есть такая порода людей, - сказала она, когда они уселись в машину и поехали, – несвоевременные, ну, пасынки какие-то, или незаконнорожденные (как будто детей зачинает закон, а не фаллос!), вечно не к месту, ни к селу, ни к городу, но вечно в движении и размышлениях. Это началось еще с Сократа. Мы ж его вечно видим на чужих пирах, а в собственном доме не видим. Так и у меня есть два дружка, один – поэт, другой – философ, которые забили на этот мир широко и окончательно. Поэт какое-то время делал успешную карьеру, работал на телевидении, издал свои переводы «Биттлз» и «Пинк Флойда», поехал в Москву, думал произведет там фурор, но никто даже и бровью не повел. Все ниши были заняты. Пришлось ему вернуться в Алма-Ату, но и здесь уже все ниши были забиты. Ведь талант у нас не ценится по номиналу, а по количеству и, главное, качеству связей. А с философом случилось так, что он вообще появился раньше времени, люди еще барахтались в марксизме, а его потянуло к постмодерну, о котором тогда еще и в России не знали. Представляешь, он написал диссертацию о хайдеггеровском понимании истины, а его зарубили на том основании, что ему некому оппонировать. - Слушай, сказала она таксисту, - останови возле магазина, я пойду, затарюсь.
Взяв у Агзамыча деньги, она пошла в магазин и вскоре вернулась с двумя пакетами, полными продуктов.
«Опять везет в какой-то шлакушник», - подумал Агзамов. Но то, что он увидел, поднявшись на четвертый этаж, превзошло все его ожидания. На звонок Маши дверь открыл какой-то казах с зелеными пьяненькими глазами и кривой ухмылкой, почему-то показавшейся Агзамову знакомой. И только увидев за ним русского гиганта, Агзамыч признал старых знакомцев из милицейского КПЗ. Но приглядевшись, Агзамыч удивился еще больше – его старые знакомцы были одеты чуть ли не с иголочки. Гигант был во фраке, а книгочей в сюртуке и даже чисто выбрит и даже шрам, казалось, не так выделялся, скорее похожий на довольную кривую ухмылку.
- Машка! Откуда тебя занесло? – обрадовался гигант.
- Игоречек! А я к тебе с гостем и с харчами.
Маша зашла сама и затащила за собой Агзамыча.
- Вообще-то это моя квартира, - проронил книгочей отступая.
- Ну, значит, и тебя обслужим, - многообещающе заявила Маша. – Слушай, - повернулась она к Игорю. – Никак вы на банкет идете или собрались читать свою Нобелевскую лекцию, но я вас впервые вижу в полном параде. По какому поводу вы так намарафетились?
- Талант не пропьешь! – осклабился в улыбке Игорь. – У нас сегодня проект должен пройти в фонде образования. Вот ждем Костыляныча с вестями. Если пройдет, он поведет нас на прием в американское посольство, а через неделю мы все едем в Америку! Читать лекцию по теме: «Аполонийское и дионисийское начала в казахской культуре». Я – Аполлон, Костыляныч - сатир, а вот это наш Дионис, или Танат по прозвищу «Доброе утро!», ибо уже к восьми утра он стоит у магазина в еще не начавшейся очереди за водкой!
- Но слушай, может, мы тогда не вовремя? – замежевалась Манька.
- Люди с водкой у нас всегда вовремя! – с пафосом сказал Игорь и перехватив у Маньки пакеты, занес их в зал.
Смеясь, они вошли в комнату, Агзамыч – за ними. Он еще в прихожей обратил внимание на то, что обои в доме как на плавках Макмерфи из фильма Милоша Формана «Полет над гнездом кукушки» – с резвящимися на волнах дельфинами. Это настраивало на довольно фривольный лад.
Квартира явно была холостяцкой. В центре стоял потрепанный журнальный столик с диванчиком и двумя креслами, в углу, у окна довольно компактный письменный стол, над ним навесные книжные полки с такими огромными фолиантами, что казалось, они сейчас рухнут. Напротив стола ютилась солдатская односпальная койка – вот и все содержимое комнаты. Агзамову предложили сесть, но он пошел к полкам. Фолианты оказались словарями – французские, английские, арабские. Но больше всего впечатлили Агзамыча словари греческие и латинские. Но мало того, на полках не оказалось ни одной книги на русском.

