Теряю сознание. Очнулся – кто-то перевязывает мне голову. Чувствую, что по спине течет горячая кровь. Почти ничего не вижу. Кто-то говорит: «Младшой, как тебя долбануло!» Говорить не могу.
Выносят меня на дорогу и грузят на телегу, на сено. Рядом со мной кладут еще кого-то. Вижу – надо мной склоняется знакомое лицо. Это наш полковой врач – капитан. Откуда он здесь. Так и не узнал. Он лезет мне за пазуху и вытаскивает пистолет «ТТ». У меня начинается рвота. Врач отходит, но опять ко мне. Выгребает у меня из карманов: мой кисет с табаком, курительную трубку, снимает финский нож с ремня и лезет за пазуху под телогрейку.
Что ему нужно? Правой рукой я зажимаю в кулак свои ордена, которые у меня в левом кармане гимнастерки завернуты в бинт. Наконец, он от меня отстает и уходит. Некого звать на помощь, да и нет сил.
Повезли на подводе по ухабистой дороге, отчего у меня снова началась рвота. По дороге где-то меня выгрузили в палатку и сделали укол от столбняка в спину. Голова болела так, что думал, что сойду с ума.
Опять погрузили на телегу и куда-то повезли. Разгрузили в большую палатку, и опять укол от столбняка в спину. Я им сказал, что укол уже делали. Они мне ответили: «Откуда мы знаем - справки нет!» Уколы эти страшно болезненны.
Потом отрывочно вспоминаю, как меня грузили на носилках в санитарную машину под самую крышу. Опять был в бессознательном состоянии и очнулся, когда выгрузили из машины и понесли в товарный вагон. В вагоне уложили на нары. По стуку колес можно было понять, что вагон движется. Снаружи ночь, в вагоне зажгли фонарь. Я все еще в полузабытьи. Опять очнулся, когда несли на носилках в какой-то огромный дом. Увидел надпись по-русски рядом с латышскими буквами: Средняя школа №..
Меня понесли по лестнице наверх и положили на пол, рядом с кучей раненных. Вокруг слышен стон. Увидел надпись над дверьми «Актовый зал». Боли в голове усилились. Мне показалось, что на меня летит бомба с визгом и слышен шум мотора «мессера».
Появились медсестры. Одна из них подошла ко мне и стала спрашивать, кто я, из какой части, какое воинское звание. Когда я сказал, что я младший лейтенант, она сильно удивилась и позвала санитаров, которые уложили меня на носилки и понесли на рентген.
Рентген головы делали почему-то стоя. При этом меня поддерживали, чтобы я не упал. Понесли в актовый зал и уложили на стол.
Я чувствовал, что таких столов было много, и на всех лежали раненные в разных позах. Над некоторыми склонились врачи в белых халатах и белых шапочках.
Через некоторое время меня раздели до белья, положили животом вниз, руки под столом чем-то стянули, на шею и на ноги положили мешки с песком. Сорвали с головы повязку и стали стричь. Кровь текла на шею. Медсестра все время зажимала рану.
Я видел впереди раненого на столе и видел, как хирург, напевая песенку, долбил его череп стамеской и молотком. Раненный орал так, что мне стало плохо. Я был уверен, что и меня ожидает то же самое. Хирург залез ложкой в дырку в голове и вынул оттуда осколок, который бросил в урну, и тот издал звук удара о металл.
Кто-то принес мой снимок и отдал сестре. Подошел хирург в окровавленном черном переднике и с забрызганной кровью грудью.
Я видел, как он мой снимок поднял на свет лампы и стал его смотреть. Сказал сестре: «Три-четыре мелких ЭМО, пустяки». Что такое «Эмо» так до сих пор и не знаю
Мне сделали укол в голову, затем выдернули из головы мои осколки и так же бросили их в урну. Я слышал звон их падения. Кровь опять потекла на шею и по щекам. Начали бинтовать голову. Боль не отпускала ни на минуту.
Очнулся на верхней кровати в какой-то огромной палатке с ярким светом. Голова уже болела меньше. Мне срочно захотелось в туалет. Стал звать сестру. Подошли две сестры, помогли мне слезть и повели под руки из палатки. Снаружи был лес. Оставили меня у дерева и сказали, чтобы я делал свое дело. Я оправился и стал ждать, когда за мной придут. Голова кружилась. За мной пришли и повели на кровать.
Лежал, пока мне не принесли котелок с рисовой кашей и мясом. Сколько дней я не ел, не знаю, но все съел и почувствовал впервые, как силы ко мне возвращаются.
Через некоторое время меня опять погрузили на носилки, с носилок – на машину и куда-то повезли.
Солдаты – санитары под руки привели меня в баню и сказали, чтобы я помылся и что на выходе получу белье и все, что нужно. Моя гимнастерка, вся окровавленная, и брюки были связаны и находились при мне.
Теперь мне все нужно было делать самому. В бане ни живой души. Стал медленно продвигаться вглубь огромного моечного помещения. Нашел мыло и мочалку и таз. Вокруг все было в пару. Сел на лавку и стал намыливаться. Услышал голос. Присмотрелся и увидел рядом человека без одной руки, который звал меня и просил, чтобы я его помыл. Я сам еле живой, а тут еще и мыть кого-то. Но когда увидел его руку – обрубок, из которого торчали синие жилки, чем-то перевязанные, понял, что ему еще хуже, чем мне.
Подсел к нему и стал намыливать ему спину. Мылись долго. Кое-как и он мне стал намыливать спину одной рукой.
Под душем отмылись, и он мне сказал, что, нужно не одеваясь, идти к врачам, которые будут смотреть в чистом отделении. Со своими вещами пришел к врачам. Они уже назвали мою фамилию и воинское звание. Уложили меня и стали тщательно ощупывать, выслушивать и проверять дыхание и т.д.
Потом повели меня одеваться. В нижнем белье повели меня к медсестрам, одна из которых забрала у меня обмундирование и куда-то унесла. Ордена и расчетную книжку я держал при себе.
Меня привели в палату – уютную комнату с четырьмя кроватями, на которых лежали раненные. Высокая медсестра, которая привела меня, объявила весело, что прибыло в моем лице пополнение, и указала мне мое место. Моя кровать стояла у окна. Медсестра вышла. Я стал осматриваться. В комнате было тепло, пахло лекарствами. У каждой кровати стояли тумбочки, на которых видны были настольные лампы с голубыми абажурами. В комнате стоял полумрак от одной светящейся лампочки.
Раненный, который лежал напротив меня, сразу предложил мне познакомиться. Затем он рассказал мне, где я нахожусь. До этого момента я не знал, в каком я городе. Оказалось, что я нахожусь в черепном госпитале в г. Рига, в старой части города.
Госпиталь находился в одной из школ.
Еще дальше от меня лежал раненный, забинтованный с головы до ног и ежеминутно ругался матом. Еще одна кровать была пуста.
Я узнал, что в этом госпитале лежат только те, кто имеет ранение в голову и кроме головы еще в другие части тела. Мой сосед, по-моему, его звали Миша, спросил меня, играю ли я в шахматы. Он очень обрадовался, когда я сказал, что играю.
Я ему сказал: «Зря радуешься, играю я очень плохо, а сейчас я хочу отдохнуть».
Пришла медсестра и стала спрашивать, что будем есть завтра. Стала записывать кому что.
Я растерялся и не знал, что заказывать. Мне подсказывали, и мы кое-как уточнили завтрак, обед и ужин на завтра. Помню, что я попросил, чтобы была жареная картошка и каша из моркови. Мой заказ никого не удивил и был выполнен.
Наступили счастливые дни. Голова перестала болеть, но рана еще не зажила. К счастью моего соседа, я часто играл с ним в шахматы и все время проигрывал.
Прошло несколько дней, и я вспомнил, что давно не ходил в туалет. Сказал об этом соседу-шахматисту, а он сестре. Та, в свою очередь, сказала мне, чтобы я следовал за ней – делать клизму. Я отказался, и она привела врача.
Врач стал рассказывать анекдоты на эту тему и подсказал, что надо купить на рынке квашеную капусту. Потом пришла няня и принесла мне мое обмундирование, выстиранное и выглаженное, как новое. Я ее поблагодарил и попросил купить мне рынке квашеной капусты и дал ей денег, которые мне дали в госпитале.
Утром она принесла капусту, и дальше все уже было налажено.
Раненный офицер, тот, что был весь перебинтован, все эти дни продолжал стонать и ругаться. Я все не мог понять, зачем у него в руках была металлическая линейка, которой он все время стучал по тумбочке и требовал к себе сестру. Один раз он начал так орать и стучать, что к нему вызвали врача. Врач приказал его унести на перевязку.
Оказывается, у него была загипсована нога и между гипсом и телом у него завелись вши. Все эти дни он терпел укусы вшей и унимал их только тем, что просовывал линейку между телом и гипсом.
Скоро его принесли обратно, и он сиял от счастья и блаженства. Его тщательно обмыли после того, как сняли старый гипс и по новой наложили свежий. Впервые за все время он спал спокойно.
Пустая кровать оставалась таковой недолго. На пороге нашей палаты появился новый больной с перевязанной головой. Сзади его стояла медсестра и ухмылялась. Больной вел себя как-то странно. Он сказал: «Куда Вы меня привели?». Сестра ответила : «Это офицерская палата. Вот Ваше место». Новый больной удивился, и все его лицо при этом было полно удивления, и он сказал: «Это что, офицеры? А почему у них такие солдатские морды?» Все, кто был к палате, грохнули от хохота. Так еще никогда не смеялись. Оказалось, что тот майор уже лежал здесь и из-за пьянства его преждевременно выписали из госпиталя.
Где-то ему стало плохо, и его опять вернули, но он уже при этом успел где-то выпить. Наутро он уже был другим человеком.
Однажды я пошел в процедурную на перевязку и увидел там ужасную картину, отчего настроение было надолго испорчено. Две медсестры, одна за другой, несли на руках солдат или офицеров, которые выглядели как мумии. Они не говорили, а только смотрели своими грустными глазами.
Пергаментная кожа просвечивалась насквозь, так, что можно было изучать анатомию человека. Никаких ран на теле не было видно, но на самом деле, они были ранены в позвоночник. Они были обречены, но сестры весело колдовали над ними, вроде, как в куклы играли.
В апреле мне объявили, что меня переводят в госпиталь легкораненых. Этот госпиталь находился в том же Старом городе Риги, возле пивного завода. Сам госпиталь скорее был похож на воинскую часть, чем на госпиталь.
Здесь нас лечили, но мы при этом ходили в военной форме.
Еще в черепном госпитале я получил обмундирование: английскую защитную гимнастерку, пилотку и яловые сапоги.
В госпитале легкораненых жилось весело. Иногда, по нашей просьбе, нам давали увольнение. У меня еще на голове была повязка, но в увольнение я все же ходил. Вместе с другими офицерами я ходил на рынок для того, чтобы сфотографироваться. Эти фотографии я сохранил.
В госпитале приходилось стоять в очереди на процедуры в кварцевую комнату. Там, в очереди я и познакомился с офицерами, с которыми в последствии мы сфотографировались. Один из этих офицеров, командир роты, где-то утерял свой орден «Красного знамени». Я ему одалживал свой, чтобы он смог сфотографироваться.
Еще один офицер – старший лейтенант был артиллеристом противотанковой артиллерии с ранением в голову.
Третий – тоже артиллерист, был ранен в шею.
Мы вчетвером всегда ходили вместе в увольнение. Однажды артиллерист, с которым я на снимке рядом, объявил, что у него через несколько дней будет день рождения. Мы решили отпраздновать этот день как следует. Постановили: каждый отдает всю месячную зарплату на это дело. Это были те деньги, которые мы получали на руки помимо аттестатов, которые мы отсылали родителям.
Мы начали заниматься подготовкой к пиру. Для начала, мы сняли просторную комнату на втором этаже с балконом в доме, напротив госпиталя. Затем пошли по магазинам для закупки продуктов и спиртного.
Офицеры пригласили знакомых медсестер, которые взялись охотно помогать готовить блюда для праздника. Продуктов купили много и разных. Эти продукты были в изобилии в частных магазинах Риги. Кроме водки купили дорогие ликеры - для дам. Запомнилась цена русской водки. Пол-литра водки стоило 400 рублей.
Хозяину квартиры заплатили деньгами и пригласили его на праздник. Хозяин принес старый граммофон с пластинками.
В день именин все пришли нарядные, как в довоенное время.
Огромный длинный стол был уставлен всевозможными закусками. Была и сладкая газированная вода в бутылочках с большими фарфоровыми пробками на проволочках.
Пир шел горой. Все были очень веселы и много танцевали. Все понимали, что скоро конец войне, и потому и разговоры велись в основном на эту тему.
Где-то, в середине ночи, под нашими окнами остановился танк Т-34.
К этому времени я был уже достаточно пьян. Я вышел на балкон и увидел танкистов, которые ковырялись в моторе. Как истинный танкист поспешил им на помощь. Узнав, что упало давление масла, вспомнил, что и у меня были подобные случаи. Указал механику на уязвимое место, где мог лопнуть масляной дюрит. Они, хоть и видели, что я пьян, но все же были удивлены, когда на самом деле течь масла оказалась именно в том месте, на которое я указал. Они меня поблагодарили и приступили к ремонту.
Все это время мой друг наблюдал за нами с балкона, и когда я вернулся назад в комнату, все стали меня поздравлять и предложили за меня тост.
После этой рюмки я уже ничего не соображал.
Проснулся утром на полу, на каком-то тряпье. В комнате нас было двое – я и офицер раненный в шею.Имена этих офицеров я уже давно забыл.


В конце апреля или начале мая 1945 года мне выдали предписание, справку о ранении, и я убыл в офицерский резерв 1-го Прибалтийского фронта.

Как добирался и как прибыл в населенный пункт, где располагался резерв, не помню. Запомнилась мне землянка, в которой было общежитие офицеров.
Это была очень глубокая землянка, внутри которой была столовая и спальные комнаты. В землянке круглые сутки горел яркий свет. Снаружи, в населенном пункте (название не помню) стояла рота тяжелых танков и самоходок для охраны и располагались различные вспомогательные службы.
Настало долгожданное ранее утро 9-го мая 1945 года. Все проснулись от страшного грохота пушек. Солнце только-только взошло. Все высыпали на улицу. Танки и тяжелые самоходки стреляли холостыми. Стреляли только те, у кого раздельное заряжание. Во всех домах повылетали стекла. На улице творилось что-то непонятное. Латыши орали на танкистов, из-за которых они лишились стекол, солдаты прыгали, кидали вверх шапки и тоже орали. Всюду слышно было: «Победа! Победа!».
Откуда-то появился оркестр. Начались танцы. Сомнений уже ни у кого не было – это конец войне.
Офицеры собрались в землянке. Откуда-то появилась отвратительная вонючая самогонка. Принесли завтрак и все выпили за Победу.
Еще дня два я находился в резерве – до тех пор, пока не прибыла комиссия отдела кадров фронта.
Начали нас вызывать по одному. Мне было хуже всех. Помню, как окружив меня полковники и подполковники допытывались, где мой пистолет, который был записан у меня в расчетной книжке.
Я объяснял, что когда был ранен, что у меня его забрал полковой врач. Мне не верили.
Председатель комиссии сказал мне: «Не сдашь пистолет, будешь сидеть здесь бесконечно. Иди и думай». Так, постепенно, я остался один – все давно уехали. Я был в отчаянии. Что делать?
Валялся на нарах, бродил по поселку. К конце концов, вновь меня вызвал председатель комиссии, полковник, и объявил: «Поедешь с нами в Москву. В штабе возьми предписание, продаттестат и продукты на дорогу. В Москве явишься в центр самоходной артиллерии».
С продуктами и сопроводительными документами утром следующего дня я прибыл на вокзал и сел в общий вагон пассажирского поезда, идущего на Москву.
В вагоне было много офицеров-танкистов, едущих к новому назначению. Ехали долго и весело. Приехали в Москву, на Киевский вокзал. Тогда я еще не знал, что с этого вокзала буду сотни, а может и тысячи раз ездить в Наро-Фоминск и обратно - в Москву.
Сначала я попал в центр самоходной артиллерии, а затем в 4-ю гвардейскую танковую дивизию в г. Наро-Фоминск. Началась новая жизнь, о которой можно было написать много.


Э П И Л О Г

Когда я оказался в Москве, меня направили в учебный центр самоходной артиллерии.
Началась учеба. Она была нужна для того, чтобы хоть как-то занять офицеров чем-то полезным.
Однажды я стал в очередь для отправки на Дальний Восток, для войны с Японией. Мне очень хотелось попасть в свой полк, который был где-то там.
Очередь до меня не дошла, прекратился набор.
Мне дали на руки мое личное дело, запечатанное в пакет и приказали убыть в Пушкино, Московской области, где я должен был получить назначение на дальнейшую службу.
Происходило это в июне 1945 года. В Пушкине я получил предписание и убыл в г.Солнечногорск для прохождения службы в танковую роту при академии Бронетанковых войск. На танках этой роты обучались слушатели Академии.
Прибыв в Солнечногорк, сразу отправился искать воинскую часть моего назначения, Сразу был поражен убогостью этой части – ни одного приличного дома, одни развалины. Зашел в отдел кадров. За перегородкой сидел какой-то капитан. Доложил ему, что прибыл для дальнейшего прохождения службы и отдал ему свое личное дело.
В комнате сидели в ожидании направления несколько офицеров. Капитан взял мое личное дело, и в это время зазвонил телефон. Капитан стал говорить по телефону.
После разговора, он обратился ко всем и сказал, что его вызывает начальство, так что нам придется подождать.
Я решил выйти наружу и осмотреться.
Увидел издали танки и возле них танкистов, грязных и измученных. Подошел в ним и поздоровался. У чумазого офицера спросил, то это за подразделение. От себя добавил, что прибыл сюда в танковую роту. Офицер рассмеялся и стал мне рассказывать куда я попал. Из его рассказа я понял, что здесь нет элементарных условий для нормальной жизни. Условия в тысячу раз хуже фронтовых. Помыться негде, столовой тоже нет. Есть общежитие полное клопов с двухэтажными нарами.
Зимой, чтобы подготовить танки к вождению, танкисты всю ночь жгут костры под танком, чтобы разогреть мотор и воду.
После такого рассказа, мне стало страшнее, чем на фронте. Лучше в тюрьму, чем служить в таких условиях.
Решение пришло мгновенно. Я прибежал в отдел кадров. Капитан еще не вернулся. Мое личное дело лежало там же, на полке. Я перепрыгнул через барьер, схватил пакет и, бегом в направлении станции. Всю дорогу я бежал к станции. Наконец, я устал и лег в кусты на берегу огромного озера.
Я отдыхал и обдумывал, что же мне делать дальше.
В конце концов, я вернулся в Пушкино, в то же самое место, где мне дали предписание. Но это уж нужно было делать на следующий день, а пока мне необходимо было где-то переночевать. На станции, в ожидании пригородного поезда, познакомился с одним лейтенантом, который тоже ехал в тоже место, что и я.
Мы вышли с ним на станционный базарчик, купили там лепешки и по кружке молока.
Я обратил внимание, что у него во рту не было ни одного зуба. Он кое-как жевал лепешку деснами, глотал ее кусками и запивал молоком. Оказалось, что он пережил блокаду в Ленинграде. Зубы потерял от цинги, от голода. Рассказывал, как он дрался с матерью из-за куска хлеба. Мать его умерла.
Мы с ним поехали ночевать в какой-то текстильный городок по северной дороге, возле Пушкино.
Временная гостиница для офицеров была почти пуста. Огромное деревянное здание с двухэтажными нарами – это и есть гостиница. Внутри все время горел очень яркий свет.
Свет никто не гасил из-за клопов. Сначала мы не поняли – почему никого нет, и почему горит яркий свет. Вскоре мы во всем разобрались. Клопов было столько, сколько я не видел никогда раньше. Сотни, тысячи огромных клопов наступали со всех сторон, стоили только присесть, или, не бай Бог, прилечь на нары. Зрелище было поразительным.
Впечатление было такое, как будто в этой гостинице был специальный заповедник клопов. Долго мы не могли здесь оставаться, и вынуждены были вернуться на станцию, и там провести остаток ночи до утра, дождаться нужного нам поезда.
Позже я узнал, что какие-то офицеры подожгли это сборище клопов вместе с гостиницей.
В Пушкино я сообщил, что вакантных мест нет (как хорошо, что связь в то время была никудышная), и что я даже согласен убыть на тяжелые танки, так как знаком с ними еще на фронте.
К моему счастью, меня направили в г. Загорск, в деревню Тураково, где в то время размещалась 43-я танковая Верхнеднепровская бригада, в составе которой был 246 тяжелый танкосамоходный полк. Деревня находилась в 8-ми километрах от Загорска.
Прибыл я туда как раз перед обедом. Стояла сильная жара. Стал искать штаб бригады. Проходящие мимо солдаты указали мне направление.
Подходя к штабу – большому деревянному дому, издали увидел странную картину – за забором, на приусадебном участке, группа солдат с миноискателями что-то искала.
Они шеренгой шли по траве и прощупывали каждый метр земли. На тропинке, ведущей к дому, стоял высокий пожилой полковник и рядом с ним полковник пониже ростом и широкий в плечах.
Я стоял у забора и, наблюдая за происходящим, услышал, как полковник, тот , что пониже, сказал солдатам- саперам: «Кто найдет – получит 10-ть суток отпуска».
Солдаты старались, я выжидал. Мне уже подсказали, что тот низкий – командир бригады, фамилия его Тимченко, а тот, кто повыше – полковник Золотарев – начальник политотдела бригады.
Раздался радостный возглас солдата: «Нашел!». В руке он держал довольно большой золотой крест на ленте.
Как я потом узнал, это был золотой крест – награда английской королевы полковнику Тимченко за взятие Кенигсберга.
Тимченко и его спутник оживились, стали веселы.
Я решился идти докладывать. Открыв калитку, подошел к Тимченко и доложил ему о прибытии. Мы зашли все вместе в дом. Командир бригады сал меня расспрашивать о моей службе.
Потом я познакомился с командиром 264 танкосамоходного полка – подполковником Чубур.
Начиная с 1946 года, я регулярно участвовал в парадах на Красной площади в Москве. Наша бригада в последствии влилась уже как 43 танковый полк в состав 4-й танковой дивизии, которая в свою очередь была создана на базе 4-го танкового корпуса. Эта дивизия стала парадной, и ее постоянным местом дислокации стал военный городок на окраине Наро-Фоминска.