читать далее

Агзамов никак не ожидал такой агрессии к себе, ведь это он сделал этого человека человеком. Не выбей он тогда ему квартиры, ему пришлось бы уехать в свою грязную железнодорожную станцию, или же откинуть копыта в одной из пивнушек Алма-Аты. И этот парень, который каждым шагом продвижения здесь обязан ему, променял его на этих полубомжей, развратников, циников, в общем, дела-а-а-а… Но погоди, погоди, кажется он припоминает… Как-то приехал из Калифорнии Ларри Джонс, руководитель международного Пен-клуба, Агзамов познакомил его с Айханом и они почему-то так спелись, что тот захотел пригласить его в Америку, но не просто так, а чтобы он прочитал лекции о казахской культуре. Агзамов нисколько не возражал бы против этого, но Айхан пристегнул к себе еще кого-то, как оказалось, эту сладкую парочку. Этого Агзамыч простить не мог. Он продумал тонкую комбинацию со своим отъездом в Америку и приговором проекту Айхана, который должен был произнести Председатель Правления, славный парень, известный как правозащитник. Так оно, видимо, и получилось. Агзамов иронично хмыкнул.
- Так что это у нас сегодня – трибунал?
- «То Высший Суд – наперсники разврата!» - напряженно заржал Игорь.
- Можно мне слово? – буднично сказал Танат. – Я считаю, что этот человек ни в чём не виноват. – И, кроме того, - обратился он к Игорю, - он сегодня спас нас от этого дикаря. – Я очень уважаю Агзама Агзамовича, - обратился он потом к Айхану. – Он – сын великого писателя, среди нас должны быть аристократы, а он единственный кто здесь аристократ по праву рождения.
Но с хварной вы хватили лишку, - повернулся Танат к шаману. - Это чушь собачья! Нет никакой хварны. Если Бог умер в эпоху Ницше, какая может быть хварна? Как говорили античные скептики: это не более чем то. Агзамыч такой же, как мы: в меру глуп, порой не в меру самодоволен. А то, что его отовсюду убрали, так устарел, пора и честь знать. Вон Делёз когда устал от страданий, взял и спрыгнул с восьмого этажа вниз головой, как Эмпедокл в жерло вулкана. Вот это смерть философа! Вообще, я вам скажу, что только философы предназначены для смерти, а все остальные предназначены только для прозябания.
- Я тоже думаю, что этот ваш шаман или явно чем-то обкурился, или действует по твоему сценарию, - сказал Агзамов, жестко посмотрев на Айхана. – Я никогда не нуждался в какой-то хварне, верил только себе и своим знаниям. Я и тебя когда-то оценил, - продолжал Агзамов, обращаясь к Айхану, - из уважения к твоему интеллекту и силе характера. Но со временем характер стал в тебе самодовлеть, ты стал подчинять себе окружающих, стремиться к лидерству.
- А не кажется тебе, что всё происходило само собой? Просто я стал актуален для людей, я говорил то, о чем они думали, буром шел вперед, не сворачивал с избранного пути, вот люди и потянулись ко мне. И только тебе это почему-то стало не в радость. Ты мне помогал, когда меня никто не знал, видимо, тебе нравилось тешить свое самолюбие тем, что ты такой благодетель, но стоило мне проявить себя самостоятельно, это сразу тебе не понравилось. А ведь ты считал себя продвинутым парнем, уникальной личностью, далеко опередившей своих соплеменников! Так в чем твоя уникальность, в том, что ты строишь козни против ближайших своих друзей, тянешь их за ногу обратно в яму? Чем же ты лучше самых заурядных казахов еще в утробе матери зачатых с комплексом неполноценности, в котором зависть – самое определяющее чувство. Уж мне-то чего завидовать, я с четырех лет заболел полиемиелитом, в шесть лет потерял отца, в двадцать лет умерла от рака мать, и, тем не менее, я шел вперед. Рожденный в станционном тупике, теперь я – кумир своего поколения! Я изначально решил, что раз мне отказано в одном, превзойти людей в другом – в знании, образованности, культуре. Я сам себя сделал человеком, состоялся вопреки всему – происхождению, здоровью, отсутствию блата. В цивилизованных странах обычно поддерживают таких людей, вспомните хотя бы Джека Лондона или Тулуз-Лотрека, но у нас, чем больше я становился известным, тем более сгущался вокруг меня заговор молчания. Правда, был краткий период, когда мы работали с тобой вместе: создали журнал, стали создавать среду. Но тут твои друзья, все эти старые хмыри, настроили тебя против меня. И вот когда ты отошел от меня, вокруг меня образовалась пустота. Ведь у нас не общество, а какое-то преступное исмаилитское братство, каста убийц всего живого и творческого. И тогда со мной остались только эти двое и видит Бог, они столько же сделали для меня, сколько я – для них! Их считали алкашами, отбросами общества, а я изумлялся их свободе, независимости, эрудиции. Их отовсюду изгоняли с позором, я их приблизил к себе! Это не прибавило мне авторитета в глазах общества, зато я вырос в собственных глазах. Ибо я считаю, что все богатства этого мира не стоит одной фразы Хайдеггера, взятой им в свою очередь у Гельдерлина: «Поэтически обитает на земле человек». Поэтически, а не политически, как это происходит со многими из нас. В них меня восхищало то, что они сделали свой выбор. Кафка писал, что с определенного момента в духовном развитии человека наступает точка невозврата и что ее не надо бояться, ее надо достичь. Так вот, ты никогда не достигал такой точки, всегда оставлял лазейку, чтобы вернуться в реальность. Ты так и живешь, как оборотень – засыпаешь волком с мыслью о мясе молодых ягнят, а проснувшись, сдираешь когти и лезешь ногами в мягкие тапочки, чтобы не выдать свою звериную сущность. Духовным существом можно назвать того, у кого есть двери восприятия, кто может впустить в себя соблазны этого мира и найти отдохновение в ярком языческом танце. И чем больше участников, тем насыщенней танец, но твои двери, увы, давно закрыты. Они у тебя выполняют не функцию входа, а функцию барьера, или преграды.
- Что ты знаешь обо мне? – презрительно процедил Агзамов. - Ты думаешь мне впервой выпасть из времени, примерить отребье изгоя? Только стоило мне подняться, как на меня стучали и я вновь уходил на дно, вел растительное существование. Однажды меня представили к очень высокой премии, но только для того, что назавтра вычеркнуть из списков. Я нигде не задерживался на работе больше года или двух, и вот, когда наконец настало мое время, вылезаете вы, хотя самим вам и сказать-то нечего этому миру!
- Мы, по крайней мере, не придумываем мифов, а вот ты этим занимался всю жизнь. Ведь вся твоя жизнь – это мифотворчество. Чего только стоит твоя книга «Тюркская хварна». Хварна – это изобретение иранского мира, продукт зороастризма, «Авесты». Нельзя же в пылу патриотизма попирать очевидные вещи. У тюрков божья благодать называется «кут» и он одинаков для всех смертных!
- Надо же, открыл Америку! Между прочим, я первым написал о тюркском боге Тенгри и тенгрианской благодати – «куте»!
- А мне больше нравится Ахурамазда. Все степные боги всего лишь его отрыжка! Ахурамазда – самое великодушное божество, это первый монотеистический бог в мире. Но он был столь неревнив и не завистлив, что делил свою власть и с Митрой, и с Анахитой, и со многими другими богами и очень возможно, что среди них был и Тенгри! Когда другие боги с остервенением, достойным разве что кухарок, грызлись за власть, Ахурамазда то и дело раздавал ее лакомые куски почти кому придется. В результате, через много веков пришлось родиться Заратустре, чтобы власть вновь сосредоточилась в руках Ахурамазды. Но мне почему-то нравится божественная рассеянность этого небесного властителя, она идет не от слабости, а от силы, не от недостатка, а от избытка, не от изьяна, а от совершенства. Мне этот бог нравится в любом своем проявлении – от грозного божества до мелкого демона, ибо он непредсказуем как сама действительность, а, как сказано Аристотелем, бытие мира проявляется многообразно. Особенно мне нравятся Гаты Заратустры, его разговоры с Богом. Заратустра – пророк-богохульник, он хочет лишить своего бога жертвоприношений. Но как милостив с ним Ахурамазда!
- Да что ты пристал к нему, - опять встрял между собеседниками Танат. – Хварна, кут, Тенгри, Ахурамазда – какая разница. Это все та же метафизическая мистическая белиберда и место ей – на свалке истории.
- Тебе явно хочется понравиться Агзамову, - задумчиво произнес Айхан. – Но не ты ли мне всегда жаловался на него, говорил, что это позавчерашний день, прошлогодний снег, что он элементарен как пропись, что он зажимает наше поколение. Мне ради тебя пришлось расстаться с ним, хотя он не сделал мне ничего плохого.
- А я и говорю, что не надо расставаться, он – хороший, - спокойно продолжал Танат, - только из другого поколения.
- Но из-за него мы не едем в Америку! Он провалил наш проект!
- А это надо нам – ехать в Америку! Кому мы там нужны? Проект! Значит, не созрел наш проект!