Прошли годы. Я перешел служить в 13-й гвардейский танковый полк этой же дивизии, где и закончил свою службу.
Когда я начал служить в должности помощника начальника штаба полка по строевой части, получил доступ к своему личному делу.
Изучая его, убедился, что меня преследовал злой рок в части получения мною начального и последующих офицерских воинских званий, вплоть до старшего лейтенанта.
Началось все от первичного воинского звания младший лейтенант, когда я закончил училище. Я об этом уже упоминал.
Прошло уже несколько лет после окончания войны, а я все продолжал ходить в звании младший лейтенант. Все вокруг меня удивлялись – почему это так. Как-то, еще не будучи помначштаба полка, я зашел в строевую часть и спросил у помощника начальника штаба, почему мне не присваивают очередное воинское звание. Он мне ответил, что сам ничего не понимает.
Мои представления на звание почему-то отсылают назад. И так повторялось несколько раз. Я понял, что попал в бюрократическую машину, из которой не так –то просто выпутаться.
Наконец, меня вызвали в штаб и объявили, что я могу сейчас же надеть погоны лейтенанта, так как выяснилось, что воинское звание мне было присвоено еще в январе 1945 года.
В связи с этим мне полагались деньги за несколько лет, которые составляли разницу в оплате.
Теперь, когда это стало известно том, что я старший лейтенант, то послали на меня представление на присвоение звания старший лейтенант. Через пару месяцев я уже был старшим лейтенантом.
А пока, получив полагающуюся мне большую сумму денег, был вызван к полковнику Золотареву. Он поздравил меня с неожиданным сюрпризом и объявил мне, что отпускает меня по этому случаю в отпуск на 10-ть суток.
Долго не мешкая, я собрался и, взяв билет на самолет, полетел домой, в Киев.
Так вот, спустя много лет после этого события, изучая свое личное дело, я вновь вспомнил о злоключениях, связанных с моими воинскими званиями.

В мае 1945 года совершенно неожиданно, получил письмо из Группы советских войск в Германии от моего фронтового друга – Мусанифа Нияза. Как я был тогда счастлив!
Отправил ему свою фотографию и письмо. К сожалению, на этом наша связь прекратилась.
И еще. Однажды я написал письмо в Генеральный штаб СА с просьбой разыскать моего бывшего сослуживца – командира батареи Цветкова Михаила. Мне пришел ответ, что он умер в 50-х годах, причем в ответе не было никаких пояснений.
Был еще один случай, напомнивший мне о войне. Однажды я шел в баню в военном городке, в Наро-Фоминске. Меня прямо на улице остановил молодой офицер с женой. Офицер мне сказал, что он где-то меня видел, что у него сильная зрительная память.
Я был несколько удивлен и стал его расспрашивать, где он служил. Он мне ответил, что служил только в одном полку в городе Порт-Артур, на Дальнем Востоке, и этот полк – 1022 самоходный артиллерийский полк.
Оказывается, он видел меня на портрете в клубе, на схеме боевого пути полка.
С тех пор и вот уже много лет меня не оставляет мечта – найти моих фронтовых друзей, или их родственников.
На этом я свои записи прекращаю. Можно было бы описать много интересного о моей 30-ти летней службе, но на это уже нет сил.
Иерусалим, 1998- 2010 г.г.

Мусаниф был старше меня на год или два. Родился и жил в Крыму. Он рассказывал, что его семья в результате депортации была выслана из Крыма. Где они находились, он не знал.
Уже после войны мы случайно обменялись письмами и фотографиями (Может быть об этом напишу позднее).

Впервые, и единственный раз за всю мою военную практику, нам была поставлена задача подготовиться к стрельбе с закрытых позиций. Мы начали тщательно готовить все, что нужно для подготовки данных. Достали из ящиков панорамы, таблицы стрельб. Когда прошли все команды на стрельбу, стало ясно, что стрельбы не получится. Наименьший прицел не обеспечивал попадания в противника и безопасности наших войск.
Дело в том, что у нас снаряды были унитарные и пороховой заряд мы не могли уменьшать. Ко разбирается в артиллерии легко поймет в чем тут дело.
Все это происходило в сентябре 1944 года, в Литве, где-то возле городов Мажейкяй и Паневежис. Пока мы пытались подготовить стрельбу, группа танкистов застрелили корову и быстро ее разделали. Каждый экипаж получил свою долю говядины. Этого мяса нам хватило на несколько дней.
Еще несколько дней занимались машинами, готовили боеприпасы, выверяли прицелы. Все сетовали на то, что у нас не было пулеметов. Наше личное оружие составляло: у командира танка – пистолет «ТТ», но должен был быть револьвер системы «наган», для того, чтобы можно было стрелять через отверстие в броне с заглушкой; у механика и наводчика – пистолеты «ТТ», у заряжающего – автомат-пистолет «Шпагина».
Во время наступления под г.Паневежис увидели удаляющийся немецкий бронепоезд. Открыли по нему огонь, но он быстро ушел, и мы стрельбу прекратили.
Въехали в хутор, который был оставлен немцами и литовцами.
В хуторе были два больших одноэтажных дома и один огромный каменный хлев для животных. Запомнилось мне, что это было уже в октябре, когда вокруг выпал небольшой снег. Мы вышли из машин и стали открывать большие двери хлева. Дверей было несколько, и они были точно такие, как на товарных вагонах.
С большим трудом и визгом двери открылись под нажимом танкистов.
В хлеву было много десятков коров, свиней, гусей, кур. Мычание коров, визг свиней, гоготание гусей – все это вводило в замешательство.
Началась загрузка на танки продуктов питания. Ни одного жителя не было. Солдаты быстро кололи мелких свиней, резали мясо и заталкивали в молочные бидоны, которых тут было множество. Гуси и куры последовали следом. Бидоны, когда те наполнялись доверху, привязывали к поручням снаружи самоходки телефонным кабелем. Все это продолжалось завидной быстротой.
Двери задвинули назад и – вперед. Вдруг наперерез выскочил откуда-то наш солдат – танкист и стал махать, чтобы остановились. Оказалось, что пока все были заняты потрошением и заготовками мяса в хлеву, он успел побывать в каком-то погребе, и обнаружил там такие яства, которых мы никогда прежде не видели. С ним пошли несколько солдат и вскоре они вынесли из этого погреба окорока, копченое сало, просто сало свиное и колбасы. Все это добро они волокли на плечах и забрасывали на танки. Кроме того, принесли банки с вареньем в жестяных банках немецкого производства.
После этого, уже не останавливаясь, помчались к городу. Рядом наступала пехота. (знали бы пехотинцы, что у самоходчиков находиться в притороченных к бортам молочных бидонах.)
Пока было спокойно, развесили внутри танка на боеукладках наши трофеи. В часы отдыха отрезали копченое сало или кусок окорока, ели и запивали чаем. Чай иногда готовили, не вылезая из Анка, на сухом спирте, который нам выдавали.
Когда взяли Паневежис, подъехали к городскому театру. Как я узнал уже значительно позже, после войны, именно в этом театре работал широко известный в Советском Союзе артист Донатас Банионис. Но тогда, в1944 году мы об этом конечно же ни знали.
К театру были стянуты значительные силы охраны. Прибыло большое начальство. Всех офицеров вызвали на совещание.
Помню, как я вместе с Цветковым сидел в бельэтаже театра и смотрели на сцену, где выступали генералы и рассказывали о положении на соседних фронтах.

Опять совершили марш и заняли оборону у хутора Лачи, на опушке леса. Впереди в окопах в окопах залегла пехота. Я познакомился с командиром стрелковой роты, старшим лейтенантом. Об этом позже. Наступила ночь. По нам откуда-то стали периодически бить танки. Трассы снарядов пролетали рядом.
Я стал внимательно всматриваться в очаги вспышек. После нескольких вспышек я явно увидел переднюю часть немецкого танка с характерной окраской. Очертания башни напоминали танк «Пантеру». Я хотел, было тут же открыть огонь, но комбат Цветков приостановил меня и стал учить, как нужно бить по стреляющей цели в ночное время. Он говорил: сначала нужно точно засечь цель по нескольким выстрелам. Затем начать прицеливание, после каждого выстрела, уточняя точку прицеливания. И когда все готово – стрелять только в тот момент, когда стреляет цель. Только в этом случае противник не может понять – стреляют по нему или нет. Так мы и делали. Выстрелили по «пантере» несколько раз, но наутро там уже никого не было.

Днем ко мне в гости приехал тот самый командир стрелковой роты. Мы присели на броне и закурили. Как раз было тихо. Он мне стал рассказывать как воюется в пехоте. Я ему заметил, что в танке безопаснее. Он стал мне возражать и привел примеры, когда он видел, как горящие пламенем танкисты выскакивали из подбитых танков. «Лучше погибнуть под пулями на земле, чем заживо гореть в танке»- сказал он.
Я ему предложил посмотреть танк внутри и рассказать, как мы воюем, но он в испуге отказался. Мне пришлось его долго упрашивать, чтобы он влез внутрь на несколько минут. Оттуда он выскочил как угорелый. Видно было, что он совершенно не переносит замкнутого пространства.
Когда мы расставались, он обещал мне подарить трофейные часы при первом же удобном случае. Он, не стесняясь, говорил, что часто после боя ходил к убитым немцам и потрошил их.
На следующий день начался бой. От артобстрела немцев все деревья вокруг начали подпрыгивать, разлетаться в щепки и падать нам на броню. Началось наступление немцев.
Вскоре мы увидели несколько немецких самоходок, которые шла на нас в сопровождении пехоты.
Позиция у нас была хорошей, мы стояли за земляным валом, маскировка тоже была нормальной. Я сел за наводчика, выполняя команды Цветкова. Стреляли только бронебойными. Один за другими были подбиты две самоходки.
К нашему удивлению немцы бегали вокруг них в полный рост, пытаясь взять их на буксир. Было такое впечатление, что они были пьяны. Тогда мы начали бить по ним осколочными снарядами, без колпачка.
Когда бой утих, стали подводить итоги. Уже после боя был убит один из механиков, который был вне танка, когда рядом разорвалась мина.
Потом мы узнали, что за этот бой я представлен к ордену «Красной звезды» и к денежной премии за подбитые танки, которые остались на нашей территории.

Цветков всегда имел привычку на марше стоять в лючке наводчика по пояс и левой рукой держаться за броню.
Кажется, это было где-то в декабре 1944 года. Где-то на марше осколок от мины или от снаряда попал ему в кисть левой руки, в тыльную сторону.
Я увидел, как он побледнел и сполз внутрь танка. Перевязали ему руку. Нужна была срочная медицинская помощь. Но Цветков не торопился к врачу. Через пару дней рука стала набухать, и боль усилилась, но он по-прежнему ни за что не хотел идти к врачу.
Наконец, когда он уже совсем не мог терпеть, обратился к полковому врачу. Врач тут же доложил командиру полка о том, что Цветкова нужно немедленно отправить в госпиталь. Под принуждением он убыл в госпиталь.
Новым командиром батареи командир полка назначил ст. лейтенанта Жемчужникова, совершенно не подготовленного для этой должности.
Это был пожилой офицер, бывший политработник, ставший танкистом после упразднения института комиссаров в Красной армии.
Справка:
9 октября — 1942 г. Президиум Верховного Совета СССР издал Указ «Об установлении полного единоначалия и упразднения института военных комиссаров в Красной Армии». Институт военных комиссаров упразднялся, а взамен вводился институт заместителей командиров по политической работе. Вся ответственность за боевое и политическое состояние частей, соединений и учреждений возлагалась на командира. 10 октября действие Указа было распространено и на ВМФ.
Т.е. в Красной Армии было введено полное единоначалие и упразднен институт военных комиссаров. Штурман 8-й воздушной армии Герой Советского Союза полковник Селиванов так прокомментировал это событие: "Наконец-то тунеядцев не будет в авиации. Ну что, например, делал комиссар штаба авиадивизии? - Ничего".
Фрагмент из биографии маршала Конева
Осенью 1942 года в моем присутствии, в разговоре с Верховным, он поставил вопрос о ликвидации института комиссаров в Красной Армии, мотивируя это тем, что этот институт сейчас не нужен. Главное, что сейчас нужно в армии это единоначалие, доказывал он...
— Нужно, чтобы командир отвечал за все состояние своей части... Командный состав доказал свою преданность Родине, и он не нуждается в дополнительном контроле. Я скажу больше, наличие института комиссаров есть элемент недоверия нашим командным кадрам, — заключил он.
Решением Политбюро институт комиссаров был упразднен. Что касается личного отношения Сталина к Ивану Степановичу Коневу, то могу сказать, что отзывался он о нем всегда положительно, хотя и указывал ему и на его недостатки» (Полководцы. М., 1995. С. 18).

С уходом Цветкова все пошло на пер косяк: отменились бани, начались перебои с питанием. Цветков всегда заботился о нас и не боялся проявлять настойчивость перед командиром. Особенно мы переживали, что отменены банные дни. Организация бани требовала смекалки.
Обычно этим занимался зампотех, механик регулировщик. Нужно было найти на ближайшем хуторе баню и заключить договор с хозяином, чтобы он к определенному времени подготовил баню и веники.
По всей Прибалтике бани – это храм отдыха и здоровья. Запомнился мне один случай, когда мы парились в бане, еще в бытность Цветкова командиром нашей батареи. Он парился вместе с нами, и в тот день, когда мы мылись, произошло несчастье.
Обычно баня – это сруб из толстых еловых бревен. Он устанавливался, как правило, высоко, на гранитных валунах. По ступенькам поднимались и входили в предбанник, где оставляли одежду и белье. Дальше была большая комната с маленькими окнами-щелями, которые едва пропускали свет. В комнате, у одной из стен – груда черных камней, и два больших крана – с горячей и холодной водой. Всюду на скамьях стоя железные тазы и ведра. На стенах висят веники. Здесь и мойка, и парилка одновременно.
В этот злопамятный день, уже на улице был снег и мороз, во время мытья к нам буквально ворвался опоздавший мой заряжающий, и сразу, сходу, набрал целое ведро холодной воды, подошел к камням, и выплеснул всю воду на камни. Сразу раздался характерный, похожий на выстрел, звук вырвавшегося пара, и мой заряжающий упал как подкошенный. Вся передняя часть его тела была ошпарена раскаленным паром. Прибежал врач, и моего бедного, орущего от невыносимой боли, заряжающего вынесли на плащ-накидке на улицу, а затем отправили в госпиталь. О дальнейшей его судьбе мне ничего не известно.
Кажется, это было в середине или в конце декабря. На марше шли по глубокой колее, в лесу. Рядом шла пехота. Я, при открытом люке выглядывал на проходящих пехотинцев. Внезапно нас накрыло артиллерийским залпом.
Я успел заметить, как солдаты замешкались под взрывами, бросались в снег. Вдруг кто-то резко застучал в люк. Я открыл, и тут же внутрь свалился раненный солдат. Я увидел, что у него оторвана рука, другой рукой он зажимал раненную руку. Кровь заливала боеукладку.
Я и наводчик очень неумело мотали бинты, стараясь остановить кровь. Пока мы возились, утих обстрел, и солдат с нашей помощью вывалился на снег, к нему бросились санитары.
Мы продолжали двигаться дальше. Выехали из леса и шли по полю, В одном месте, справа по ходу, увидел огромную воронку, на скатах которой валялись растерзанные трупы наших солдат. С усилием заставил себя смотреть на это кровавое месиво. Можно было изучать анатомию человека. Возле убитых валялись их собственные кишки – от живота в сторону. Были видны белые ребра и красно-синие легкие человека и прочее. Больше я не мог на это смотреть и отвернулся.
Как раз в этом месте колонна остановилась, обстрела не было, и я вылез из самоходки размяться. Прохаживаясь вдоль колонны, обратил внимание, что недалеко от дороги хоронят убитых. Издали я наблюдал как похоронная команда, состоявшая из стариков, деловито, со знанием дела, молча, работает.
В основном трупы свозились на санях с лошадьми к заранее подготовленной яме.
Я не видел, как была вырыта яма, но мне кажется, что путем взрыва большого количества взрывчатки. Трупы сваливались возле ямы. Старые солдаты снимали с убитых одежду до белья и складывали тела на краю ямы. Вся снятая одежда тщательно проверялась на наличие документов и пеналов с записями. Все, что было найдено, сносилось к столу, за которым сидел офицер – командир этой похоронной команды и писал. Сами трупы уже не осматривались, это было сделано раньше. Теперь уже не имело значения, кто есть кто.
Два солдата подходили к лежавшим в ряд трупам, и одного за другим, держа за ноги и за руки, сбрасывали в яму. Сидевшие за столом составляли списки погибших.
Мне не пришлось увидеть всю эту процедуру до конца, до того момента, когда засыпали яму, но я еще много раз видел братские могилы, с фамилиями на обелисках.
К тому времени в войсках у солдат и офицеров не было жетонов, а были так называемые «смертные» пеналы. Они представляли собой небольшой, размером с толстый карандашный огрызок и сантиметров пяти в длину пенальчик из прессованной пластмассы, внутрь которого и вкладывалась записка с личными данными солдата или офицера.

Почему-то у танкистов пеналов не было, а может быть это только у нас, не знаю.
Там же, где-то в то же время, я наблюдал, как солдаты-саперы, разъезжая по местам прошедших боев, подъезжали к сгоревшему танку, обкладывали его противотанковыми минами и взрывали. Затем грузили на сани по нескольку кусков брони и куда-то все это отвозили.

На этом месте записок вспомнил, что забыл написать о происшествии, которое случилось еще в октябре или ноябре 1944 года, когда снега еще не было.
Как-то заняли мы оборону на опушке лиственного леса.
Сразу приступили к разметке капонира под танк. Земля была мягкая, так что капонир вырыли быстро. Время было обеденное, и мы решили перекусить имеющимися у нас в запасе продуктами.
К нам в гости пришел наш механик- регулировщик, который однажды увидел у меня мои хромовые сапоги, которые я возил постоянно с собой, и с тех пор он неустанно клянчил их у меня, чтобы я ему их либо продал, либо выменял на что-нибудь.
Мы поели копченое сало с сухарями и решили вскипятить чай. Заварки у нас не было, но наш регулировщик подсказал нам, чем можно заменить чай. Для этого нужно было поджарить размельченные сухари на сковородке, потом эту поджарку заварить вместо чая.
Надо сказать, что в Прибалтике наиболее ценным продуктом был чай (заварка). Еды было вдоволь; много мяса, но чай был на первом месте. На Украине наоборот – чай был, но вот еды не было – немцы все выгребли.
Поставили мы на поляне, рядом с танком две рогатины и повесили на перекладину чайник с водой.
Разложили костер и уселись вокруг костра, ожидая пока он закипит. Тут же поставили поджариваться сухари на крышке котелка. Сидели, курили и болтали о всякой чепухе.
Вдруг откуда-то донеслось: «Эй, славяне, как дела?» Это пришла к нам медсестра, чтобы вручить нам витамины и узнать о здоровье экипажа. Пригласили ее остаться попить с нами чай, но она пошла к другим экипажам.
Кто-то, с хорошим слухом, обратил внимание на странный рокот и сказал об этом всем. Все мгновенно прислушались. Шум, похожий на стрекот мотоциклетного мотора, нарастал. Мы все удивились: можно ли проехать к нам на мотоцикле. Наконец-то шум мотора достиг предела, как будто мотоцикл уже рядом и, вдруг, взрыв.
Наш костер и чайник разлетаются во все стороны, а на том месте, где только что был костер – клубы пепла и….. т и ш и н а.
Кто где сидел, там и попадали во все стороны: кто на спину, кто на бок.
Постепенно начали приходить в себя и осознавать, что произошло. Все живы и даже не ранены. Что же случилось? Что-то попало нам прямо в костер.
Поднимаясь и, стряхивая с себя пепел, каждый высказывал свое мнение.
Механик-регулировщик взял палку и стал тыкать в пепел, где был костер и наткнулся на что-то твердое. Стал разгребать землю и пепел, и мы все ахнули, увидев донышко снаряда. Оно было белым и блестящим.
Осторожно разгребая вокруг снаряда, увидели перед собой 105 мм немецкий снаряд,… без взрывателя. На месте, где должен быть взрыватель, было пустое отверстие.
Снаряд полностью выкатили и стали его рассматривать. Теперь нам стало понятно почему этот снаряд издавал в полете такой странный звук, подобный работе мотоцикла. В начале полета у снаряда вывинтился взрыватель и, в результате сопротивления воздуха, снаряд начал кувыркаться.
Он шлепнулся к нам в костер уже без взрывателя.
Я сидел у костра затылком к траектории полета снаряда, и если бы он летел на 2-3 сантиметра ниже, мне снесло бы голову.
Отчего вывинчиваются взрыватели? Только по одной причине: он не был законтрен после ввинчивания в снаряд. Это могли сделать только иностранные рабочие, которые работали в то время на военных заводах.
После этого случая к нам приходили многие танкисты, и мы многим рассказывали о необыкновенном происшествии.
Еще много раз, в ночное время, за трапезой, мы обсуждали этот случай и рассказывали о других, подобных, о которых ходили рассказы в войсках.

Хочется рассказать для непосвященных, как мы устраивались на ночлег осенью и зимой под своим танком. Я уже не помню, упоминал ли о том, что мы всегда возили с собой плоскую, из толстого железа, печь, которую удобно прилаживали под днищем танка, после того, как был вырыт капонир.
Все зависело от многих факторов. При хорошем грунте и большом запасе времени рыли капонир для танка на такую глубину, при которой можно было свободно сидеть или полулежать под днищем танка. Запас высоты от этих указанных выше условий.
Иногда вырывали капонир на такую глубину, что можно было даже ходить под днищем танка, согнувшись. Труба от печки выводилась наружу между катками танка, и потом весь танк закрывался брезентом. В месте соприкосновения трубы с брезентом прокладывалась защитная жесть, обычно от бочки, для того, чтобы брезент не загорелся.
Вход в такое жилище был сзади, по земляным ступеням – нужно было только приподнять брезент.
Внизу было уютно, но не просторно. Пол был устлан еловым лапником и затем трофейными одеялами, или шубами. Печь весело горела и грела наше убежище, иногда было даже жарко.
На раскаленной печи готовили изысканные блюда. Только в Прибалтике у нас было вдоволь запасов мяса. Наш механик-регулировщик, который почти всегда был у нас в гостях, умел готовить настоящие ресторанные блюда. Оказалось, что о войны он был поваром в ресторане Москва.
Одно из приготовленных им блюд запомнилось мне навсегда. В одну из ночей, когда нам, можно сказать, особенно повезло – нам принесли на каждого по 100 грамм водки и табак «Золотое Руно» и «Моршанская махорка». И это было верхом наслаждения.
Блюдо, о котором я говорил, было приготовлено из гусиного мяса и картошки. Картошка была мелко нарезана длинными ломтиками и поджарена с луком на гусином сале вместе с кусочками гусиного мяса. Это блюдо особенно вкусным.

Кажется, в декабре 1944 года началась подготовка к наступлению, а затем и само наступление. В каком-то открытом месте сосредоточились танки и мотопехота, и замерли в ожидании сигнала. Были такие моменты, когда наступающие останавливаются и не знают, что будет дальше. Как раз в такой момент нас накрыл ураганный огонь. Даже танки подпрыгивали от сильных взрывов. Когда все кончилось, из любопытства, я вылез и стал осматривать машину со всех сторон.
Многие занимались тем же. Каково было наше удивление, когда узнали, что мы случайно попали под обстрел наших «катюш». Хорошо, что не было прямых попаданий в танки.
Шли дальше. В одном месте, на открытой местности, виделись подбитые и горевшие наши танки вперемешку с американскими. Вокруг валялись черные трупы танкистов. Здесь я впервые увидел неуклюжие американские танки с высокими башнями и резиновыми гусеницами.
На снегу, у одного из наших танков, сидел танкист с забинтованными обрубками ног, он задирал их кверху и что-то кричал.
Позже, оглянувшись, я увидел, как его грузили в лодку.
Здесь мы, видимо, сошлись флангами с наступающей 5 танковой армией Ротмистрова, но точно я в этом не уверен.
Потом мы куда-то свернули и пошли вдоль опушки леса. По ходу движения видел, как наши солдаты стояли вокруг смертельно раненного немца и грызли брюкву. Немец в это время был в агонии и медленно умирал.
Шли осторожно, и не зря. Вскоре мы увидели в лощине только что подбитую и горящую самоходку (не из нашего полка). Верхний люк самоходки был закрыт, но из танка валил густой черный дым.
Люк механика был открыт и оттуда, вывалившись на половину, пытался кто-то вылезть, но вскоре он обвис и оттуда, из люка, повалил огонь.
Кто подбил самоходку? Никого впереди не было видно. Мы крались по опушке леса и были в готовности открыть огонь по немецкому танку, но ничего не было.
Может самоходку зажгли фаустпатроном? Вдруг я увидел что-то чернеющее на фоне снега. Подъехали ближе и увидели немецкий бронетранспортер, лежащий на боку. Стрелять не пришлось – бронетранспортер был брошен. С одной стороны гусеницы были навесу, с другой стороны – глубоко в снегу.
Стали его осматривать. Никаких видимых повреждений не было. Залезли в кузов.
Нашли патефон с пластинками, пулемет с лентами, консервированный хлеб в пакетах из запаянной прозрачной слюды, шоколад в круглых металлических коробках - точно в таких же, как наш гуталин.
Кажется, там же я нашел красивую курительную трубку с серебряной крышкой и цепочкой, и финский нож в ножнах.
Позже заводили патефон – среди пластинок рыли и русские. Патефон и пулемет возили с собой недолго, из-за неудобства почему-то отдали. На шоколадных этикетках как было написано «Штарке шоколаде» (крепкий шоколад). Немцы использовали его чтобы не спать, мы же просто употребляли когда захочется.
Нашли в бронетранспортере немецкий табак в пачках. Такая дрянь, что курить было невозможно. Не случайно, что за пачку «моршанской махорки» пленные немцы предлагали взамен даже обручальные кольца.
И еще я нашел карманные часы в металлическом футляре, которые оказались негодными. Их я выбросил.
Консервированный хлеб, чтобы он стал мягким, нужно было по технологии смочить водой и пометить в духовку. Что мы, естественно, не делали.

Расположились на высотке с редкими соснами. Как обычно стали закапывать танки в землю. Погода была солнечная, на небе ни облачка.
Вдруг, прямо над нами завязался воздушный бой между «мессером» и «яком». Несколько минут они старались выбрать момент для атаки. Наконец «Як» взмыл вверх, а «Мессер» воспользовался ошибкой и на вираже расстрелял «Як» прямо в спину. Беспорядочно падая, «Як» врезался в соседний лес и взорвался. Утром следующего дня мы обнаружили, что на этой же высоте расположился и штаб полка, вместе в командиром полка Леоновым.
По-видимому, наш полк был выведен на отдых для подготовки нового наступления.
Как-то утром мы услышали короткую автоматную очередь. Многие вылезли из под танков посмотреть, что происходит. Из своего «Студебеккера» выглянул заспанный командир полка. Все это я видел собственными глазами.
Командир закричал: «Кто стрелял?!» Часовой, охранявший командира полка, радостно сообщил, что он убил белку, при этом он держал убитую белку за хвост.
Командир полка рассвирепел и закричал еще громче: «Ломоносов!».
На крик выглянул из своей машины начальник штаба Ломоносов.
Через пару часов мы видели, как один из сержантов комендантского взвода вел безоружного солдата для отправки его в штрафбат.

В этом же лагере были и веселые моменты. Как-то нам сообщили, что к нам приедет бригада артистов. Спешно начали готовить клуб. Весь полк стал готовиться к этому мероприятию. Вокруг рубили стройные сосны и стаскивали их на поляну. За несколько часов срубили сруб высотой два метра. Посредине вкопали столб и натянули танковые брезенты. Образовался шатер. Вместо сцены были подогнаны два «Студебеккера» с опущенными бортами и поставлены рядом.
От танковых аккумуляторов провели яркий свет. Все было готово к концерту
К вечеру приехали артисты и стали готовиться к выступлению в одной из штабных летучек.
После ужина все офицеры полка и солдаты, кроме охраны, сидели на бревнах внутри «залы» и ждали начала. Запах внутри был прекрасным: пахло свежей хвоей и сосновой смолой.
Начался концерт, который в основном состоял из танцевальных номеров.
Я сидел с офицерами за спиной командира полка и штабных офицеров и четко услышал, как он поманил к себе своего адъютанта и сказал ему: «Вот эту длинноногую в цветастом платье оформи как раненную, проведи через медсанбат и ко мне, понял?!»
«Так точно», - ответил адъютант и ушел с концерта, который еще продолжался.
Через пару дней эту молодую артистку уже видели в «Студебеккере» командира полка.
Всего лишь месяц тому назад перед этим концертом, как командир полка похоронил свою жену, которая все время была с ним до ее гибели. Погибла она во время артобстрела. Находилась в «Студебеккере» и что-то шила. Она была смертельно ранена в грудь. Командир полка и почти все офицеры находились в это время на рекогносцировке, и к его возвращению она была уже мертва.
Уже в послевоенные годы я случайно узнал, что Леонов живет в Кунцево, под Москвой с этой второй своей женой. Похоронили его первую жену где-то возле литовского хутора.
На похоронах я не был, но после похорон меня удивило поведение зам. Командира полка по политчасти. На вид это был простой деревенский мужик с хитрецой. Он всегда в кругу офицеров напевал: «отец благочинный, потерял ноги, иерочинный… помолимся!». И так несколько раз с другими словами и в разных вариациях.
Чувствовалась неприязнь замполита к командиру полка, но у офицеров этот замполит пользовался большим авторитетом за свое душевное отношение ко всем солдатам и офицерам.
Однажды ночью меня вызвали в штаб 4-й ударной армии для вручения кандидатской карточки. Как все это происходило – почти не помню.
Пока я отсутствовал, мой экипаж решил полакомиться индейкой и для этой цели отправились на разведку на какой-то хутор, который был совсем недалеко. По возвращении меня ждал вкусный суп и мясо индейки. Уже позже, проходя по хутору с какой-то целью, увидел недружелюбные лица хозяев хутора – мужчины и женщины. Видимо, они что-то знали. Недалеко от нашего расположения всегда бродили огромные индейки, которые и соблазнили мой экипаж.
В этом хуторе я имел возможность познакомиться с внутренним устройством типичного дома литовского крестьянина – хуторянина.
Я обратил внимание на то, что в кухне, в печке был вделан большой котел, в котором всегда бурлила вода, и шел пар.
В таких котлах хозяева часто варили колбасу, вкуснее которой я не видел и не пробовал ранее. Одним запахом можно было насытиться.
Тогда я, кажется, приходил за табаком – самосадом.

Поступил приказ выехать мне на тактические занятия. Инициатором этих занятий был заместитель командира полка. Удивительная категория людей – заместитель командиров. В боях они не участвовали – им не было места в танках. Поэтому у них всегда было желание показать свое ревностное отношение к службе. Наш заместитель был особенно вредным человеком.
На этих занятиях я впервые увидел его вблизи. Одет он был по форме, чисто выбрит, и вообще выглядел, как будто бы не было войны.
С ним, оказывается, жила его жена, которую он, как и командир полка, возил с собой. У них был свой «Студебеккер», так что жизнь у него была прекрасной.
Всюду он показывал свою наглость и самоуверенность.
На этих занятиях я, в его лице, приобрел себе врага.
Машина, на которой мы ехали, была без тента. Все офицеры сидели по бортам на скамьях и по картам следили за местностью. Периодически машина останавливалась, и мы сходили на землю. В одном месте остановились и по приказу нашего начальника зашли в полевую пекарню. Солдаты-пекари угостили нас горячим хлебом.
Я, как и все, съел кусок горячего хлеба.
Когда мы вышли на местность и стали производить сверку карт, мне вдруг стало плохо. Резко заболел живот, пошла слюна, в желудке был настоящий «пожар». Я стал корчиться от боли. И в это время начала стрелять батарея тяжелой артиллерии, которая была где-то рядом. От неожиданности я вздрогнул и продолжаю корчиться. Это мое состояние увидал заместитель командира полка. Он со свирепым лицом подошел ко мне и сказал: «Так ты еще и трус!» Я был ошеломлен. Мне очень плохо, а он, вместо сочувствия, сказал мне такое. Офицеры были удивлены такой грубостью и сказали: «Вы что, не видите, он весь позеленел?»
Зам. командира полка это не смутило, и он дал команду на отъезд. Всю дорогу меня тошнило. В расположении полка мне дали соду и воду. Я выпил, и мне стало легче.
С тех пор я возненавидел горячий хлеб и зам командира. Я все время думал как ему отомстить, но вскоре он был тяжело ранен шальной пулей, и вместе с женой их отправили в госпиталь.

Кажется, это было в начале декабря 1944 года. Был очень глубокий снег. Нас выдвинули под самый нос немецкой обороны. Танки мы не закапывали, а замаскировали вырезанными из снега огромными плитами. Только устроились, как услышали громкую музыку с немецкой стороны. Начались звуки наших песен вперемежку с непристойными выражениями. Такое мне пришлось услышать впервые.
Днем, когда небо было чистым, вдруг раздалось: «Рама!» Этот клич всегда приносил неприятности. Мы уже знали, что за появлением самолета разведчика с двойным фюзеляжем, всегда начинается либо бомбежка, либо артобстрел.
Вокруг нас было очень много пехоты.
Все, задрав головы, смотрели за маневрами «Рамы». Вдруг от самолета отделился пучок листовок, которые, приближаясь к земле, рассеивались на большую площадь.
Все начали подбирать листовки. Подобрал и я. Листовка была из той же серии, что и описанная мною ранее – тот же набор картинок и призыв сдаваться. По-прежнему, как и Украинском фронте, основное недовольство солдаты выражали по поводу того, что картинки были на картоне, а, следовательно, и не могли быть употреблены на самокрутки и в качестве туалетной бумаги.
Выбрал время, когда было спокойно, и решил пройтись на позиции минометчиков, которые стояли рядом. Рядом с их позицией была изба, куда солдаты ходили греться. Зашел в избу. Посреди комнаты стояла печь из 200 литровой бочки. В комнате было жарко. Рядом, на куче дров, валялась толстая книга, обложку которой видимо, использовали для растопки. Начала книги тоже не было. На 17-й странице было написано «Дон Кихот Ламанчский», житие….
Мне попалась в руки знаменитая книга Сервантеса, которую я не читал. Решил взять ее себе. Назад шел напрямик, по тропинке. Недалеко увидел рядом с тропинкой голый труп рыжего немца. Тело лежало на спине. Голубые тусклые глаза немца были открыты. Тело было желто-белым и каким-то глянцевым. Почему труп не убрали?
Пришел к своим, залез в танк, и стал рассматривать книжку. Издание было хорошее, множество картинок было выполнено, наверное, крупным художником, так кА были очень хороши.
В последствии я читал ее много и с перерывами. Где-то по дороге я с книжкой расстался, так и не дочитав до конца.

Готовилось наступление. Уже видно было по количеству войск, что готовят что-то серьезное. Мимо нас шли колонны солдат. Видно было, что они настолько устали, что просто пали посреди обледенелой дороги и тут же засыпали. Командиры ехали верхом на лошадях и силой поднимали солдат.
Наконец, движение приостановилось. Со мной поравнялся всадник на лошади – мы как раз стояли, и я спросил у него, кто эти солдаты, и почему они в таком состоянии.
Он объяснил, что это пополнение из Молдавии, и что они опаздывают на исходные позиции.

Мы сосредоточились для атаки. Впереди я видел широкую просеку и дальние дома какого-то хутора. С хутора по нам велся огонь из пулеметов. Мы стояли в ожидании.
Ко мне прибежал механик-регулировщик и передал приказ командира, чтобы я подъехал к нему. Я дал команду механику, и мы подъехали к Жемчужникову. Он мне приказал атаковать хутор, так как там залегла пехота и не идет из-за сильного огня пулемета.
Было приказано обеспечить продвижение пехоты – это приказ командира полка.
Я понял, что меня ждет. Это был конец. Одну машину в просеке расстреляют в два счета; для фаустников - я мишень. Сразу на ум пришло избавиться от всего лишнего.
Из танка стал выбрасывать: одеяла, валенки, выбросил и свои хромовые сапоги. На прощание крикнул регулировщику: «Носи на память!» Коротко поставил задачу экипажу. Открыли бортовые заглушки; приготовили гранаты и стрелковое оружие и – вперед.
Машину швыряло из стороны в сторону – под кусками толстой корки снега был рыхлый снег. Кое-как проехали наши окопы, я оглянулся, но никто не пошел за нами. Зло меня взяло, я открыл люк и регулировочным флажком красного цвета стал взмахами по направлению вперед звать за собой пехоту. Никто не поднимался. С коротких остановок стали вести огонь осколочными по окнам домиков на хуторе. Медленно шли вперед и беспрерывно стреляли по подвалам, дверям и по окнам.
Выскочили на дорогу, хутор остался справа сзади. Впереди танка увидел очумелого немца, который бежал в 20-ти метрах впереди танка. Крикну: «Бей по немцу с ходу!». После выстрела немца уже не было. Увидел впереди бруствер немецких окопов. С коротких остановок стреляем по окопу.
Переехали окоп, и тут я услышал, как по танку что-то стукнуло. Танк остановился, и потянуло гарью. Начал гореть мотор. Кричу: «Ребята, выскакивай!» Все выходят через люк механика, так безопаснее. Только выскочили – по нас бьют из автоматов. Мы сразу бросаемся на землю. Решил – быстро сигаем в немецкий окоп. Мы – в окоп, оттуда немцы. Мой заряжающий бьет из автомата. Вижу – немец с ранцем и противогазам бежит вдоль окопа, прицеливаюсь из «ТТ», три раза стреляю, а он все бежит. Неужели смазал, а может быть - ранил? Видим вход в землянку или блиндаж. Решено – туда.
Пригибаясь, идем к входу. Вдруг заряжающий вскрикнул и выронил автомат. Разрывная пуля попала ему в плечо.
Кое-как перевязали ему рану, но он мог еще стрелять. Вошли в блиндаж. Там, на полу, разбросаны румынские голубые гранаты, похожие на наши лимонки.
Нас трое в блиндаже. Наводчик продолжает отстреливаться и задом приближается к входу в блиндаж.
Только он выпрямился, чтобы ступить на ступеньку, как пуля попала ему в грудь и вышла навылет. Начали его перевязывать. Крови почти не было, было две дырочки – впереди и сзади. Говорить он не мог, тяжело дышал со свистом. Мы оказались в ловушке. Нет выхода. Механик сообразил, что стена, возвышающаяся над окопом в тыл – земляная.
Он втащил свой длинный немецкий штык-кинжал и стал ковырять стенку у самого потолка. Земля легко поддавалась и отваливалась большими кусками. Еще несколько пуль попало как раз в то место, где он ковырял, затем стрельба прекратилась. Я сразу понял, что произошло. Стало уже темнеть, и наш танк сильно вспыхнул, и пламя ослепило немцев, они не видели уже куда стрелять.
Еще некоторое время я и механик по очереди рыли выход из блиндажа и, наконец, вырыли. Первым вылез наружу механик, а за ним раненые. Я из блиндажа проталкивал их в дыру, а механик снаружи тащил их.
Сначала мы отползли подальше, осмотрелись. Наш горящий танк освещал всю местность вокруг. Мы поднялись и во весь рост стали потихоньку двигаться по глубокому снегу к своим. Шли – я и механик по краям, раненные, опираясь на нас, в середине. Наводчик еле-еле передвигался.
Когда подошли к нашим траншеям, я решил пойти вперед и предупредить солдат, чтобы по нам не стреляли. Опасения мои были напрасны. В окопах все спали, только один солдат курил, ему было безразлично, кто сейчас придет.
Кое-как перелезли через окопы и пошли дальше. Подошли к дороге и увидели «Виллис», в котором был адъютант командира полка.
Он увидел нас издали и был очень удивлен тем, что мы живы. Он так и сказал, что все в полку считают, что мы сгорели вместе с танком.
Мы сели в машину и помчались в расположение полка, откуда сразу в госпиталь – отвезти своих раненных.
На следующий день я и механик опять поехали в госпиталь узнать о судьбе экипажа. Нас в госпиталь не пустили, но показали большое окно на первом этаже, куда мы должны были смотреть. Через час или больше в окне появились заряжающий и наводчик, оба на ногах, очень бледные, но с улыбающимися лицами. Выражение веселых лиц моих раненных до сих пор помню. Прощались мы навсегда. Больше мне не пришлось их видеть.
Когда вернулись назад в полк, решили сходить на то место, где осталась стоять наша горелая самоходка, и где только недавно шли бои.
Помню, как шли мы по заснеженному лесу, приближаясь к нашему танку. Я местность совершенно не узнавал, но механик уверенно вел меня в нужное место.
Всматриваясь вдаль, я увидел темнеющую массу – это были солдаты, облепившие наш танк. Один из солдат половником выковыривал из бидонов перегоревшее сало и раздавал его по потянутым котелкам. Откуда они узнали, что в бидонах сало. Оказывается, запах горелого сала был слышен далеко вокруг.
Я объявил солдатам, то это запасы нашего экипажа. По нашей одежде они видели, что мы не шутим. Но в бидонах уже ничего не было.
Осмотрев нашу сгоревшую самоходку, увидели пробоину в моторе, а в остальном ее не возможно было узнать.

Я с механиком, как безлошадные, обитали теперь возле кухни, в тылу полка. Помню, что все время были голодными.
Но вот утром какого-то дня в декабре 1944 года пришел к нам посыльный и передал приказ прибыть к командиру полка Леонову. Шли мы, совершенно не зная, зачем нас вызывают.
Командир полка познакомил нас с каким-то полковником и сказал нам, что за нами приехал начальник бронетанковой службы 4-ой ударной армии.
С ним на машине мы поедем на НП (наблюдательный пункт) командующего 4 –ой ударной армии – он хочет нас видеть. Мы сели в «Виллис» и куда-то помчались.
Ехали по открытой местности недолго. Машина остановилась возле входа в глубокий окоп. По ступенькам сошли в окоп, накрытый сверху маскировочной сетью. Окоп, по которому шли, был намного выше человеческого роста. Наконец, мы вышли на утоптанную площадку, к конце которой была высокая дверь из металла. Полковник у двери остановился и, обращаясь ко мне, сказал: «Сойдешь вниз по ступенькам и у самой двери внизу увидишь самого толстого генерала, ему и докладывай кто ты.
Оказавшись внизу, я был ослеплен очень ярким светом. Помещение не было похоже на землянку. Потолок был очень высоким.
Перед собой увидел генерала в форме. Стал ему докладывать, но сзади кто-то взял меня за плечо и повернул к другому генералу. Я закончил докладывать. Он меня спросил: «Где остальные?» Я ответил, что мы их отвезли в госпиталь. Он, улыбаясь, сказал: «Награждаю Вас «Орденом Красного знамени», механика – «Орденом Славы Третьей степени», раненых – орденами «Отечественной войны Первой Второй степени».
Я ответил: «Служу Советскому Союзу». Он пожал руки мне и механику.
Это командующий 4-ой ударной армией генерал-лейтенант Малышев.