читать далее

Logosky (VneVizm) все записи автора На высоком столе она лежала вытянувшись во весь рост, обтянутая коричневым шёлком.
Великая, мистическая тишь опустилась на светлую, благоухающую ароматами цветов комнату.
Словно ангельская небесная рать, озарённая радужным сиянием, опустилась и приветствовала её.
Петер смотрел на безмолвно лежащую Марию.
Казалось, она безмятежно спит.
Плач, находящихся в комнате людей, не мог заставить Петера пошевелиться.
Петер смотрел на девушку, не отрывая от неё взгляд.
Прошёл час, нескончаемый, полный рыданий, мрачный, как сама смерть.
Вдруг раздался душераздирающий вопль.
- Она открыла глаза! - кричала одна из присутствующих тут женщин.
И в ту же минуту Мария встала и пошла к двери, что-то напевая себе.
То тут, то там падали в обморок женщины и мужчины.
А Мария, очнувшись от летаргического сна, сама ещё находясь в трансе, гуляла по весеннему саду. Возможно, ангелы летали над нею и рассказывали друг другу, как эта прекрасная девушка чудом избежала преждевременных похорон.

Этот случай был на самом деле в 1919 году с моей двоюродной прабабушкой Марией Эпп.

Logosky (VneVizm) все записи автора В поселке было много репрессированных немцев, как и мой отец.
К нам в гости часто заходил художник Вагнер.
У него была своя мастерская, где он писал картины.
Однажды мы сидели в гостиной и пили чай.
Художник попросил оставаться на местах и стал быстро делать наброски.
Закончив, он присоединился к нам.
Вроде ничего необычного.
Прошли годы, мы, дети выросли.
Уже не стало родителей.
Старшие братья уехали в Германию.
И вот, путешествуя по Европе, брат был удивлен, увидев на выставке картину, на которой была изображена наша семья.

Страница Татьяны Эпп на Прозе.ру:
http://www.proza.ru/avtor/appen54

Logosky (VneVizm) все записи автора МИР В ГЛАЗАХ

Малыш покинул тёплые мамины колени и отправился в очередное путешествие по своему миру.
Ему очень хотелось побежать, но он не сделал этого, чтобы не расплескать плещущуюся в нём Любовь, не рассыпать мамины поцелуи и не потерять ощущение безопасности и незыблемости своего пространства после сильных рук папы.
Папа поднимал Малыша под самый потолок и оба смеялись от восторга. И мама смеялась. От счастья. И всё вокруг стало звенящим и радостным. И в этой радости ожили солнечные зайчики, которых обязательно надо было потрогать ладошками…

Малыш топал по чистому полу, крепко, всей ступнёй, ставя босые ножки на твёрдую основу и деловито оглядывая свои владения. Он примерил папины тапочки, похлопал по мягкому сиденью мамин стул, сотворил ветерок гладкой шёлковой портьерой на двери в другую комнату… и вдруг почуял Чужого.
Нет Малышу не было страшно – он же у себя, в своём мире – ему просто стало любопытно: кто это пришёл к ним гости и можно ли с ним поиграть?
Ещё не видя Чужого, Малыш безошибочно направился к той точке пространства, где было нарушено равновесие его мира…

…Муравей был занят очень важным муравьиным делом, когда Малыш приблизился в нему, обдав благостным теплом Любви и миролюбия. Он опёрся на свой груз и застыл в ожидании. «Интересно, что он будет делать?» – подумал Муравей, направляя в сторону Малыша свой взгляд. Хотя, о чём это мы? Муравьи не думают – они просто живут.
Тем временем Малыш лёг на пол и уставился на гостя, обволакивая того любопытством и радостью жизни, – и постепенно Чужой становился Своим. Малыш протянул к муравью пальчик, а тот потянулся к нему своими усиками – и оба они замерли, неспешно постигая друг друга.

Каждый из них был частью Сути Целостного Мира.

Каждый из них был Сутью части Целостного Мира.

Но они не думали об этом: они просто общались.