Полковник Филиппов, который нас привез, был начальником бронетанковой службы армии.
Приехали мы в полк вечером, уже начинало темнеть.
Начальник штаба полка представил нам корреспондента газеты 4-ой ударной армии «Врага на штык». Корреспондент сказал мне и механику, что нужно срочно нас сфотографировать для газеты. Мы пошли к самоходке, у которой он нас и сфотографировал. Мало того, что уже начинало темнеть, но вдобавок еще и пошел снег. Я тогда еще подумал, что снимка не получится, но я ошибся.
Уже через много лет после войны по моему запросу, мне этот снимок прислали из библиотеки имени Ленина, из отдела микро-фото-копирования.

Вскоре после этих событий меня и механика Хвалченкова разлучили. Меня назначили в новый экипаж, где не было командира, а его – в экипаж, где выбыл механик.
Я знакомился с новым экипажем, они все были новичками, только что прибывшие на пополнение. Я для них был авторитетом. Они буквально смотрели мне в рот, когда я им рассказывал об эпизодах боев. В момент моего рассказа кто-то постучал по броне. «Вас срочно вызывают к начальнику штаба полка!» - кричал мне посыльный, когда я приоткрыл люк.
Начальник штаба сказал мне, что завтра привезут орден, и будут вручать мне в летучке зам. начальника штаба.
Назавтра я стал приводить себя в порядок. Тщательно выбрился, помылся, подшил новый подворотничок и надел свой орден «Красной звезды», который ни разу не одевал. Где я его получал - почти совершенно не помню, помню только то, что это был орден за бой у деревни Тарасовка, на Украине.
Вечером меня снова вызвали в штаб полка для получения ордена. Было очень темно, и я понял, куда нужно идти только после того, как открылась дверь теплушки, и через нее вырвался наружу сноп света. Взобрался по лестнице в летучку и увидел много офицеров за длинным столом, а во главе стола сидел командир полка подполковник Леонов.
В первый раз я увидел многих штабных офицеров, которых раньше не видел.
Здесь были и политработники из политотдела, которые привезли ордена. Один из старых наших командиров батарей тоже должен был получать такой же орден. Командир полка сначала вручил орден этому командиру батареи, потом мне. Всем был разлит в стаканы чистый спирт.
Командир провозгласил тост за награжденных. Только я хотел поднести стакан ко рту, как кто-то взял у меня из коробочки орден и опустил его в стакан. «Теперь пей,» - сказал он. Я выпил и потом вытащил орден и спрятал его в коробочку. Я сразу почувствовал, что нахожусь в чужой компании и делать мне здесь больше нечего.
Перекусив немного, стал подумывать, как бы мне исчезнуть незаметно. Воспользовавшись моментом, что было тесно, и нужно было часто подниматься с места, чтобы кого-то пропустить, я, когда дверь открылась в очередной раз, я быстро шагнул в темноту.
Я совершенно забыл о существовании ступенек лестницы и шагнул мимо них в полную темноту.
Очнулся я от страшной боли в правой ноге – именно на нее я приземлился в согнутом положении. Еще несколько минут я лежал на вытоптанной, без снега площадке, постепенно приходя в себя. Как я не сломал ногу, было непонятно. Чудом я остался невредим, за исключением ушибов ноги и руки. Слава Богу, никто не видел моего падения. В танке весь экипаж рассматривал мой орден.
Спустя некоторое время я узнал, что замещавший командира батареи Цветкова ст. лейтенант Жемчужников сгорел в танке со всем экипажем. Ночью фаустник подкрался к танку и выстрелил ему в борт.
Где–то в начале января вернулся из госпиталя наш ком. батареи Цветков. Все были этому возвращению очень рады. Я ему много рассказывал о том, что было в его отсутствие.

Однажды я в перископ увидел далеко впереди бруствер окопа, из-за которого все время появлялась голова немца в каске. Это повторялось несколько раз в течение нескольких дней. У меня появилось желание взять немца живым в плен. Для этого нужно было наехать танком на окоп и втащить его через десантный люк. Уж очень нагло вел себя этот немец.
Поделился с экипажем. Каждый высказал свое мнение по этому поводу. Пришли к выводу, что много риска и не стоит этого делать. Могли быть впереди окопа и мины.
На следующий день был очень сильный минометный обстрел, и мы под шумок выстрелили по окопу.
Прошел еще один день, мы по-прежнему стояли на том же месте в обороне. Стало совсем тихо. Я решил немного поразмяться и пошел по направлению к окопу, где был немец. Я уже подходил совсем близко и внимательно следил за бруствером, но там никого не было. Внезапно вокруг меня начали рваться мины. Я побежал назад, но мины уже начали рваться впереди и сзади меня. Я вынужден был залечь. Пока лежал, все думал – неужели это по мне открылась такая стрельба? В конце концов, я был сильно напуган и все ругал себя – какую глупость я совершил, отправившись на прогулку.
Больше таких вещей я не делал.

Кольцо окружения немцев в Курляндской группировке постепенно смыкалось. Портовые города Либава, Тукумс, уже были в руках советских войск. Как раз в это время мы узнали о смерти генерала Черняховского – командующего Третьим Прибалтийским фронтом.
Кто-то из офицеров сказал мне, что держал в руках газету, где была фотография моя и механика Хвалченкова. Мне очень хотелось посмотреть фотографию и прочитать , что о нас написано. Но газету так и не нашел. Цветков и Мусаниф еще долго надо мной шутили и говорили, чтобы я не расстраивался, что обо мне еще много напишут.

Где-то, в лесистой местности, нам пришлось атаковать позиции немцев. Было уже темно, стреляли с ходу. В самый разгар боя у меня вдруг так прихватило живот, что терпеть было просто невозможно. Ни в какой перископ я и не смотрел, корчась от боли на днище.
Мой верный экипаж понял, что со мной, и кричит: «Давай прямо здесь – потом уберем!» Не слушая их, я открыл люк и выпрыгнул, сначала на броню, а потом на снег, в колею, что образовывалась за танком. Колея была глубокая, а движение наступающих танков было медленным. Я быстро сделал свое дело, догнал танк и пригнул в люк. Только вздохнул с облегчением, как все началось сначала, с новой силой. Опять я повторил этот маневр: из танка в снег, в колею и обратно.
Снаряды и мины рвались рядом, и я уже думал: «Хоть бы убило!» Так мне было тошно от всего этого. Опять в очередной раз догоняю танк. На сей раз, все прошло, отпустило. А тут и атаке конец. Поступила команда занять позицию.
Потом, кто-то из офицеров спросил меня – кто это у тебя все время прыгал из танка и назад? Я ответил, что отцепился трос, и я цеплял его на ходу.
Через пару дней, как-то ночью, вызывают меня к полковому врачу (женщина-майор). Я прыгнул в глубокий окоп, вокруг яркий свет. Врач меня ругает – почему до сих пор никто из экипажа не пришел на прививки? Я ей отвечаю, что нас никто не звал. Она мне говорит: «Оголяй спину. Сначала сделаем тебе, потом пришлешь остальных,»
Только сделали мне укол, как я потерял сознание. Очнулся от запаха нашатырного спирта, но был вял и не мог подняться. Услышал, как врач сказала: «В медпункт его, на отдых.»
Несколько дней я провел в землянке на нарах. Ко мне приходили Цветков и Мусаниф и все шутили и подтрунивали надо мной. В экипаж свой я больше не вернулся из-за событий, которые вскоре произошли.
Пока я валялся на нарах и принимал витамины, в полк поступил приказ, в котором было сказано, что полк (только штаб и командный состав) должен срочно убыть в Москву на формирование. Это было уже конец января или начало февраля 1945 года.
Потом мне стало известно, что на самом деле полк убывал через Москву на Урал, где получил самоходки и личный состав и оттуда – на Дальний Восток, на войну с Японией.
К сожалению, в число командного состава были включены Цветков и Мусаниф, так что нам предстояло расставание.
Мою машину и другие машины срочно перебросили на другой участок фронта, а я и еще несколько офицеров-командиров танков должны были оставаться в Прибалтике добивать немцев.
Ночью, перед убытием штаба полка и офицеров, нас построили на лесной поляне для прощания.
Командир полка подполковник Леонов и начальник штаба полка подполковник Ломоносов поочередно подходили к остающимся офицерам и целовались с ними. Мне показалось, что прощание командира полка было неискренним, формальным. Леонов не был способен на сентиментальности. Но с Цветковым и Мусанифом я простился по настоящему. Мы обнялись и обещали друг другу, что когда-нибудь встретимся. Увы, этим обещаниям не суждено было сбыться. Больше я их никогда е видел.
Только через много лет, на 20-летие Победы, я получил от Мусанифа фотографию, где он был в парадном кителе и при всех орденах.
Расставание с любимыми друзьями тогда вызвало у меня потрясение – мне очень не хотелось расставаться с полком и с друзьями.
Вскоре все оставшиеся офицеры сели на «Студебеккер» и поехали в штаб 1-го Прибалтийского фронта.
Приехали мы на кокой-то на какой-то хутор, с несколькими домами. Когда слезали с машин, почувствовали сильный запах гари. Нам сказали, что совсем недавно была бомбежка. В этом хуторе располагался какой-то из отделов штаба фронта. По-видимому, отдел формирования частей.
Штаб фронта в целях конспирации и маскировки был разбросан по разным местам. В доме, куда мы вошли, было очень тепло. Посреди комнаты стоял стол, за которым сидел майор в накинутой на плечи шинели и беспрерывно что-то говорил по телефону, при этом все время повторяя: «Алега, Алега!»
Я понял, что перед нами типичный штабник с привычками, свойственными только тем, кто много времени проводит за столом и имеет дело с переменным подчиненным составом.
Еще не скоро он с нами заговорил. А до того, как он соизволил уделить нам внимание, я и несколько офицеров влезли на теплую русскую печь и оттуда наблюдали за майором. А он все повторял и повторял свое «Алега».
Из отрывков его разговоров, в которых он упоминал о каких-то «коробочках», мы поняли, что это своеобразная кодировка. Часто повторялись слова: «коробочки», «изделия №1 – 2» и так далее. Скорее всего, это был своеобразный жаргон, а никак не засекречивание информации. Чувствовалось, что такое жонглирование выражениями доставляло ему удовольствие.
Какой-то старшина принес в комнату полное ведро пива. Майор распорядился всем дать кружки и пить пиво. С трудом я выпил кружку и понял, что это только подобие пива – безвкусная бурда. Видимо, что какой-то умелец, из горелого ячменя сварил это пиво , надеясь, что из этого что-то получится. По время той бомбежки, которая прошла перед нашим приездом, немцы разбомбили помещение, в котором хранился ячмень и другое зерно. Зерно прогорело, и вот из него-то и сварили пиво.
Наконец, нас повезли в какой-то самоходный полк, номер которого я уже и не помню. При знакомстве с новым экипажем, они мне сказали, что этот полк имеет название «полк смерти». Я поначалу не понял - откуда такое устрашающее название. Но расспрашивать лишний раз не стал. Вскоре, во время атаки, моя машина подорвалась сразу на двух минах, с одной и с другой стороны. Взрывами вышибло несколько катков и перебило гусеницы. Мы почти не почувствовали удара, днище было целым. Вся, или почти вся сила удара пришлась на мерзлую землю.
Снова меня передали в другой полк на другую машину, где я уже воевал до окончания войны, а точнее - до моего ранения.

Итак, мне пришлось за всю мою фронтовую жизнь воевать в шести полках и на двух фронтах. Выходит – на каждом фронте в трех полках. У меня в подчинении перебывало шесть самоходок, не считая «тридцатьчетверки». Я сменил шесть экипажей. Всего сгорело подомной три танка: два на Первом Украинском фронте и один на Первом Прибалтийском фронте.
В последнем полку, на завершающем этапе моего пребывания на фронте, произошли события, которые наиболее полно мне запомнились.
Сейчас я уже не помню номера этого полка, но командиром, по-моему, был подполковник Золтан (?), которого я видел всего один раз.
Как-то я простудился, у меня была температура. Я сидел в шалаше с экипажем возле танка. Полк был в это время на кратковременном отдыхе.
Неожиданно появился командир полка. Я вышел и стал докладывать. Он посмотрел на меня и стал ругать за то, что не брит. Приказал побриться. Меньше всего у меня было в этот момент желания бриться, но все же приказ я выполнил.
В этом полку я сблизился со ст. лейтенантом Селивановым, командиром самоходки. Селиванов родом из Серпухова, Московской области. Лицо его я почему-то и сейчас помню.
Здесь я хочу перечислить фамилии тех, лица которых запали в мою память навсегда. Человеческая память, в том числе и зрительная, выборочна. Почему именно эти лица врезались мне в память – не знаю, но я и до сих пор четко вижу их перед собой. Многих, кого я перечислю, я уже упоминал выше в своих записях.
Итак, кого я помню:
1. Саша Писарев – механик. Погиб в бою под Житомиром на Первом Украинском Фронте;
2. Сергей – стрелок-радист на танке Т-34, расстались с ним в Черткове (остался при комендатуре);
3. Механик-водитель танка Т-34, оставлен в Черткове, при комендатуре;
4. Командир моего первого полка, 1419 САП – полковник Жмакин;
5. Ст. лейтенант Цветков Михаил – мой командир батареи на 1-ом Прибалтийском фронте;
6. Командир батареи - лейтенант Мусаниф Нияз;
7. Механик-водитель сержант Хвалченков, с ним я одновременно получал награду;
8. Командир полка полковник Леонов -1022 САП;
9. Наводчик, получивший пулевое ранение (в этом же полку);
10. Заряжающий, с ранением в плечо (в этом же полку);



Лица этих людей я четко вижу перед своим взором. А десятки других, которые тоже попадались мне на пути, стерлись из памяти, мною не запомнились.

Лицо ст. лейтенанта Цветкова я запомнил до мельчайших подробностей, так, что при описании мог бы составить его четкий портрет.

После войны, при желании, я смог бы найти ст. лейтенанта Селиванова, но из-за моего легкомыслия, не сделал этого, хотя и жил совсем недалеко от Серпухова – в Наро-Фоминске.
Мне кажется, что он остался жив после войны, так как я, находясь в госпитале, однажды получил от него письмо. В этом письме он мне писал, что командир стрелкового полка, на которого мы воевали, не выполнил своих обещаний и не представил нас к наградам.
О чем шла речь напишу ниже.
В начале марта меня и ст. лейтенанта Селиванова направили в распоряжение командира стрелкового полка, у которого дела шли очень плохо. Его полк нес большие потери. Старшим был назначен Селиванов.
Изучив маршрут по карте, поехали к месту назначения. Маршрут оказался очень тяжелым. Во многих местах мы рисковали свалиться в пропасть. Ехали очень осторожно. К вечеру, когда стало темнеть, прибыли к штабу полка. Командир полка был очень развязным. Все время ругался матом по-русски, хотя сам был грузин.
При постановке задачи сказал, что в полку остались одни писаря и повара и медработники. Полк застрял на высотке из-за сильного пулеметного огня немцев. При нашей поддержке он собирался полностью овладеть высотой.
Было назначено время атаки. В случае успеха он обещал представить нас к званию Героев Советского Союза. Мы сразу поняли, что он болтун, но не исключали, что если мы обеспечим продвижение полка, наверняка нас наградят по заслугам.
Эта ночь запомнилась мне еще и потому, что светила яркая луна, и было светло как днем. В те же моменты, когда луна выходила из-за туч, становилось видно очень далеко.
Снег был глубоким, шли мы медленно. Вскоре увидели одиночных солдат, которые рядом с нами шли в атаку. По трассам пулеметных очередей со стороны немцев нам было видно куда стрелять.
Мы с Селивановым договорились стрелять непрерывно, пока пулеметы не замолкнут. Открыли ураганный огонь по огневым точкам.
Немцы почти сразу ушли с высоты. Мы немного продвинулись вперед и остановились. Задача была выполнена. Ждали распоряжений командира полка. Я вылез из танка и стал ходить по высоте. Стало уже совсем тихо. Оставшиеся солдаты разбрелись для отдыха.
Вдруг я ясно услышал стон человека. Пошел в направлении звука и увидел на снегу лежащего человека в обнимку с винтовкой. Я наклонился к нему, он что-то шептал. Я сразу понял, что нужна срочная помощь.
Стал бегать в поисках солдат. В одном месте, наклоне высоты, заметил свет. Побежал туда и увидел вход в землянку. Открыл полог из плащ-накидки и увидел, что там сидят и курят солдаты. Я им сразу сказал, что срочно нужен санитар – оказать помощь раненному солдату.
Мое сообщение особого энтузиазма не вызвало. После повторного напоминания, двое солдат зашевелились и медленно поднялись. Мы вышли из землянки. По дороге они прихватили «лодку» и потащили следом за мной.
Мы подошли к лежащему солдату. Санитары его осмотрели, и я увидел у него на голове огромную рану. Стали его поднимать, но он винтовку не отпускал из рук. Так и положили его с винтовкой. Солдаты повезли его вниз по склону, а я вернулся к себе в танк.
Кто-то пришел от Селиванова и позвал меня. Залез в танк к Селиванову, и он мне сказал, что его вызвал командир полка и передал ему приказ, чтобы мы убыли в распоряжение командира стрелковой дивизии. Показал мне точку на карте. Это было довольно далеко от нашего нахождения. Не дожидаясь рассвета, медленно поехали лесом, ориентируясь по компасу.
Меж вековых елей продвигались медленно, все время, сверяя направление движения. Шли долго и все надеялись увидеть конец леса. Наконец, впереди увидели просвет.
Еще немного, и мы выехали на поляну. С левой стороны по ходу стояли в ряд 3 или 4 огромных склада, обращенные фасадом на нас. Входные двери в склады были против нас. Над входами треугольные крыши, покрытые железом. Все было тщательно выкрашено и выглядело опрятно.
Мы остановились и стали внимательно осматриваться вокруг. Когда заглушили моторы, наступила мертвая тишина – ни ветерка, ни шороха. Так, как это бывает только в лесу.
Сразу было видно, то это немецкие склады. Но что в них? Может быть боеприпасы?
Я с Селивановым сошли на землю, и подошли вплотную к дверям одного из складов.
Над землей возвышались только верхушки строений. Видимо сами склады были под землей. Никаких надписей снаружи не было.
Опасаясь, что склады заминированы, стали более тщательно осматривать двери. Внезапно двери заскрипели и медленно стали открываться, и мы увидели перед собой молодого немца с поднятыми руками, который улыбался и часто повторял: «Их бин словениш!»
Мы спросили у него: «Есть мины?» Он ответил радостно: «Никс, никс!»
Затем он стал нас приглашать в склад. По ступенькам медленно спустились вниз. Двери широко раскрыли, чтобы проходил свет. Немец показал, как открыть окна на крыше с помощью рычагов. Вглядевшись, были поражены содержимым склада.
Это был вещевой склад. Многоярусные полки были забиты до верху. Здесь были: байковые одеяла в огромных пачках, суконные с кожей бурки, хромовые сапоги для офицеров, солдатские кожаные сапоги с широкими голенищами. В эти голенища немцы втыкали магазины с патронами для «Шмайсеров». И еще там было много всякой мелочи и армейской фурнитуры.
Мы начали загружать самоходки барахлом, но так, чтобы это в дальнейшем это не помешало стрельбе. В танк опустили только с десяток одеял. Остальное - хромовые сапоги, бурки, солдатские сапоги, привязали к поручням на трансмиссии.
Наперед скажу, что из обуви только солдатские сапоги оказались качественными, все остальное было негодно. Бурки, обшитые кожей, годились только для сильных морозов, а при малейшей слякоти или сыром снеге они раскисали и расползались на глазах.
Наш немец оказался славянином, не то чехом, не то словаком, не то сербом – точно не помню.
Мы его отпустили и показали ему, что он должен самостоятельно идти в тыл.
Вскоре кончился лес, и мы въехали в полосу кустарника, который доходил по высоте до командирской башенки. Сверили направление и продолжали наш путь дальше. Высунувшись из люка, все время смотрел вдаль и вдруг увидел двух немцев, которые шли прямо на нас.
Они приближались и, видимо, не замечали нас и не слышали шум моторов, так кА ветер дул нам в лицо с их стороны и относил звук моторов назад – это было заметно по дыму из выхлопных труб.
Селиванов тоже увидел немцев и сразу дал знать остановиться и заглушить моторы. Так мы и сделали. Я и Селиванов сошли с танков, позвали к себе заряжающих с автоматами и спрятались в кустах по сторонам.
Немцы, с карабинами на плечах, шли, громко разговаривая и жестикулируя руками.
Внезапно они остановились, уткнувшись в танки, и замерли.
Мы вышли из кустов слева и справа и направили на них пистолеты. Я крикнул: «Хенде Хох!» Они сразу бросили свои карабины на землю и подняли руки.
Мы подошли к ним и стали их разглядывать. Это были пожилые, очень высокие солдаты, в обычной серо-зеленой форме и в фуражках с козырьками и ушами. Мы стали их обыскивать. Они охотно нам показывали содержимое карманов.
У каждого из них были кожаные портмоне с кучей семейных фотографий. Я тыкал пальцем в лица на фото, а немец отвечал: зон, тохтер, киндер и т.д. Среди фотографий я увидел фото актеров, игравших в фильме «Большой вальс» роль Иоганна Штрауса и Карлы Доннер.
Меня удивило, что и для немцев это тоже был любимый фильм.
Карабины мы забросили на броню, сняли с них патронташи с ремней. С одного из немцев я снял шерстяные перчатки, так как они мне были нужны, чтобы удобнее было хвататься руками за холодную броню. В рукавицах было невозможно воевать – всегда их приходилось сбрасывать. Так же я взял себе на память и ту открытку, на которой были изображены актеры.
Мы указали немцам направление в тыл, и они весело зашагали от нас.
Мы опять тронулись в путь в нужном направлении. Выехали на узкую дорогу с глубокой колеей. Поскольку мы двигались очень медленно, то нас стала нагонять пехота, которая растянулась в колонне.
Получилось так, что мы как бы сошлись в одной точке из разных сторон. Нам стало гораздо веселее двигаться: обилие наших войск, сдающиеся солдаты немецкой армии – все говорило о том, что у противника не все в порядке. Идущие рядом с нами солдаты пехоты стали просить у нас сапоги и бурки. Мы охотно стали разбрасывать в колону связки бурок и сапог. Хромовые сапоги вообще никому не подходили, и мы их сбросили все, себе ничего не оставив.
Шли мы вдоль опушки леса по дороге. Селиванов дал знать, что мы у цели.
На опушке было много войск: артиллерия, пехота, саперы. Видно было, что готовится наступление. Сошли с машин и стали искать штаб дивизии. Нашли землянку в лесу, где был штаб.
Селиванов пошел докладывать о прибытии. Вышел он назад с полковником, который поинтересовался, где наши танки.
Селиванов сказал, что задачи он пока не поставил. Нужно пока ждать. Ждать, значит ждать.
Я уселся на опушке леса прямо перед своим танком на снарядный ящик, вынул трубку, набил ее табаком и, подставив свое лицо солнцу, которое вышло из-за туч, стал курить.
Никогда я еще так не расслаблялся. Настроение было благодушное, под действием теплых солнечных лучей тянуло в сон. Давно уже не было такого светлого дня. Справа и слева от меня сидели артиллеристы и водители машин. Погода на всех действовала благоприятно. До меня доносились веселые разговоры, шутки.
Сзади меня, прямо за спиной был капонир для колесной машины, рядом стояла машина, которую наверняка, собирались в него загонять.
Вдруг кто-то прокричал: «Воздух!» В небе далеко появились черные силуэты «мессеров». Давно уже не было в воздухе немецких самолетов, а тут вдруг появились три штуки «мессеров».
Они шли цепочкой, один за другим, и я сразу подумал: «Сейчас увидят мой танк и танк Селиванова. Сидя на ящике, внимательно следил за самолетами. Один за другим они кружили над нами на большой высоте. По ним никто не стрелял. Ведущий стремительно перевалился на крыло и стал направлять себя на нас, за ним остальные.
Я был в оцепенении, не знал что делать. Как прикованный смотрел под брюхо самолета, у которого висела одна огромная бомба. Я даже цвет ее запомнил – темно-серый.
Я увидел, что бомба отделилась и со страшным воем несется ко мне. Самолет взмыл вверх. Я мгновенно сообразил, что нужно прыгать в капонир.
Не вставая, прямо назад падаю в яму и по дороге, во время падения, получаю удар по затылку, словно удар кувалдой.

Наконец пришел день, когда мне нужно было уезжать в г. Свердловск.
Мне предстояло сначала заехать в Москву, и оттуда уже ехать на Уралмаш.
На вокзал меня провожали мои родные и бывший преподаватель топографии подполковник Обидин. Он попросил меня отвезти в Москву мешочек с фасолью, горохом и еще с чем-то и передать это его жене и дочери, которые уехали в Москву.
Он снабдил меня адресом. Дочь его – Неля, с которой я учился в одном классе на станции Разбойщина, готовилась в Москве поступать на юридический факультет.
Билета на поезд у меня не было, меня втиснули в отходящий, переполненный военными вагон. Сначала я ехал зажатый со всех сторон в тамбуре, затем мне удалось втиснуться в вагон.
При подъезде к Конотопу наш вагон загорелся. Когда поезд въезжал на станцию Конотоп, одна часть вагона пылала вовсю, но паники особой не было, так как открыли обе двери, и пассажиры стали выскакивать на платформу.
В спешке я забыл мешок, который сгорел вместе с вагоном.
Тушить вагон было нечем, и потому все просто наблюдали за тем, как он горит.
Потом поезд расцепили и убрали сгоревший вагон. Пассажиры долго ждали, пока нас снова не посадят в этот же поезд.
Приехал я в Москву без поклажи, которую мне передали. Я все рассказал Нелли и ее матери и чувствовал себя виноватым перед ними. Переночевал у них и на следующий день отправился в Свердловск. Был уже июнь 1944 года.
Когда прибыл в учебный цент при Уралмаше, узнал, что один из наших офицеров погиб на пути к городу. Он сел на попутную машину, которая везла танковые моторы. По дороге на завод машина съехала в кювет, накренилась, и моторы съехали и задавили лейтенанта.
Во второй раз я оказался в общежитии учебного центра.
Однажды, когда я, сидя на верхних деревянных нарах, пришивал к гимнастерке подворотничок, услышал, что кто-то называет мою фамилию. Кто-то меня искал.
Я соскочил с нар и увидел пред собой высокого стройного офицера, который меня разыскивал. Он представился и сказал, что он командир батареи, в которой я буду командиром машины на его самоходке. Фамилия этого офицера была – Михаил Цветков, воинское звание – старший лейтенант.
Позже я узнал, что до войны он окончил кораблестроительный институт в г. Ленинград. Он воевал под Сталинградом на танке. Был награжден орденом «Красной Звезды», который ему вручал в Кремле сам Калинин. В это время это было исключительной редкостью.
В учебном центре мы обучали свои экипажи, с которыми потом убыли на фронт.
Что происходило в период между обучением и прибытием на фронт – не помню.
Запомнилось только, что наш эшелон разгрузился на станции Пушкино в Подмосковье, в центре самоходной артиллерии.
В Пушкино, на полигоне, мы стреляли, занимались вождением.
Однажды, на марше случилось «ЧП». Наш заместитель командира батареи – техник-лейтенант, сам сел за рычаги. Механик вместе с наводчиком улеглись на трансмиссию под брезентом и так ехали долгое время. В одном месте техник разогнал машину и на небольшом мосту через ручей, свалился с моста. Во время падения танк перевернулся и упал в ручей «на спину». Все, кто шел сзади, остановились и высыпали на берег ручья.
Нужно было перевернуть танк и поставить на гусеницы, но этого долгое время никак не удавалось сделать. Съехалось начальство и только по прошествии нескольких часов удалось- таки с помощью тягача вернуть танк в нормальное положение.
Когда, заглянули внутрь, то увидели под брезентом два трупа. Техник благополучно вылез через люк механика. Больше мы техника не видели.
(Сейчас, когда я сделал эту запись, вспомнил, что описанный случай произошел не в июне 1944 года, а годом раньше, когда мы также готовились перед отправкой на 1-й Украинский фронт. Происходило это осенью 1943 года, уже начались первые заморозки. Думаю, что от перестановки мест слагаемых результат не меняется, поэтому я и решил оставить все как есть – пусть эта запись останется там, где она есть. Сейчас, по прошествии стольких лет, это уже не столь важно в историческом плане).

Пока шла учеба, офицеров отпускали в Москву почти каждый день в течение месяца, или даже больше.
Помню, что в эти дни был часто в гостях у Обидиных, много раз ночевал у них.
Офицерам в центре выдавали талоны на обед. С таким талоном я мог посещать ресторан в Москве и там обедать. Часто, посещая этот ресторан вечером, мы добавляли к этим талонам деньги и пировали в большом зале.
До сих пор помню на высоком потолке красивую картину, нарисованную маслом каким-то знаменитым художником.
Еще запомнилось мне, что в ресторане офицеры-фронтовики всегда что-нибудь меняли. В ход шло все, что, что хоть чем-то привлекало к себе внимание: оригинальные зажигалки, финские ножи, морские кортики и даже миниатюрные пистолеты.
Не помню, на что я выменял себе морской кортик и зажигалку виде артиллерийского снаряда. Позже оказалось, что мой кортик просто театральная бутафория.
С кортиком и зажигалкой расстался где-то на фронте, кому-то подарил, но потом у меня появился трофейный финский нож и курительная трубка.
У Обидиных как-то был на свадьбе их соседки и одного полковника - военного атташе, приехавшего из Ирана. Впервые там попробовал огромные душистые персики. Там же Неля познакомила меня со своей подругой, толстой девушкой – внучкой президента Чехословакии – Бенеша. Я был этому очень удивлен, но для них, девушек, это было обычное явление – Обидины жили рядом с Чехословацким посольством, и девочки вместе поступали в один институт. Звали эту внучку Акмира.
В эти дни в Москве в кинатеатрах шел фильм «Жди меня». Они купили билеты в кинотеатр, который был чуть ниже Лубянской площади, и мы пошли смотреть этот фильм.
Перед началом сеанса на сцене выступала артистка Серова и артист Свердлин. Исполнитель главной роли – Блинов к тому времени уже умер, он умер в 1943 году.

В эти дни у меня начали болеть глаза. Это было последствием моей езды на танке зимой в непогоду. От Курского вокзала я добрался до госпиталя им. Бурденко. Там меня осмотрела женщина-офтальмолог, и сказала мне, что нужно лечить глаза пока не поздно. У меня был блюфарит и коньюктивит одновременно.
Я начал ходить к ней на лечение ежедневно. Запомнилось мне, что в процессе лечения она вырывала мне ресницы пинцетом. Боль была страшная, но я терпел.
И до сей поры я так и не знаю, насколько эффективен был такой вид лечения, и нужно ли он был вообще. После посещения врача я ходил по улицам с накрашенными зеленкой глазами так, что на меня все обращали внимание.
В эти дни в Москве было еще одно запоминающееся событие. По улице Горького проводили пленных немцев. Это был уже июль 1944 года.
В эти дни заболел подполковник Обидин, который уже, будучи нездоровым, прибыл из Киева в Москву. Болезнь его развивалась стремительно. У него был рак печени. Я видел его за несколько дней до смерти и моего отъезда на фронт.
Когда я его увидел, он лежал в какой-то, как мне показалось, детской кроватке с сеткой; он был черно-коричневого цвета и странно маленьким, ссохшимся.
Уже после войны, в 1946 году, по пути в отпуск, я заехал к Обидиным и узнал, что он умер вскоре после моего отъезда, в начале августа 1944 года.

Наконец, пришло время отправляться на фронт.
Это было во второй половине августа 1944 года. Как грузились на платформы, е помню. Запомнились мне некоторые эпизоды в пути следования на фронт. От Белорусского вокзала наш эшелон с танками мчался на запад. На какой фронт нас доставят, никто не знал.
Погода была теплой, поэтому большую часть дня, во время движения мы проводили на платформах, рядом с техникой, а к вечеру перебирались в теплушки. В теплушках, на печках-буржуйках варили концентраты: из пшена, гречневой каши. Добавляли туда сало. Такая еда мне очень нравилась.
В дневное время, когда проезжали по местам, где недавно шли бои, видели останки нашей старой бронетехники, артиллерийских орудий, полу сгоревшие вагоны и платформы, валявшиеся вдоль железнодорожных путей.
Кое-где эшелон шел так медленно, что можно было соскочить с платформы и идти рядом с поездом. Многие соскакивали, рвали цветы и – назад.
В одном месте мы проезжали мимо большого пакгауза, где наши платформы шли на одном уровне с настилом.
Какой-то наш танкист спрыгнул на настил и мгновенно юркнул в открытые ворота пакгауза и через пол минуты выскочил оттуда в обнимку с бутылей. Как потом стало известно, в бутыле был спирт медицинский. Как раз поезд стал набирать скорость, когда наш вор благополучно поставил бутыль на платформу и впрыгнул на нее сам.
Все мы смотрели на удаляющийся пакгауз и увидели, как несколько рабочих бегали по настилу и махала руками в нашу сторону. Ситуация была неприятной. Начальник нашего эшелона, по-видимому, еще не знал о случившемся. Все равно, на ходу никто не стал разбираться. Вскоре эшелон мчался уже на большой скорости. Через некоторое время я увидел, как танкисты предают для каждого экипажа котелки и фляги со спиртом, и мой экипаж получил свою долю.
На всякий случай флягу со спиртом спрятали в казенник пушки.
Предосторожность оказалась не лишней. Когда поезд подходил медленно к какой-то крупной железнодорожной станции, мы увидели на ж.д. платформах много вооруженных солдат и офицеров, ожидающих наш эшелон.
Когда поезд остановился, начальник эшелона соскочил и представился военному коменданту станции. Они о чем-то поговорили, и сразу солдаты стали осматривать платформы, заглядывать под танки. Кое-где они даже лазили в танки, но это вызвало у солдат неприязнь, так как в танке они ни в чем разобраться не могли.
Бутыль еще до подъезда к станции была выброшена на ходу. Всем было ясно, что никто не возьмет на себя ответственность за задержку эшелона. Наш эшелон медленно отошел от станции, и мы все вздохнули свободно. Теперь уже наш начальник эшелона стал искать танкиста, который похитил бутыль со спиртом. Нашел. Оказался какой-то механик с уголовным прошлым. По-моему, никаких мер к нему принято не было.
Однажды, в солнечную погоду, где-то в поле, остановились и стали разгружаться на временно сооруженной эстакаде, которая позволяла одновременно сходить с платформы нескольким танкам. Поезд медленно двигался вдоль рампы, танки сползали с платформы. Быстро построились в колонну и двинулись в сторону леса. Как потом выяснилось, все это происходило недалеко от станции Шауляй.
Марш был недолгим. Мы остановились в лесу, вблизи какого-то хутора. Здесь недавно были бои, местного населения не было.
В этом лесу в сентябре 1944 года состоялось знакомство нас, вновь прибывших, с командиром 1022 самоходного полка подполковником Леоновым, начальником штаба Ломоносовым и другими офицерами. Полк вышел на формирование.
По лесу бродило много коров, они страшно мычали, вымя у них разбухли – они были не доены. Некоторые танкисты разбрелись по лесу с ведрами – оттуда вернулись с полыми теплым молоком.
В группе офицеров я и мой командир батареи Цветков познакомились с лейтенантом Мусанифов Ниязом, командиром одной из батарей. В последствии мы стали все трое дружить и в свободное время встречались.
Однажды, во время встречи, он рассказал мне о редком боевом эпизоде, который произошел недавно.
Как-то батарея Мусанифа шла по лесной дороге. Колея была очень глубокой, ни в право, ни влево нельзя было выехать - только вперед, или назад. Машины шли одна за другой в колонне, впереди, на головной – Мусаниф. Как обычно он стоял в открытом люке ногами на сиденье заряжающего. Внезапно, в сотне метров впереди от себя увидел «тигра». Механик ничего не видел. Механик не своим голосом закричал : «Стреляй!». Наводчик, почти не целясь, тут же выстрелил и попал в танк. Но в стволе был осколочный снаряд. Мусаниф мгновенно понял, что следующий выстрел – за «тигром».
Он опять закричал: «Назад, заряжай бронебойным!». Механик дернул назад и таранил сзади идущую самоходку и сломал ей подъемный механизм. В этот момент Мусаниф нагнулся, чтобы его слышали. Раздался выстрел «тигра» и снаряд пробил люк, где он только что стоял. Осколки – целый пучок мелких осколков от брони попали ему в спину. Он заорал: «Бей бронебойным!». Наводчик выстрелил и попал «тигру « под пушку. Тигр загорелся, экипаж выскочил, и по нему открыли огонь экипажи задних машин, которые прибежали когда машина Мусанифа протаранил заднюю.
Возле горящего «тигра» валялись три трупа, один из них – офицер с железным крестом. Мусанифу в санчасти выдергивали десятки осколков и смазывали раны йодом. От боли он стонал и ругался, его держали санитары.
За этот случай он был награжден орденом «Красного знамени». Трофейный железный крест хранился у командира полка.

По-моему, к началу апреля, когда стало уже тепло, наш танк был полностью отремонтирован. Ремонтники опробовали его на ходу.
Потом прибыл какой-то офицер, который сообщил мне, что наш танк должен грузиться на платформу и в дальнейшем будет передан в какую-то танковую часть.
Он предложил мне выбор: следовать в свою часть без танка, или с танком в другой полк. Я выбрал первое.
На следующий день мы собрались, получили нужные документы, взяли с собой немного продуктов, и отправились по направлению к г. Черткову, где была комендатура.
На руках у меня было командировочное предписание и продуктовый аттестат. В комендатуре мы должны были узнать, где искать наш полк.
Ярким солнечным днем мы по проселочной дороге должны были выйти на главную дорогу до Черткова.
Вышли на высотку, и подошли к старому еврейскому кладбищу. Кладбище было разрушено, кругом валялись черные гранитные плиты.
Вдруг мы увидели, как к нам бежит девушка и что-то кричит. Это была любовница Сергея из деревни Спиченцы. Она бросилась ему на шею и, громко плача, просила его задержаться еще на день.
Мне пришлось успокаивать ее и обещать, что при первой возможности Сергей вернется к ней. Она бросилась на землю к ногам Сергея и стала так выть, что мы все не знали что делать. Сергей клялся ей, что вернется, если будет жив. Как показали дальнейшие события, вполне могло быть, что они встретились.
Вскоре мы вышли на большак. Солнце уже так припекало, что образовалась пыль, а по краям дороги начала пробиваться и зеленеть травка. Мы сняли с себя все теплое и шли уже дальше в одних гимнастерках.
Приближались сумерки, нужно было устраиваться на ночлег. Проходя мимо какого-то хутора, увидели большой деревянный дом в два этажа. За забором, на пашне работали две женщины, закутанные в платки. Одна из них погоняла быков, запряженных в плуг, вторая шла за плугом. От них все время слышалось: «Вишта», «Гошта». Что это означало – было не ясно. Сергей в шутку произнес: «Не помочь ли Вам?» Женщины остановились, посмотрели на нас, подошли к забору. Старшая, видимо мать, спросила нас: «Вспашите все поле? Мои ребята ответили хором: «Вспашем за кормежку!»
Вскоре ребята стали пахать поле на быках под картошку. Женщины ушли в дом готовить еду.
Ужинали мы за одним столом. За едой услышали рассказ об этой семье.
С приходом немцев все мужчины были угнаны в Германию, и младшие сестры вместе с ними.
На второй день, с утра начали сажать картошку и до вечера засеяли все большое поле.
Переночевали, набрали еды на дорогу и ушли. По подсказке этих женщин ушли в сторону железной дороги.
Шли вдоль железной дороги весь день и в течение нашего пути, за одним из поворотов дороги, увидели лежащий на боку, видимо сошедший с рельсов, бронепоез. На одной стороне насыпи лежали трупы, укрытые рогожей. Вокруг ходили железнодорожные рабочие – ремонтники. На земле мы нашли несколько пачек патронов к моему нагану. В перевернутых вагонах было множество разных боеприпасов.
В конце дня мы зашли в деревню рядом со станцией Гречаны.
Нужно было подумать, где переночевать. У небольшой хатки сидела женщина с мальчиком. Мы поздоровались и хотели идти дальше, но женщина обратилась к нам с неожиданным предложением.
Она сказала нам: «Вы ищите где переночевать? Я могу предложить Вам ночлег и вкусную еду, если Вы согласитесь выполнить мою просьбу. У меня есть баран, которого я должна сдать на заготовки, но сама я голодаю. Я прошу Вас зарезать барана, которого мы съедим, а Вы мне напишите расписку, что баран конфискован в пользу армии.
Мы согласились.
Закипела работа. Мой механик не раз свежевал баранов у себя в селе, так что он знал что нужно делать.
Хозяйка поставила на плиту чугун с водой, а сама побежала в деревню за самогонкой.
Через некоторое время в сарае висел баран, с которого механик сдирал шкуру.
Всю ночь мы веселились – ели баранину и пили мутную самогонку.
Наутро я написал хозяйке расписку примерно следующего содержания:
«Расписка дана гражданке (фамилия) в том, что экипаж танка Т-34 в составе (перечислялись фамилии) вынужден был изъять барана для употребления его в пищу. Обязуемся при первой же возможности возместить управе нанесенный ущерб. Командир танка (фамилия, в/звание).
Расписавшись, вручил записку нашей доброй хозяйке. Попрощавшись с ней и с ее сыном, мы пошли по направлению к станции Гречаны. Там мы сели на открытую платформу медленно двигавшегося эшелона с техникой и так доехали до станции Гусятин.
Это старая пограничная станция. На станции бродило много всякого люда: солдаты, беженцы, переселенцы – все ждали подходящего поезда в нужном направлении.
Я бродил по станции, всматривался в лица людей. В одном месте обратил внимание на кучку молодых ребят грязных и немытых, в национальной одежде. Это были еврейские мальчики. У многих на головах были ермолки, на висках были длинные пейсы.
Как они уцелели? Почему они слонялись здесь, где по ночам свирепствовали бандеровцы? Это для меня осталось загадкой.
Когда я услышал свисток приближающегося эшелона, то вышел на платформу – нам нужно было узнать, идет ли этот эшелон в нужном направлении.
Подходящий эшелон шел очень медленно.
Когда вслед за паровозом появились рядом с эстакадой крытые вагоны, стало видно, что в вагонах арестанты. Каждый вагон охранялся часовыми спереди и сзади.
Как только поезд остановился, на платформу станции выскочила охрана с оружием. С визгом открылись двери теплушек. Из вагоном нехотя начали выходить пленные немцы в своей традиционной зеленой форме. Многие из них были в бинтах. Конвой начал выстраивать колонну. Солдаты гремели котелками, отряхивались и медленно становились на свои места. Последними, из вагона, что был напротив меня, осторожно спустились на платформу два солдата, несшие на себе безногого офицера. Он обнимал солдат за плечи, а они поддерживали его за основания перебинтованных култышек. Вдруг один из солдат споткнулся и присел на колено; офицер одной из своих култышек ткнулся в асфальт и страшно закричал от боли. Солдаты вновь вернули его в нормальное положение, но офицер стал сильно хлестать по щекам провинившегося солдата, одной рукой, при этом произнося какие-то немецкие ругательства.
Я был удивлен и ошеломлен увиденным. Солдат, которого хлестал по щекам офицер, видимо, считал, что так нужно, и не проявлял никакого протеста. И в плену они продолжали соблюдать субординацию. Эта, можно сказать классическая сцена взаимоотношения немецкого солдата и офицера запомнилась мне на всю жизнь.
На этом месте мне хотелось бы заметить, что все эпизоды, описываемые мной, могли происходить в иной последовательности.
Одно только помню точно, что в эти дни установилась теплая, солнечная погода.
Кажется, был конец апреля, и дело шло к Пасхе.
Как обычно мы сели на проходящий эшелон с техникой и открытыми платформами и с этих платформ обозревали местность вокруг. Как всегда, от нечего делать солдаты и офицеры палили из личного оружия по металлическим щитам с немецкими названиями. Щиты были изрешечены пулями.
Эшелон тащился медленно, начиналась вторая половина солнечного дня.
В каком-то месте на удалении мы увидели красные черепичные крыши какой-то деревни и тут же решили срыгнуть с платформы и искать ночлега в этой деревне.
Шли по направлению к ней по тропинке через поле, которое было все в цветах. Сапоги наши покрылись от травы пылью.
Уже на подходе к деревне увидели деревенских баб, которые белили крайние хаты, а когда вышли на главную улицу, то утвердились в том, что идет интенсивная подготовка к празднованию Пасхи. Такое обстоятельство было нам на руку, мы чувствовали, что здесь хорошо покушаем и весело проведем время.
Возле одного из домов нас обступили старушки и наперебой начали приглашать в свои хаты. Мы выбрали хату, где собирались отмечать праздники несколько семей сразу.
Нас с большой радостью и почетом ввели в просторную хату, в которой на нас сразу же повеяло холодком и тем специфическим запахом, который свойственен только украинским хатам.
Огромный длинный стол переходил из одной комнаты в другую. На этом столе, покрытом белоснежной скатертью, стояли различные блюда, меж которых виднелись прозрачные графины со спиртом.
Перечисляю закуску, которая была на столах с уверенностью, что не все запомнил.
На продолговатых блюдах лежали молочные поросята, гуси, жаренные с обрубками лап кверху, жареные утки и куры. Все было украшено свежей зеленью. Всевозможные соления возвышались в круглых глиняных блюдах: квашеная белоснежная капуста, желтые моченые яблоки, красные помидоры в рассоле и соленые огурцы. Особенно много было пирогов со всевозможной начинкой: с мясом, капустой, картошкой, с вишнями, с черникой. Было много всякого варенья и всевозможных компотов.
Особенно мне понравился компот из груш, которым я утолял жажду после выпитого спирта.
До глубокой ночи мы ели и пили столько, сколько никто из нас не ел и не пил в жизни.
Старушки наперебой заботились о нас и буквально заставляли нас пить и есть всего понемногу. Мне помниться, что я все просвещал бабок на международные темы. Из их рассказов запомнилось мне следующее. В деревне немцев никогда не было. В деревне как был колхоз, так он и оставался в оккупации. Деревней управлял прежний председатель колхоза. Через несколько дней после оккупации все молодые парни были мобилизованы немцами во вспомогательные войска. Так получилось, что все эти молодые ребята стали водителями машин, и потому в этой деревне появилось много спирта, продовольствия и всякого барахла.
Все молодые девчата были угнаны в Германию, когда началось отступление немцев. Стариков мы совсем не видели в деревне. Многие из них спились, видимо от обилия дешевого спирта, многие умерли – остались одни старухи, которые не знали, что делать с добром, которого в деревне было вдоволь.
Наутро я проснулся на куче хвороста, перед домом , в котором пировали. Видимо меня вынесли на свежий воздух после коварного действия выпитого спирта. Проснулся я со страшной головной болью. Проковылял в хату и застал своих ребят, которые уже завтракали. Я присоединился к ним и сказал, чтобы собирались к походу.
Мы распрощались с бабками и, нагруженные пирогами, тронулись в путь. Уходя, я положил в свою сумку расписное полотенце, так как не чем было утираться после умывания. Я был очень удивлен, когда уже на выходе из деревни нагнала нас бабка и отняла у меня полотенце. Мне стало страшно стыдно и неудобно перед своими ребятами. Не думал, что полотенце, одно из многих, что валялись в хате, было так дорого хозяйке.