МЛЕЧНЫЙ КОСМОС

То, что в этот раз кормление будет особенным, я понимаю, едва кладу ладони на налившиеся груди: пальцы начинает покалывать, а лица касается скользящий ветерок с запахом моря и молока. Я смотрю на непривычно тихого сынушку и ловлю взгляд посветлевших вишенок его глаз. Он улыбается и улыбка его волнами пробегает по позвоночнику и наполняет меня теплом и покоем…

Я беру сына на руки и он льнёт ко мне всем тельцем, обдавая мою шею лёгким дуновением вздоха облегчения, а ноздри неповторимым пряным запахом его головки. Сынушка мой… Счастье моё…
Он деловито втягивает в себя мой сосок и мы сливаемся в сокровенном единстве. Оно сакральное и языческое по своей первозданности, и жертвенное по сути – это жертва Жизни и Вечности, это жреческое действо и я Жрица Рода, а мой сын его Посланник. Но он не ещё понимает этого, он просто выполняет самую главную свою работу – впитывает с молоком Суть и Заветы Рода, Любовь и Извечное Знание Смысла Жизни.
Толчки, с которыми он принимает Материнскую Дань задают ритм моему сердцу и в эти мгновения мы оба совершаем Таинство и приобщаемся ко Вселенной…

Время останавливается и я впадаю в то особое состояние, когда самость растворяется в звуках, запахах и видениях. И в то же время каким-то шестым, седьмым и, Бог знает, каким ещё скрытым чувством я осознаю себя здесь и теперь, у себя дома с ребёнком на руках. И он опрастывает мою грудь, отчего в ней, у его губ, рождается сладкая боль, волнами бегущая по моему телу к чреву и чреслам и тающая в Храме зачатия жизни…
Я успеваю понять это и удивиться и столь простой мысли и тому, что одновременно со мной происходит что-то ещё, нечто чудесное и необъяснимое.
Корни волос становятся живыми и колкими и я чую, как волосы поднимаются вверх и вижу, как змеятся они в Космосе тонкими исчезающими в бесконечности нитями и как по ним звёздными блёстками бежит ко мне незримый ток энергии. А сама я становлюсь голубовато-белой рекой, струящейся по Млечному пути и принимающей в себя сотни, тысячи неисчислимых ручейков и потоков вязкого света .
Я наполняюсь силой, любовью и нежностью и ко мне приходит Знание того, что всё, чем я полна в эти минуты, переливается в моё дитя. Сердце начинает биться увереннее и ровнее и я сосредотачиваюсь на созерцании этого благословенного сосуда…

Осторожно снимаю пальцами испарину с лобика сына и он обращает на меня свой взгляд, будто хочет что-то сказать. Наверное то, что уже не голоден. Я улыбаюсь и сын отвечает мне тем же, выпустив сосок изо рта. Мы смотрим в глаза друг друга и блики наших зрачков сливаются в Свет. Сынушка, Ангел мой… Наелся?
Едва я посылаю в пространство эту мысль, сынок обхватывает влажными губками мой сосок и начинает играть, почмокивая и потягивая его и слизывая выступающие на нём капельки молока. Это неотъемлемая часть нашего сокровенного общения, похожая на благодарные поцелуи, которые я не променяю на поцелуи всех мужчин мира.
Солнышко моё, радость моя… Что-то ты у меня разыгрался… Говорят, это вредно, нельзя так баловать мальчишек… Ну, ладно, ещё две минутки, Тольке две…

Я рассеянно обласкиваю круглые пальчики на ножке сына и он приподнимает её, словно собирается бежать. И в этот момент меня посещает новое видение: сынок бежит по восходящей млечной нити, увлекая меня за собой ввысь, к далёкому светлому пятну. Куда ты меня тянешь, непоседа? А! В Бессмертие! Ведь ты мой посланник в Грядущее, моё обновление.
Опустив ресницы, чтобы полюбоваться его бегом, я вдруг чувствую… что мои колени становятся горячими и мокрыми… Ах, ты, шалун! Я беззвучно ахаю и заглядываю в блестящие вишенки. Сынок полон довольства и любопытства. И я начинаю тихонько смеяться: всё верно, сынушка! Надо же освободить место для следующего кормления.
И Чудо повторится. Какое счастье, что я Женщина и мне дано испытать Это!

Коллаж Ларисы Бесчастной. В центре композиции картина Леонардо да Винчи «Мадонна Литта»


Читать далее...

Logosky (VneVizm) все записи автора

Алексей ФИЛИМОНОВ

ЭЛЕКТРОННАЯ ПАРКА

Вороны пытались криками поразить мозг незваному чудаку; куда же ты лезешь – без тропинки, размеченной другими людьми? Вороны охраняли гнездо. Всё позаросло – крапивой, мелким папоротником, цветочками без имени из-под земли.
Он его учуял.

Читать далее...