Опять мы много шли пешком. Однажды днем мы проходили вдоль старой заброшенной колей железной дороги и рядом видели кладбище горелый наших «тридцатьчетверок» и немецких «тигров». Наших танков с задранными кверху стволами было намного больше, чем немецких.
Зашли в одну деревню покушать. Были поражены безлюдьем – в деревне никого не было. Зашли в большую хату под красной черепицей. Поразил глиняный пол в хате, он так блестел и сверкал чистотой, что мы не рискнули идти дальше и вышли на крыльцо.
К нам вышла хозяйка дома, опрятно одетая, а затем появился и голова. В этой деревне была та же картина – молодых не было – все были угнаны в Германию.
Нас накормили, и мы пошли дальше по направлению к городу Чертков, который был уже совсем близко по рассказам сельчан, и который должен был виден по нашему разумению издали. Но мы шли и шли, а города все не было и не было видно. Между нами начался спор, а туда ли мы идем? И вдруг в самый острый момент наших сомнений мы остановились как вкопанные – перед нами, в овраге был город, весь в зелени, с белыми красивыми домами. Весь город Чертков с той стороны, откуда мы шли, был ниже уровня этого плато, находился как будто бы в какой-то впадине, которая не просматривалась издали. Прошло, наверное, чуть больше полумесяца с тех пор, как мы начали свое путешествие, и вот мы у цели.
По тропинке спустились на одну из улиц города. Когда спускались, видели узкую быструю речку между скал и небольшой водопад. Вокруг много зелени.

С П Р А В К А (современная)
Город (28.9 тыс. жителей) и центр района, расположен на пологом правом и крутом левом склонах долины р Серет. Первое упоминание о нем как о частном селе, получившем самоуправление по Магдебургскому праву, относится к 1522 г. Город был в составе Теребовлянского уезда Русского воеводства Польши. В 1610 г. на пригорке левого склона долины реки на месте деревянного возводится каменный замок По Бучачскому трактату в 1672-1683 гг. Чортков находился под властью Турции, а замок служил резиденцией наместника. В XVIII в. замок, переоборудованный во дворец, был резиденцией Потоцких и Садовских. Позже его сда­вали в аренду австрийскому правительству, приспособившему строение под склады и тюрьму. В настоящее время сохранились стены замка и две полуразрушенные башни, а его внутренняя территория используется для хозяйственных нужд города. В Чорткове находятся две церкви, представляющие собой образец подольской народной деревянной архитектуры: Успенская церковь (1635 г.) и Вознесенская церковь (1738 г.). В начале XVII в. в городе появились первые евреи, спустя столетие (1722 г.) получив­шие у хозяина Чорткова С. Потоцкого особые привилегии. В XX в. еврейское население города выросло вдвое, составив накануне Второй мировой войны более 60% жителей. Поныне сохранились их культовые сооружения -Старая синагога, построенная в 1771 г. (чуть ли не единственное строение, уцелевшее в еврейском квартале после войны), и клойз (хасидская синагога), в 1870 году перестроенная из родового замка Садовских, купленного раби Фридманом (ныне центр детского творчества). Самые же величественные культовые сооружения города появились в начале XX в. Они определяют архитектурный пейзаж центральной части Чорткова. Покровская церковь с высокой колокольней, построенная в 1905 г. у подножия крутого левого берега, как бы противостоит костелу Святого Станислава епископа и мученика , возведенному в неоготическом стиле на склоне противоположного берега Серета на месте костела, существовавшего с 1731 г.

Хоть мы и видели всего несколько улиц, но город показался нам очень красивым.
В центре города, на небольшой площади, стоял обелиск из черного гранита, на котором были выбиты золотом имена погибших при взятии города. Сам обелиск был обрамлен черной тяжелой цепью, которая своими звеньями была приварена к артиллерийским снарядам различной величины, тоже выкрашенными в черный цвет. Таких величественных памятников я больше нигде не видел.
Комендатура была рядом. Я сразу пошел к коменданту, к его кабинету. Ребята ждали меня на улице. В числе других посетителей я зашел в кабинет и доложил коменданту, кто я. Выслушав меня, он потребовал показать мой экипаж.
Я привел своих ребят. Комендант осмотрел моих танкистов, выразил восхищение их бравым видом. Через некоторое время он мне сказал: «Вот что, «младшой», я забираю у тебя твоих орлов, они теперь будут воевать в особом отряде по борьбе с бандитами (бандеровцами). Я обратил внимание на то, как мои ребята были довольны этим сообщением, никто из них не протестовал, и на их лицах была радость.
Потом я уже понял, что эта новая для них жизнь была более благоприятной, чем воевать в Анке и повторять все заново.
Возможно, что они в последствии и обосновались в этом красивом городе, а Сергей, может быть, вызвал к себе свою девушку.
А пока что я прощался со своими однополчанами. На руки мне выдали новое командировочное предписание и продаттестат, а самое главное, я узнал где находится наш полк, с которым я распрощался у деревни Спичецы.
Моих ребят куда–то увели, а я, получив на дорогу продукты, опять тронулся в путь, но теперь уже один.
С одной стороны я почувствовал облегчение. С меня снята была ответственность за подчиненных, за их судьбу. С другой – я остался один, без поддержки.
Меня настораживало то, что мне придется идти по незнакомым местам, где в последние дни свирепствовали бандеровцы. А у меня с собой был только наган с патронами только в барабане. Те патроны, которые мы подобрали на месте крушения бронепоезда, на дороге, остались у ребят.
Мой путь лежал в сторону Карпат, по направлению к городу Городенко. А точнее – в деревню Окно – там располагался наш полк.
На пути у меня был город Тернополь, до которого нужно было дойти засветло.
Всех подробностей в дороге я не запомнил, но осталось в памяти, что мне не раз приходилось ночевать в хатах с незнакомыми людьми, спать на сене и на глиняном полу, где я опять набрался вшей.
Чтобы скрыть свою готовность к применению оружия я входил в хаты в плащ-накидке, под которой держал наготове наган. Поняв, что опасности нет, располагался на ночлег.
Крестьяне кормили одной мамалыгой с молоком, но без хлеба.
Войдя в деревню, я всегда видел еще издали – на лавочке, возле плетня стояла миска с мамалыгой, я рядом кувшин с молоком. Крестьяне избегали разговоров с прохожими, если не было надобности, и потому выставляли еду на улицу.
Помню, что в город Тернополь пришел ночью. По фанерным указателям узнал, где расположена гостиница. Весь город был в руинах. Я впервые увидел полностью разрушенный город – целых домов не было.
Подойдя к фасаду гостиницы – старинному, красивому зданию, был удивлен, что это здание осталось целым. Зашел в парадный подъезд и предъявил предписание дежурному офицеру. Он молча повел меня в комнату отдыха. В комнате было темно, но кровати с темными одеялами я разглядел. Сняв с себя все лишнее, бросился на постель и, обомлел – надо мной потолка не было. Через огромный провал в здании я видел перед собой звездное небо. Долго я еще не мог успокоиться и уснул не скоро.
Рано утром я поднялся и опять в путь.
Подробностей не помню, но часть пути проделал на попутных машинах. Город Городенко я так и не видел - прошел стороной.
По пути в деревне Окно у меня были попутчики.
Навсегда мне запомнилось раннее утро у подножья Карпат. Было еще темно, когда мы поднимались по тропинке проселочной дороги, ведущей к деревне. Мне запомнились, часто встречающиеся деревянные кресты с распятиями рядом с дорогой. Шли в темноте, и горы еще не были видны. Внезапно стало светлеть, и все обернулись в ту сторону, откуда начало подниматься солнце.
Сразу стали видны круглые вершины гор, из-за которых быстро поднимался солнечный красный круг, который сиял все ярче и ярче.
Наконец, солнце появилось полностью и всех озарило светом. Все это произошло очень быстро и чем-то напоминало восход солнца, который показывают в кино.
Показалась деревня между холмов. Время еще было раннее, людей не было видно.
Пока я шел нигде не видел признаков воинской части, ни техники, не людей.
Уселся я на камень отдохнуть и стал наблюдать – не появиться ли где-нибудь солдат или офицер. Ждал я не долго. Мимо проходил офицер, у которого я спросил, где находиться штаб полка. Он мне сказал, что идет как раз к Ому, где живет командир полка, и мы пошли вместе.
По дороге он мне сказал, что он адъютант командира полка.
К командиру недавно приехала жена, так что мне придется ждать некоторое время, пока он проснется. Но как только мы подошли к крыльцу дома, увидели командира полка, который стоял на веранде в одной майке.
Я доложил ему, что прибыл в полк для прохождения службы. Он со мной поздоровался и объяснил мне, что мне придется убыть в офицерский резерв фронта, так как полк уже укомплектован полностью после формирования.
Он приказал адъютанту снабдить меня всем необходимым, в том числе и документами, чтобы я мог следовать в город Шепетовку, где и находился резерв фронта.
Попрощавшись с командиром полка, я вместе с адъютантом пошел в хозяйственную часть. Я попросил, чтобы мне выдали новое летнее обмундирование, чистое белье и мыло. Мне выдали все, что я просил, и с новым предписанием и продатестатом я отправился в новый путь. Но сразу я деревню не оставил – мне нужно было где-то помыться, избавиться от вшей, и только тогда отправиться в путь.
В это время на этом участке фронта свирепствовал брюшной тиф, и были даже развернуты тифозно-полевые госпитали.

Я зашел в большую хату, где все уже были на ногах – выгоняли скотину, занимались хозяйством.
Я хозяйке сказал, что мне срочно нужно помыться – нужна горячая вода и побольше.
Она мне показала на русскую печь, и сказала, что они всегда моются в печи. Я прикинул, как это все будет выглядеть и отказался, но воду в большом чугуне попросил вскипятить. Пошел искать закуток, где можно было бы обмыться. Обратил внимание на только что срубленный из свежих досок туалет, который был построен с приходом воинской части. Зашел туда. В нем было чисто и пахло свежими сосновыми досками. Решил мыться в этом месте. Принес ведро холодной воды и горячей, захватил с собой ковш. Все свое вшивое обмундирование и белье сбросил в толчок. Тщательно вымылся.
Когда мылся, в щель видел молодых баб, которые покатывались со смеху и показывали пальцами в мою сторону. Меня это взбесило. Одевшись и причесавшись, вышел с ведрами к ним, швырнул им ведра и сказал, и сказал им всем, что они не мытые свиньи, и что прежде чем смеяться лучше бы построили у себя баню. Все это я сопроводил матом и проклятиями.
В гордом одиночестве вышел из деревни.
Опять по дороге меня ждала мамалыга у хат. Где ночевал и как шел еже не помню. Где-то возле города Старо-Константинова догнал попутчика - младшего лейтенанта, который тоже шел в офицерский резерв.
Пришли мы в город Старо-Константинов вечером. На окраине города стоял одноэтажный дом, на ступеньках которого сидела девочка лет двенадцати и грызла луковицу как яблоко, закусывая куском черного хлеба. Мы спросили ее можно ли переночевать в ее доме. Она вошла в дом и позвала свою мать.
Женщина, хозяйка дома, разрешила нам переночевать, но предупредила, что еды у нее никакой нет.
В большой комнате стояла железная кровать с грязным матрацем. В углу икона с горящей лампадой.
Мы пошли на кухню и поели из нашего скудного запаса рыбными консервами с сухарями.
Утром рано встали и пошли умываться. Нас поразило то, что девочка стояла перед иконой и страстно молилась, не обращая на нас никакого внимания.
Мат ее нам сказала, что она делает так каждый день – просит Бога вернуть ее старшую сестру из Германии. Она показала нам несколько фотографий из Германии, на которых была снята ее старшая дочь. Женщины, которые были на фото, выглядели вполне прилично, ничто не говорило о том, что они страдают. На обороте фото было крохотное письмо. Мать рассказала, что в письме написано, что у них все хорошо, и что живут ни прекрасно. На самом деле все обстояло наоборот. Они были очень несчастны.
Каким-то непостижимым образом мать знала, что нужно читать с другим смыслом. Как мы поняли, перед отъездом они договорились, как следует читать их письма. Если бы в открытках была правда – письма бы не дошли.
Мы пошли умываться на ставок, что был рядом с домом. По мосткам я дошел до середины и когда начал умываться, то увидел в прозрачной воде, водорослях много огромных щук. Когда умылся, пошел к дому и встретил девочку, то я ей показал, в каком месте много щук и спросил: «Почему не ловите их?».
Она ответила, что они ловить не умеют. Она ответила, что они ловить не умеют, а приглашать мужчин опасаются.
Сколько мы шли до Шепетовки – не помню. Пришли на станцию днем и сразу стали искать продпункт. Нашли продпункт быстро, получили продукты.
Запомнилось мне, что в пайке была краковская колбаса, которую я не видел с довоенных времен.
Нашли расположение офицерского резерва фронта в лесу. После проверки наших документов, нам было приказано сдать личное оружие. У моего попутчика оружия не было, а я свой наган не сдал, сказал, что за мной оружия не числится.
Офицеры жили в землянках. Запомнилась мне столовая, которая была устроена на открытом воздухе. Деревянные столы располагались на склоне травянистой горки; у столов были наспех сколоченные из бревен скамейки. У каждого стола сбоку была вкопана до половины дубовая бочка с крышкой, в которой всегда был хлебный квас. В жаркие дни этот квас был спасением, кроме того, он обладал необыкновенным вкусом.
Говорили, что поваров – солдат был специалист по приготовлению хлебного кваса.
Однажды ночью все проснулись от выстрелов и в панике начали выбегать из землянок и бежать в глубь леса. Я тоже вместе со всеми бежал в лес. Когда уткнулись в какой-то старый овраг, бег прекратился, и все стали потихоньку брести назад, к землянкам. Уже потом, когда я вспоминал это событие, оно живо мне напомнило бегство матросов из кинофильма «Мы из Кронштадта».
Как оказалось, это было нападение бандеровцев, которое отбили зенитчики своими 37 мм зенитными скорострельными пушками.
При разборе этого инцидента мы узнали, что нас охраняла рота танков Т-34, но ни один танк не действовал по разным причинам. Почти все танкисты жили в соседней деревне, переженились и пьянствовали. Аккумуляторы на танках давно уже сели. В пушках некоторых танков птички свили гнезда.
Эти танкисты, в том числе офицеры, были наказаны. После этого случая нам разрешили жить не в землянках, а в домах соседней деревни. Я со своим приятелем, с которым прибыл в резерв, устроились в хате многодетной семьи. Нам сразу же пришлось расстаться с последними портянками. Взамен хозяйка кормила нас яичницей , жаренной на сале и кислым молоком, которого у нее было так много, что она даже кормила им своих свиней. Стояла жаркая погода, и мы часто проводили время в саду, под яблонями.
Как-то приехала комиссия для отбора офицеров в академию бронетанковых войск.
Все, кто сумел представить аттестат зрелости, уехали в Москву для поступления в Академию.
Меня и еще нескольких офицеров – танкистов направили в г.Свердловск, за танками.
Пока мы ждали команды, прошло несколько дней. Как-то утром, проснувшись, как обычно, полез под подушку, чтобы нащупать свой наган, но его не было.
Начал всюду его искать, даже лазил в постели детей хозяйки дома – думал, что они могли взять поиграть с ним. Начал допрашивать хозяйку. Увидел, то она смущена чем-то.
Наконец-то она сказала, что ночью приходили в хату бандеровцы за продуктами, и что один из них вытащил мой наган.
И в то же день я узнал, что мой попутчик убыл куда-то, так со мной и не попрощавшись. Подозрение пало и на него.
Так я остался без оружия и без своей полевой сумки, которую у меня стащили, когда мы покидали землянку.
Начался день нашего отъезда. Старший нашей команды раздал нам командировочные предписания, продатестаты, и мы договорились, что встретимся в г. Свердловск через неделю. А пока мы можем съездить по домам, кому было по пути.
Я оказался в самом выгодном положении. Мои родные к тому времени уже были в Киеве и жили на территории училища, которое я заканчивал в Саратовской области, и которое возвратилось на прежнее свое место дислокации. Родители продали дом и запасы картошки по месту жительства на станции Разбойщина, и вместе с училищем приехали в Киев.
До Киева от Шепетовки рукой подать. Мы все поехали до станции Казатин. На этой станции мы ждали свои поезда. Ожидая поезд, увидел на путях странную женщину с распущенными седыми волосами. Она бродила по путям, спотыкаясь и падая и выкрикивая какие-то имена. Все вокруг говорили, что у нее на глазах немцы расстреляли ее детей. Какой-то мужчина подхватил ее и поволок в вагон эшелона, который шел в Киев. Я тоже сел в этот же эшелон. Через пару часов я был уже в Киеве.
Мне нужно было подумать насчет своей одежды. На улице было жарко, а на мне была плащ-накидка, которая скрывала мои ноги, на которых были красные английские ботинки с обмотками. Все это я был вынужден носить, так как сапог на складе в офицерском резерве не было. На голове у меня была пилотка и темные очки. В таком виде я подошел к училищу и стал думать, как мне пройти незамеченным. Я ходил взад и вперед в том месте, где не было забора, и уже решил про себя, что мне придется ждать темноты, как вдруг увидел знакомого офицера. Когда я учился в училище, мы были с ним курсантами в одной батарее.
Я уехал на фронт, он был оставлен в училище. Я окликнул его. Он меня не узнал. Когда я назвал себя, он даже вскрикнул от удивления. Я снял очки и стал объяснять ему свое положение. Он не стал меня спрашивать и сказал мне, чтобы я никуда не уходил и ждал его здесь, на месте.
Через некоторое время появился мой отец в сопровождении этого офицера. Отец был в таком потрясении и словно как будто напуган, что не мог даже говорить. Потом он сказал мне, что такое таинственное мое появление вызвало у него подозрения – уж не дезертир – ли я.
Весь мой облик подкреплял его впечатление.
Вместе мы шли домой через территорию училища (теперь это территория бывшего Киевского СВУ, а ныне Военного лицея имени Ивана Богуна).

Когда вошли в квартиру, я увидел мать, которая стояла спиной ко мне и что-то готовила.
Отец сказал: «Смотри, кто приехал!»
Мать обернулась и тут же упала в обморок. Мое появление было для нее полной неожиданностью. После расспросов и объяснений, отец отвел меня в курсантскую баню. В бане не было ни души. Впервые за много месяцев я мылся с душистым мылом столько, сколько мне хотелось.
Отец подобрал мне новое офицерское обмундирование, но сапог хромовых не было. Вечером пошли к знакомому сапожнику и за большие деньги заказали ему хромовые сапоги. Чтобы они были сшиты к вечеру следующего дня.
Мне нужно было быть в форме, чтобы прийти на вечеринку с одноклассниками. К тому времени в Киеве уже жили на территории училища все мои одноклассники, которые были в Разбойщине.
Перед вечером я пошел к сапожнику и стал примерять мои новые сапоги. Сапоги оказались негодными, они жали мне в ступне и пальцы ног так болели сильно, что носить их было невозможно. Все же я решил пойти в них на вечеринку, так как мое положение было безвыходным.
Весь вечер я страдал от болей в ногах и едва выдержал до конца. Из-за этого состояния я мало, что запомнил о вечере встречи со своими школьными товарищами.
Больше я эти сапоги ни разу не одел, но всюду возил их с собой, в надежде выменять на подходящие.

Такой «Тигр» с 88 мм пушкой подбивал наши танки на расстоянии 1 км. Прицелы на немецких танка сочетании с 88 мм пушкой с 1943г.были безупречны в плане наведения на цель. Сходу «Тигр» никогда не стрелял, только с коротких остановок.

Я спросил, где сейчас тело лейтенанта. Оно лежало на трансмиссии под брезентом.
Вскоре пришли ремонтники, приварили люк и увезли с собой на летучке тело лейтенанта.
На душе было тоскливо. Мало было радости оттого, что мне пришлось принимать такой танк, да и к тому, с незнакомым экипажем. Решил пойти к знакомому лейтенанту, чья машина стояла далеко от нас. Постучал, мне открыли люк. Закурили и стали обсуждать теперешнюю обстановку.
От него я узнал, что драпали мы, опасаясь окружения. Он мне показал трофейный бельгийский многозарядный пистолет, который был очень тяжелым.
Вернулся в экипаж. Меня угощали ужином. Пили чай с коричневой патокой. Убедился в том, что патока слаще сахара.
Еще до наступления утра наш полк наш полк вошел в лес и там расположился на отдых. До полного штата нам передали несколько машин.
Сейчас, по прошествии стольких лет, не могу вспомнит многие фамилии – командира полка, многих членов моих экипажей. Запомнилась мне только одна фамилия – заместителя командира полка, о которой упомяну позже.
Мне трудно вспомнить в каком месяце зимой 1944 года произошло событие, которое едва не стоило мне жизни, или трибунала.
Из-за своей мягкотелости я вполне мог угодить под суд, в зависимости от того в чьих руках могла оказаться моя судьба.
Все то, о чем ниже напишу, происходило глухой темной ночью на окраине небольшой деревеньки где-то в районе г. Малина (не точно).
Наш полк вошел в деревню ночью. Вероятно, что командир батареи, которого совсем не помню, указал мне большую хату на окраине деревни, где мне следовало поставить танк.
Прямо под стеной хаты мы поставили танк, а сами – в хату, греться. В танке я оставил для охраны заряжающего. Механик должен был ночью спать, чтобы быть в форме.
Почему-то я даже не запомнил, где в это время были хозяева хаты, но было очень тепло и пахло знакомым запахом украинских хат, который располагает к приятному отдыху и сну.
Я устроился на широкой лавке, подстелил шубу и тотчас уснул.
Спал я наверное мало, так как проснулся от сильного стука в дверь. Кто-то настойчиво стучал и кричал: «Танкисты! Ради Бога – откройте!».
Мой механик поднял крючок и впустил кого-то в белой роскошной шубе. Я спросил: «Кто Вы, чего стучите?» Человек в шубе представился: «Я майор, заместитель командира подразделения по тылу. Только что моя машина с продовольствием провалилась под лед в местном ставке. Мои люди сидят без продуктов. Помогите!»
Я ему сразу сказал, чтобы он обратился к командиру полка. Майор стал меня убеждать, что он не знает где найти сейчас, ночью, найти командира полка, и что вытащить машину танком – пустяк. Что это настолько просто и быстро можно сделать, что никто и не узнает. Кроме того, он обещал мне выдать столько продуктов и водки, сколько захочу.
Последнее заявление подействовало больше на моего механика и наводчика, чем на меня.
Теперь они втроем стали умолять меня разрешить вытащить машину. И тут я сдался. Сказал механику, чтобы он завел машину и следовал за майором. Сам я беспечно лег спать.
Через какое-то время наводчик стал расталкивать меня, и что бубнил, чего я спросонок никак не мог разобрать. Вдруг меня пронзило как током, когда услышал, что самоходка застряла на берегу ставка.
Сон сразу пропал. Быстро собрался и на улицу.
Прибежал к озеру.
Еще издали увидел накренившуюся машину на берегу. Самоходка сидела на днище на ледяном бугорке, и правая гусеница едва входила в зацепление с землей. Вторая – левая вообще на касалась земли и вращалась впустую. Это было ужасное зрелище. У меня все обмякло внутри, и я не знал с чего начинать. Только бы не узнал командир полка.
Кричу механику, чтобы он заглушил мотор и выбросил из машины лом, лопату, кувалду, топор.
Начали долбить лед. Подо льдом замерзшая земля. Машина прочно сидела днищем на небольшом обледеневшем бугорке, до которого невозможно было добраться .
Достаточно было бы только толкнуть самоходку, и она сползла бы сама с этого бугорка. Нужно было звать на помощь танкистов. Только я собрался бежать к соседнему танку, как услышал шум моторов; танки куда-то уходили.
В это время передо мной выросла фигура зам. Командира полка майора Катрича.
Он стоял передо мной в белом полушубке и никак не мог понять, что я здесь делаю, почему не догоняю полк.
Я показал ему на мою застрявшую машину. Он прорычал:»Немедленно догоняй!»
Мы стали вновь долбить лед, и с каждым ударом я понимал, что это бесполезно, что машину не снять с бугра при помощи тягача. До майора тоже дошло, что наши усилия бесполезны.
Вокруг него собрались штабные офицеры, и все наперебой стали меня ругать. Наконец, майор стал допытываться, как оказалась машина на этом бугре. Я все ему рассказал. Студебеккер, застрявший во льду озера виднелся вдали, от него по льду лежал стальной тросик, теперь уже бесполезный. Хозяин Студебеккера терся возле своей машины и к нам не решался подходить.
Майор Катрич позвал меня в штабную хату и вместе с офицерами устроил мне допрос – почему я не спросившись стал оказывать помощь незнакомому офицеру из другой части? Обещал ли он за это дать водку?
Я все это отрицал и надеялся, что меня никто не выдаст. К счастью, так и случилось – ни экипаж, ни неизвестный майор не выдали меня. Но все равно Катрич на меня орал и сказал, что на меня не жалко употребить «9 грамм».
Я никогда никак не мог понять, что означает 9 грамм. Потом, уже после войны я узнал, что вес пули пистолета «ТТ» - 9 грамм.
Мне уже было все равно. Я понял, что влип и ждал расправы. Между тем майор изводил меня своими рассуждениями.
Он говорил, что я все специально подстроил, чтобы не пойти в бой вместе с полком и т.д.
Я и сам задумался, как могло случиться, что машина села днищем так, как могло бы случиться только нарочно. Механик объяснял, что он просто решил развернуться, чтобы тросик от «Студебеккера» подцепить сзади. Все это произошло в полной темноте.
Майору Катричу я уже порядком надоел, и он приказал мне долбить до тех пор, пока гусеницы не войдут в зацепление с грунтом.
Уже рассвело, а мы все долбили и настолько обессилели, что просто валялись на снегу для отдыха.
В середине дня машина соскользнула с бугра. Механик завел машину и на первой скорости ушел с опасного места.




Этот снимок очень напоминает мне только что вышедшую из боя мою самоходку. На ботах нет запасных баков, на лобовой броне отсутствуют запасные траки. Кто сделал этот снимок, не знаю, но он очень достоверный.

Я пошел доложить майору Катричу, но его не было. Когда вернулся к машине, то увидел, что трансмиссия открыта, и на ней копошатся ремонтники во главе с зампотехом. Все они в один голос заявили, что мотор заклинило, и танк вышел из строя.
Кто-то говорил, что это оттого, что мотор долгое время работал в наклоненном положении. Я не был уверен, так ли это.
Я был в отчаянии – теперь и речи не может быть, чтобы догнать полк.
К вечеру, когда стемнело, меня вызвал майор Катрич. Он мне сказал:»ты в рубашке родился. Весь полк погиб, ни одна машина не спаслась. Все убиты, в том числе командир полка. Остался в живых один механик Столяров. Иди к нему, он тебе все расскажет!»
Я был ошеломлен этим известием.
Не случись этого нелепого происшествия со мной, и я был бы в числе убитых.
Столяров рассказывал: «Шли мы по проселочной дороге в лесу. Колея была очень глубокой, можно было идти только вперед, выйти из колеи ни влево, ни вправо было невозможно. Вдруг со всех сторон по нас стали бить танки и фаустники. Наши самоходки начали гореть одна за другой. Кто мог еще двигаться начали сдавать назад и налазили на задние машины, ломая подъемные механизмы пушек. Пушки бездействовали. Всех, кто выскакивал из машин, в упор расстреливали из автоматов.
Я и мой командир выбрались из горящей машины и поползли в лес. Ползли по лесу и слышали, как немцы горланят и стреляют по нашим. Немного отдышались и хотели идти дальше, как мой командир заявил, что нужно идти в другую сторону. Я убеждал его, что нужно идти так , как шли дальше, но он повернулся и ушел от меня. Я механик, я чувствовал, что он идет не туда, куда нужно. Вскоре я услышал немецкую речь и выстрелы. Я еще долго лежал в снегу, а потом пошел. Шел весь день, и вот я дошел до своих.»
Таков был короткий рассказ Столярова.
Приехала ремонтная бригада, которая приступила к ремонту моей машины, но мне не пришлось видеть завершение ремонта.
То, что осталось от полка, готовилось убыть на формирование, а меня передали в другой полк. Расставались мы с Катричем довольно дружелюбно. Вероятно, он стал новым командиром полка.
В новом полку мне вручили танк Т-34 и назначили командиром танка командира полка. Возможно, меня назначили на эту должность из-за того, что я был наиболее опытным на то время. С этих пор я был всегда рядом с командиром полка. Моя главная задача состояла в том, чтобы охранять штаб и знамя полка. Мой танк в боях не участвовал, но на марше я всегда шел впереди всех, и часто командир полка доверял мне вести колонну.
По-моему, уже был конец февраля 1944 года, все время мели метели. На марше я всегда сидел на люке механика и левой рукой обнимал пушку. В это время командир полка часто спал на днище; будил я его только в экстренных случаях. В непогоду мне в рукав шубы той руки, которой я обнимал ствол пушки, задувало снег, и от этого я в конце концов простудил руку. Под предплечьем руки образовался нарыв, но я терпел и никому не говорил.
Полк с небольшими боями продвигался к г. Винница. Однажды шли на марше, и забарахлил мотор, мощность уменьшилась, и снизилась скорость.
Командир полка стал нервничать, остановил колонну; вызвали техников.
Приговор был неумолим: мотор вышел из строя – необходимо было менять его.
Командир принял решение оставить танк и сам пересел на самоходку.
Он мне приказал ждать ремонтников.
Все произошло так быстро и неожиданно, что мы остались без продуктов.
Вблизи от того места, где остановился наш танк, увидели отдельно стоящий дом, который располагался на возвышенности недалеко от дороги.
Я принял решение подогнать танк к этому дому. На первой передаче, пыхтя черным дымом, кое-как поставили танк примерно в 10 метрах от крыльца дома. Дальше танк уже не мог двигаться.

С этого момента начинается удивительное время для меня и моего экипажа танка Т-34. Что касается нашего танка, то это был единственный танк Т-34, подобного которому я никогда не видел. Как я предполагаю, это был опытный образец танка, выпущенный еще до войны на Ленинградском заводе, примерно в 1930-40 годах.
Отличие его от других танков Т-34 состояло в том, что его башня была литая и представляла точную увеличенную копию солдатской стальной каски. Пушка на танке была 76 мм (такие пушки ставились на танки до Курской битвы, а после нее танки Т-34 оснащались пушкой 84 мм – как и самоходки. Но и самоходки спустя некоторое время стали оснащаться пушками 100 мм).



Башня этого танка похожа на мою, только двумя (но не формой башни, которая, как я уже отмечал, была куполообразная и похожа на солдатскую каску). На этом танке пушка 85 мм, а у меня 76мм.
На снимке у механика открыт люк; на таком открытом люке на марше я всегда сидел, обнимая рукой пушку, чтобы не свалиться. Командир полка стоял в своем люке (левом по ходу), хотя командирским на таком танке считался правый люк.

В одной из кассет (снарядных) жила мышь в котелке с пшеном.

И вот теперь этот танк-красавец стоял на высотке, как памятник.
Все это происходило в начале марта 1944 года, в Винницкой области, Чапаевском районе. В начале мы обошли дом со всех сторон и осмотрели его. Этот дом был не таким, какие были деревенские хаты, которые мы всегда видели. Он отличался своей величиной и крышей, которая была покрыта черепицей. С тыльной стороны дома были большие высокие окна, обращенные в сторону оврага и дальше – леса.
Вошли внутрь дома. В доме никого не было. Это мы и раньше поняли, так как если бы кто-нибудь жил в доме, то давно бы вышел посмотреть на пришельцев.
Как мне помнится, в доме было две комнаты и огромная кухня. Одна из комнат была большой – это та, где большие окна, и поменьше, с небольшим окном.
Кухню и комнату разделял небольшой коридор с двумя дверьми. В комнатах был большой беспорядок. Валялись стулья и два стола.
На полу было разбросано много фотографий и разных книг, многие по сахарному делу. Валялись битые стекла, рамки от фотографий, разные бумаги, тетради и прочие мелочи. Самой главной находкой для нас был огромный углевой чугунный утюг.
Позже объясню почему.
В разных комнатах стояло несколько железных кроватей с солдатскими матрацами. Видно было, что до нас были здесь наши солдаты.
Осмотрев дом, пошли к танку, чтобы выбрать из него все необходимое, все то, что будет нужно нам. Внесли все вещи, оружие, гранаты. Оказалось, что наш командир полка оставил часть своих вещей: чистое запасное белье, портянки, полевую сумку из красивой красной кожи. Сумку я сразу надел на себя и долго с ней не расставался.
Принесли все вещи и бросили их посреди кухни. Огромная комната, где располагалась русская печь с лежанкой, мало была похожа на кухню. В ней как бы совмещалась кухня и столовая. Прежде чем размещаться решили подумать - где достать еду. Башнер Тимофей Бачин вспомнил, что у нас есть полный котелок пшена; этот котелок валялся в одной из снарядных кассет на днище танка. Принес он котелок и раскрыл его. Оттуда выскочила мышь. Мы были так ошарашены увиденным, что даже испугались, а затем рассмеялись. Стало быть, мы возили с собой мышь несколько дней, а она жила в котелке и питалась пшеном. Из-за того, чтобы голодны, решили все же пшено не выбрасывать, тщательно его промыли, а затем сварили пшенную кашу.
Ели кашу без соли, ее у нас не было.
Нужно было что-то предпринимать.
Я принял решение откомандировать стрелка-радиста Сергея в ближайшую деревню за продуктами. Отдали ему белье командира и байковые портянки.
Сергея долго не было, и мы уж было начали беспокоиться. К ночи он появился с большим количеством продуктов: салом, хлебом, мукой и яйцами и даже с бутылкой самогонки.
Последовал его рассказ. Оказывается, всего в километре от нас находится деревня под названием Спиченцы. Он успел познакомиться с молодой девушкой и с ее помощью выменял белье и портянки на эту снедь.
Он был очень весел, и мы тоже все радовались вместе с ним.
Механик начал готовить еду, а мы пока занялись устройством ночлега. Я поставил свою кровать у стены противоположной входу, у окна, через которое я мог видеть наш танк. Все ребята расставили свои кровати у противоположных стен, механик поближе к русской печке. С этих пор он стал у нас за повара.
Мы долго не засыпали. Помню, они попросили меня рассказать что-нибудь из моей памяти, из прочитанного мною. Я стал рассказывать им содержание какой-то приключенческой книги немецкого автора, которую прочел еще до войны.
Я был поражен, с каким вниманием они слушали мой рассказ почти всю ночь.
Утром, после завтрака, взялись за уборку. Я полез в танк и вытащил клин затвора пушки, принес его в комнату, на всякий случай; также Сергей принес в дом свой пулемет со всеми дисками. Танк стоял обездвиженным и без возможности стрелять. Люк закрыли на ключ. С этого момента стали ждать ремонтную бригаду.
Всех подробностей нашей жизни в этом доме я не помню, но главное мне врезалось в память, и я часто вспоминаю эти счастливые дни.
По-своему мы были счастливы. Впервые мы были свободны, никто нам не приказывал, мы наслаждались тем, что могли спать сколько угодно.
Но были вещи, которые нас беспокоили. Нас все еще донимали вши. Продукты, которые мы выменяли на белье, заканчивались, и новые достать было не на что.
Первое, что сделали – начали борьбу со вшами. Для этого нам нужна была баня. Стали искать место, где бы можно было помыться и постирать белье.
Рядом с домом был добротный деревянный сарай. Пошли его осматривать. К счастью, нашли там оцинкованные емкости для вываривания белья. Осматривая сарай, внезапно Тимофей Бачин провалился под пол. В каком-то месте его не выдержал настил, сильно прогнивший от сырости. Вес Бачина был не меньше 90 килограмм – он бывший моряк, списанный на берег с Балтийского флота, за ненадобностью направленный в танковый полк. И вот теперь он находился в погребе.
Ему передали спички, чтобы он осмотрелся.
Мы радовались как дети, когда узнали, что в погребе много картошки и сахарной свеклы. Запасы были такие, что нам хватило бы на месяцы.
Впоследствии механик из картошки стал делать крахмал, и мы варили кисель со свеклой, но больше всего ели картошку во всех видах.
Через два дня нашего пребывания в этом мы сумели избавиться от вшей. Целый день был посвящен мытью, стирке белья, бритью и глажению с помощью нашего утюга.
Гладили раскаленным утюгом все, что только можно было гладить. Белое белье даже пожелтело, но от проклятых насекомых избавились надолго.
Сергей стал ежедневно ходить к своей девушке, которая его снабжала нужным нам салом, без которого было бы совсем плохо.
Но вскоре наша жизнь резко изменилась в еще лучшую сторону. В один из дней мы увидели проходящие мимо нас войска – артиллерию, пехоту и обозы.
Как-то днем к нам ввалился старшина и слезно стал молить нас дать ему ведро танкового масла. За это он обещал нам выдать горы продуктов. Оказалось, что масло было нужно ему для выпечки хлеба – смазывать формы изнутри. Без масла он не мог выпекать хлеб.
Для пробы мы дали ему ведро масла. Бачин пошел со старшиной и через некоторое время приволок действительно горы продуктов. Столько продуктов у нас никогда не было.
Вот перечень основных продуктов:
сало свиное, масло сливочное, белая мука, говяжья и свиная тушенка (американская), варенье в банках, печенье, кофе в брикетах, чай, соль, сахар и, наконец, несколько огромных буханок белого хлеба и табак моршанский (табак очень популярный в свое время, назван так в честь места, где он производился – табачной фабрики в г. Моршанск Тамбовской области).
Второй раз за продуктами ходили Бачин и механик.
Позже, когда воинская часть стояла вблизи, мы еще не раз давали масло, за что получали много продуктов, в том числе и офицерские пайки.
Как-то мне этот старшина рассказал, что излишек продуктов у него образуется за счет потерь личного состава. К примеру, вечером он подает рапортичку, что у него 200 человек, а днем после боя, остается 100 человек, но продукты поступают на все 200.
Теперь у нас ежедневно были все новые и новые блюда. Мы объедались. У нас даже появилась возможность менять излишки продуктов в деревне на самогонку. Стало весьма весело.
Однажды, в разгар нашего веселья днем кто-то постучал в дверь. Дверь открыли и на пороге увидели пожилую женщину в крестьянской одежде. Она остановилась на пороге и заплакала. Мы попросили ее успокоиться и усадили за стол.
Когда она сняла платок, то мы увидели не крестьянку, а женщину городского типа. Она заговорила на хорошем русском языке. Мы очень удивились, когда она заявила, что является хозяйкой этого дома.
Мы стали ее угощать едой, но она очень стеснялась. Из ее рассказа узнали, что ее муж и сын на фронте. О них она ничего не знает. Ее дочь – учительница в дальней деревне, пряталась от угона в Германию. И сейчас она еще там, в деревне.
Эта женщина очень дружелюбно относилась к нам после того, как узнала нашу историю.
В самой большой и светлой комнате мы уже давно собрали все фотографии и книги, так что она была вполне нами довольна. Она сразу принялась за работу. Согрела воду и начала приводить в порядок те две комнаты, куда мы вообще не заходили. Через пару дней мы совсем стали своими.
Как-то она попросила принести ей кувалду, как она говорила – тяжелый молоток.
Когда принесли, она указала на место, где нужно было бить – на лежанку на русской печке. Мы сначала опешили, не знали что думать.
Несколькими ударами лежанка сверху была разрушена. Мы были удивлены, когда, заглянув в пролом, увидели там мешок. В мешке оказалось зерно пшеницы. Наша хозяйка рассказала нам, что этот мешок она замуровала, когда подходили немцы. Она сказала, что на чердаке есть каменные жернова, которыми можно молоть зерно. Когда мука у нас кончилась, мы сами мололи зерно на этих жерновах.
Я впервые попробовал сам молоть зерно в муку и понял, что это тяжелый и малопроизводительный труд.
Запомнились мне блины, которые пек наш механик. У нас была очень большая чугунная сковородка. Эту сковородку ставили на огонь и, когда она разогревалась, смазывали ее куском сала и сразу выливали на сковородку совсем жидкое тесто, так, что блин получался почти прозрачным. Готовый блин откидывали на противень и смазывали сверху свиной тушенкой и посыпали сахаром. Когда образовывалась внушительная стопа, ее разрезали ножом по числу участников трапезы. Угощение было необыкновенно вкусным.
С этими блинами пили чай. Наша хозяйка часто отлучалась по своим делам, но когда была дома, то готовила нам супы или борщи. Жила она в своей комнате.

Приближалась весна. Из-за туч все чаще выглядывало солнце, появилась капель, и снег в некоторых местах оставался отдельными островками. Настроение менялось – все чаще стали искать развлечений.
Однажды взяли пулемет с диском, и пошли в лес на охоту. Мы ничего не знали о местной фауне. Кого повстречаем в лесу – совершенно не догадывались. Как и следовало ожидать, ничего не встретили и, от нечего делать, расстреляли весь диск по верхушкам деревьев. В доме, тоже, один раз устроили соревнования по стрельбе из личного оружия. Лучшим стрелком оказался Сергей, у которого был трофейный «парабеллум». Он попадал в пятикопеечную монету примерно с 4 метров.
У меня был револьвер полуисправный, из него можно было стрелять, только если взвести курок, автоматика не работала. Из этого нагана я стрелял плохо. Также плохо стреляли и из пистолета «ТТ» механик и заряжающий.
Однажды Бачин обратил внимание, что пушка наша заржавела и что нужно было бы ее почистить. Чтобы избавиться от ржавчины, решили выстрелить бронебойным куда-нибудь, но так, чтобы не никому не принести вреда.
Бачин развернул пушку в сторону оврага, выбрал снежное пятно и выстрелил.
Через некоторое время услышали крик бабы и причитания с ругательствами. Оказалось, что Бачин попал в рядно, которое сушилось на спуске оврага, приняв его за снег. Пришлось Бачину объясняться с бабой, которая махала дырявым рядном перед его носом. Не помню, как, но каким-то образом скандал был улажен.
И еще одну шутку устроил я сам. Решил попробовать передать по радио, с помощью телефонного кабеля на наш репродуктор (тарелку), который висел на стене в кухне «последние известия».
Сначала я попробовал, пройдет ли сигнал от ларингофонов (микрофоны, которые притягиваются с помощью ремешка в горлу под нижней челюстью, и от них сигнал по кабелю, укрепленному на шлеме танкиста, передается на танковую радиостанцию. Примечание.) через передатчик на репродуктор. Когда все было готово, я залез в танк, надел шлем, застегнул ларингофоны и стал считать. Механик, который в это время что-то варил на плите, сказал мне, что очень хорошо слышал мой счет.
После этого я набросал текст моего выступления и стал ждать подходящего момента.
Я выбрал момент, когда наша хозяйка находилась в кухне, быстро вскочил в танк и начал передавать последние известия, стараясь подражать голосу Левитана.
Мое выступление было коротким. Я извещал, что война подходит к концу, и задача крестьян, проживающих в деревне Спиченцы, всемерно помогать продовольствием экипажу танка Т-34.
Я не мог видеть, что происходило в это время в доме, но когда заел, то был ошеломлен увиденным. Наша хозяйка от счастья плакала.
Прежде всего, она была поражена тем, что заговорил репродуктор. Шуточный текст передачи ее не интересовал. Она поверила в подлинность вещания. Мне стало ее жалко, и я извинился перед ней за эту шутку. Она не расстроилась и смеялась вместе с нами.
Однажды утром мы услышали надрывный шум мотора тяжелой машины. Выскочили наружу и увидели, что к танку приближается ремонтная летучка и еще одна грузовая машина, на борту которой был новенький танковый мотор.
Командир ремонтников зашел к нам, представился и объявил, что они начинают ремонт машины.
С этого времени начался отсчет времени до того момента, как мы будем вынуждены покинуть наш гостеприимный дом и нашу милую хозяйку.
Прошло несколько дней. Глубокой ночью кто-то сильно постучал в нашу дверь, и мы увидели на пороге высокого офицера в капитанских погонах. Это был сын нашей хозяйки.
Он остановился на пороге и стал объяснять нам кто он, как вдруг из коридора выскочила наша хозяйка и с воплем бросилась обнимать своего сына.
Никто уже больше не спал после увиденного.
Через некоторое время хозяйка зажгла печь, поставила греть, что было из еды и, наскоро одевшись, бросилась в деревню. Появилась она уже с жареными курами и бутылкой самогонки и пошла кормить сына.
Всю ночь они проговорили, а на утро хозяйка плача проводила сына.
Оказалась, что его артиллерийская часть проходила где-то рядом, и он отпросился только на ночь.

Ремонт танка шел не очень быстро, не хватало запчастей. Все эти дни мы готовились к отъезду.
У нас даже побывала концертная бригада из двух девушек, которые один вечер играли и пели нам в нашей просторной кухне. Зрители сидели на кроватях и скамейках.
По-моему, к началу апреля, когда стало уже тепло, наш танк был полностью отремонтирован. Ремонтники опробовали его на ходу.
Потом прибыл какой-то офицер, который сообщил мне, что наш танк должен грузиться на платформу и в дальнейшем будет передан в какую-то танковую часть.
Он предложил мне выбор: следовать в свою часть без танка, или с танком в другой полк. Я выбрал первое.
На следующий день мы собрались, получили нужные документы, взяли с собой немного продуктов, и отправились по направлению к г. Черткову, где была комендатура.
На руках у меня было командировочное предписание и продуктовый аттестат. В комендатуре мы должны были узнать, где искать наш полк.
Ярким солнечным днем мы по проселочной дороге должны были выйти на главную дорогу до Черткова.
Вышли на высотку, и подошли к старому еврейскому кладбищу. Кладбище было разрушено, кругом валялись черные гранитные плиты.
Вдруг мы увидели, как к нам бежит девушка и что-то кричит. Это была любовница Сергея из деревни Спиченцы. Она бросилась ему на шею и, громко плача, просила его задержаться еще на день.
Мне пришлось успокаивать ее и обещать, что при первой возможности Сергей вернется к ней. Она бросилась на землю к ногам Сергея и стала так выть, что мы все не знали что делать. Сергей клялся ей, что вернется, если будет жив. Как показали дальнейшие события, вполне могло быть, что они встретились.
Вскоре мы вышли на большак. Солнце уже так припекало, что образовалась пыль, а по краям дороги начала пробиваться и зеленеть травка. Мы сняли с себя все теплое и шли уже дальше в одних гимнастерках.
Приближались сумерки, нужно было устраиваться на ночлег. Проходя мимо какого-то хутора, увидели большой деревянный дом в два этажа. За забором, на пашне работали две женщины, закутанные в платки. Одна из них погоняла быков, запряженных в плуг, вторая шла за плугом. От них все время слышалось: «Вишта», «Гошта». Что это означало – было не ясно. Сергей в шутку произнес: «Не помочь ли Вам?» Женщины остановились, посмотрели на нас, подошли к забору. Старшая, видимо мать, спросила нас: «Вспашите все поле? Мои ребята ответили хором: «Вспашем за кормежку!»
Вскоре ребята стали пахать поле на быках под картошку. Женщины ушли в дом готовить еду.
Ужинали мы за одним столом. За едой услышали рассказ об этой семье.
С приходом немцев все мужчины были угнаны в Германию, и младшие сестры вместе с ними.
На второй день, с утра начали сажать картошку и до вечера засеяли все большое поле.
Переночевали, набрали еды на дорогу и ушли. По подсказке этих женщин ушли в сторону железной дороги.
Шли вдоль железной дороги весь день и в течение нашего пути, за одним из поворотов дороги, увидели лежащий на боку, видимо сошедший с рельсов, бронепоез. На одной стороне насыпи лежали трупы, укрытые рогожей. Вокруг ходили железнодорожные рабочие – ремонтники. На земле мы нашли несколько пачек патронов к моему нагану. В перевернутых вагонах было множество разных боеприпасов.
В конце дня мы зашли в деревню рядом со станцией Гречаны.

Происходит разрыв колонны. Передние ушли неизвестно куда. Впереди могут быть ответвления дорог, и если еще идет снег, следов танков не видно.

Вдруг я просыпаюсь. Впереди пустота. Черной туши танка, сколько не пялю глаза не видно. Сердце сжимается от страха. Что есть силы, кричу – «Механик, вперед!». Механик просыпается и начинается гонка. Мы жмем вовсю, за нами остаток колонны.
Я - весь внимание – только бы увидеть заветные огоньки.
И вдруг появляется очертание задней части впереди идущей машины. Стоим некоторое время, виден дымок из выхлопных труб. Дымок исчезает – впереди глущат моторы. Мы делаем тоже самое. В тишине отчетливо слышна впереди страшная ругань, кого-то распекают за отставание, за сон. Нас пронесло, мы спасены – кто-то другой принял на себя удар.
Что произошло с нами – никто не узнал.
В эти минуты наступает кратковременное веселье. Я скручиваю цигарку и передаю механику, закуриваем и разговариваем по поводу случившегося. Клянемся, что больше такого не повторится.
Но подобное повторяется еще много раз. Описывая марш наших танкистов, никак не могу вспомнить те моменты, когда происходила заправка горючим наших машин.
Начисто стерлось из памяти процедура заправки машин дизельным топливом, которое мы называли «газойль».
Мы передвигались на большое расстояние не только по дорогам, но и по глубокому снегу, так что расходы горючего были большими. Одно объяснение этому – жизнь танка была короче одной заправки.
Настоящее сближение с немцами произошло все там же, на житомирском направлении в районе д. Тарасовка.
Лет через 20-ть после войны я приезжал на это место, в эту деревню и абсолютно ничего не узнал - все изменилось.
Кроме того, я теперь вспоминаю мысленно ту местность, где воевал зимой, и конечно она не была похожа на ту, что была летом, во время моего посещения.

Мы сосредоточились на опушке леса, впереди была деревня – та самая Тарасовка.
Командир полка полковник Жмакин поставил нам задачу взять деревню без пехоты – пехота отставала и была на подходе.
Ждали сигнала к атаке.
Здесь я делаю отступление в прошлое, чтобы не отойти от истины.
Еще в Свердловске, когда мы жили в учебном центре и готовили свои экипажи, я получил механика – щуплого маленького человечка лет 25-ти.
По национальности он был татарин, говорил по-русски очень плохо, но, вдобавок ко всему, он еще и имел уголовное прошлое.
Вскоре, на танковом полигоне выяснилось, что он очень плохо водит машину, и один раз даже сжег фрикцион.
Но самое страшное произошло в цеху на Уралмаше, когда мы уже полностью укомплектовали машину и готовились к погрузке на платформы. Внезапно мой механик вызвался отправиться за продуктами в дорогу – все экипажи посылали своих людей за продуктами.
Через какое-то время я увидел толпу танкистов, которые со свирепыми лицами гнались по цеху за моим механиком, который быстрым шагом приближался к машине. В руках у него была плащ-накидка, в которую были завернуты 10 буханок краденного хлеба.
Я вовремя вмешался, спас механика от расправы. Оказывается, он прихватил хлеб, предназначенный для других экипажей.
Скандал замяли, но командование учло этот эпизод. В каком-то населенном пункте, перед маршем, моего механика уда-то отправили, а вместо него привели другого. Этот другой – Саша Писарев, мой ровесник, замечательный крестьянский парень из Алтайского края. Я быстро сдружился с ним. Он прекрасно водил машину. Очень хорошо знал устройство танка.
Как-то я его спросил, знает ли он какая у него замечательная фамилия. Он ответил, что знает, но ничего из его произведений не читал. Я сказал ему, что я тоже не читал ничего из его произведений, но знаю, что это литературный критик, который утонул в море будучи совсем молодым.
Саша усмехнулся. Этот разговор состоялся накануне этой первой для нас настоящей атаки, начала которой мы ждали..
Сидя на своих местах в полной готовности, курили, обсуждали предстоящий бой. Ничто не предвещало беды – все были веселы, особенно Саша.
Сигнал ракеты – вперед. Рванули сразу за сигналом. Снег глубокий, машина надрывно ревет, но по снегу идет медленно. Вижу в перископ – идут танки слева и справа, я в центре. Идем на сближение, уже видны дома в деревне. Слева вижу железнодорожную насыпь, за насыпью башни немецких танков, они бьют по нам. Слева и справа горят наши самоходки. Прицельно бьем по танкам с коротких остановок. Все заняты. Один я могу свернуть цигарку. Сую одну в рот наводчику, другую закуриваю сам. Деловито ведем огонь бронебойными.
Вдруг наводчик кричит – «Горит!»
Вижу дым над немецким танком – зажгли!
Через минуту опять крик – «Попал!»
Второй немецкий танк горит за насыпью.
Поворачиваем вправо, ищем проход на деревенскую улицу. Выезжаем и мчимся вдоль улицы, стреляя по бегущим немцам сходу осколочными.
Впереди горит самоходка, немцы слева за домами.
Командую – «Влево, в переулок!» Только повернули, увидел тяжелый набалдашник тигра.
Командую – «Бронебойным», но выстрелить не успел.
Увидел огненную струю из люка механика и дымок из отверстия в люке механика. Болванка прошла через механика Сашу и по ногам наводчика и заряжающего.
Меня спасает казенная часть пушки – я нахожусь по правую сторону пушки.
Пригнувшись. Увидел запрокинутую голову Саши. На днище валяются наводчик и заряжающий. Командую – «Выскакивать!». Первый наводчик, второй замыкающий, я последний.
Мы на снегу. Оглядываюсь на танк и вижу, как снаряд попадает в наклонную броню, как раз в то место, где только что сидел.
Наводчик, задрав кверху ноги, орет от боли. Снимаю с него валенки и пытаюсь бинтовать перебитые обе ноги. Кровь хлещет, и я теряюсь, не знаю с чего начинать. Не знаю, есть ли немцы в хате, что рядом.
Бинтую сначала одну, потом другую ноги наводчика. Бесполезно. Кровь льет из под бинтов. От бессилия не знаю что предпринять. Бросаю наводчика и бегу на улицу. Вижу солдат. Кричу – «Санитара сюда!».
Кто-то бежит ко мне, и мы вместе тащим от танка наводчика. Танк горит, и вот-вот начнут рваться боеприпасы. Затаскиваем наводчика в хату.
Выскакиваю из хаты и ищу заряжающего. Вижу, он сам сидит и бинтует свою оторванную ступню, прилаживает ее к ноге. Он уже вне опасности, вокруг наши солдаты. Я опять в хату. Там уже бинтуют наводчика, наш полковой врач делает ему укол.
За столом солдаты доедают закуску, оставленную немцами. Наливаем стакан шнапса и даем его наводчику. Он выпивает, но опять кричит от боли.
Вышел на улицу и издали увидел своего заряжающего – Никифорова, сидящего над трансмиссией тридцатьчетверки, у которой разорвало пушку. Никофоров уже на ходу. Увидел меня и жестом руки показал, что ступня у него отрезана. Он приподнял забинтованную ногу и помахал мне рукой.
Подъехали штабные машины. Из студебеккера вышел наш командир полка. Он отозвал меня и объявил мне, что весь мой экипаж представлен к награде. Потом приказал мне взять студебеккер и вместе с полковым врачом везти моего наводчика в госпиталь
На плащ-накидке мы погрузили наводчика под тент в кузов машины. Всю дорогу мы гнали машину на бешенной скорости. Всю дорогу наводчик орал и требовал пристрелить его. Доктор делал ему укол морфия, и он на время успокаивался. Я сворачивал ему папиросы и совал в рот, предварительно раскурив их. Проходило каких-то пять – десять минут и все начиналось сначала – крики и требования пристрелить.
Глядя в проем тента, я видел на темнеющем небе отблески горящих танков за много километров от места боев.
Когда ночью горят наши танки, на небе всегда красно-розовое пятно – отблеск огня.
По этим облакам всегда можно точно возвратиться на то место, где подожгли твою машину. Это все равно, что путеводная звезда.
Подъехали к госпиталю в темноте. Доктор вошел в госпиталь, вызвал санитаров с носилками. Моего наводчика сняли с машины и положили на носилки. Санитары взяли носилки и впихнули их в приемное окно, В помещении другие санитары подхватили носилки.
Больше я никогда не видел своего наводчика.
Как ехали назад - не помню. Запомнилось мне, что начало печь ногу. Сначала не мог понять от чего. Потом понял – в моих ватных брюках тлела вата, и образовалась выжженная дыра. В эту дырку я заталкивал снег, чтобы погасить пожар.
В деревне Тарасовка уже разместился штаб полка.
Меня вызвал к себе полковник Жмакин. Он снова объявил мне, что представил меня к награде и сказал: «Даю тебе отпуск. Поедешь в Киев с начальником тыла за продуктами, заодно побываешь дома».
Я был рад, что мне так повезло. А пока машина готовилась к поездке, я ждал и бродил по деревне. Кто-то из ремонтников предложил мне посмотреть мою сгоревшую машину. Он повел меня к тому месту.
Издали я увидел черную машину издали мало похожую на самоходку. У хаты, в саду стояла обгоревшая самоходка. Ствол пушки был задран кверху, точно так же , как и у всех сгоревших наших танков.
У сгоревших немецких машин стволы пушек всегда утыкаются набалдашниками в землю.
Я не узнавал свою самоходку: все, что было сверху – бачки, кронштейны – все было искорежено. Резиновые ободья катков выгорели дотла, гусеницы провисли.
В люке механика-водителя была дыра, и справа на наклонной броне у самой заправочной пробки тоже была дыра от 88 мм болванки.
Я влез на танк и заглянул в открытый люк.
Лучше бы мне не смотреть. Сильным зловонием смеси горелого металла и пороха несло оттуда. Внутри танка было какое-то месиво из горелого металла. Ничего нельзя было узнать, кроме опущенной вниз казенной части пушки. Никаких признаков моего механика Саши не было, был один искореженный, измельченный металл с сильным запахом гари.
На выступе башни увидел выходное отверстие снаряда, который попал после того, как я выскочил.
Я впервые видел горелую машину и что она собой представляет после пожара.

Более 60-ти лет назад, в середине ноября 1944 года наш эшелон с танками пересекал Днепр по деревянному мосту, наведенному саперами.
Поезд шел так медленно, что можно было идти пешком рядом с платформами, не отставая. Мост под тяжестью танков шатался, вызывая удивление у всех, кто был в эшелоне.
Рядом, в воде Днепра виднелись каменные быки старого довоенного моста. Возле этих быков, еще до войны, когда мост был цел, я не раз с мальчишками нашего двора купался и ловил рыбу.
Пока шел поезд многие солдаты и офицеры соскочили с платформ и вагонов и, держась за борта платформы, шли рядом по настилу.

Из открытых дверей теплушки я смотрел вдаль на ту сторону Днепра и видел окраину Киева и золотые купола самых высоких церквей Киевской Лавры.
Киев, как известно, был взят нашими войсками 7-го ноября 1943 года. Въезжали мы в город уже в сумерках, потом где-то долго стояли, потом нас кормили ужином.
Поздно ночью, в непроглядной мгле, эшелон отогнали к эстакаде, где должны были разгружаться.
Кто-то объявил, что это станция Святошино - тоже знакомое с детства место, где бывал не раз.
Было так темно, что во время разгрузки механики не видели своих командиров. Фонариков ни у кого не было. Кое-кто умудрялся показывать путь механику с помощью светящегося компаса.
Один из механиков потерял из виду своего командира и наехал на него.
Все обошлось благополучно. Командир попал между гусеницами, и его протащило под днищем самоходки по глубокой грязи. Он сзади вылез из грязи и с руганью побежал куда-то обмываться.
Во время всех этих перемещений не обходилось без бытовых потерь – два солдата раздобыли антифриз, выпили его, отравились и попали в госпиталь.
Вскоре после разгрузки нас построили и объявили, что наша маршевая рота (батарея) вливается на пополнение в 1419 самоходный артполк, командиром которого был полковник Жмакин, старый офицер, бывший кавалерист, участник гражданской войны.
Командир полка стоял перед строем и объяснял нам обстановку.
На голове у командира был надет добротный меховой шлем, какие носили летчики.
Рядом с командиром стояло несколько офицеров – ветеранов полка.
Вскоре мы познакомились с ними. Один из ветеранов был старший лейтенант Суворов, который привлек мое внимание своим рассказом о боевом эпизоде, который произошел совсем недавно.
Где-то возле житомирского шоссе он спрятал свою самоходку на опушке леса, а сам вышел на шоссе. Был сильный туман и поверх телогрейки он надел плащ-накидку с капюшоном и так вышел на середину шоссе.
Послышался шум автомобильного мотора. Суворов вытащил пистолет, взвел курок и держал его наготове под накидкой. По шоссе шла легковая машина. Суворов поднял руку. Машина начала замедлять ход, но не остановилась и продолжала медленно двигаться. Тогда он быстро настиг машину и, ругаясь по-немецки, рванул дверцу, и расстрелял водителя и пассажира – немецкого офицера. Обшарив машину, забрал оружие и карту с бумагами. Все это принес командиру пока.
За эту самодеятельность ему здорово попало от командира полка, но он был представлен к награде.
Нам предстояло совершить ночной марш в сторону Житомира.
Выпал снег, мороз был слабый, но видимость была плохой – был туман, а затем и совсем стемнело.
Шли проселочными лесными дорогами.
Где-то в лесу к нам на танки уселись партизаны, и мы сходу атаковали небольшую деревню.
Нам даже не пришлось стрелять из пушек, немцы под натиском партизан удрали из деревни. Когда расцвело, местные крестьяне привели в хату к партизанам власовца, которого нашли в хлеву, спящим после пьянки. Власовец был в зеленой форме, напоминающей лыжный костюм. Тут же, в хате партизаны судили власовца.
Ради любопытства я пошел к этой хате. Но внутрь меня не пустили – было много народу.
Через некоторое время двое конвойных вывели власовца и повели в лес. Мы услышали автоматную очередь и увидели возвращающихся назад конвойных.
Власовец так, видимо, и не понял, что произошло.
Вскоре наш полк опять был на марше. Шли уже днем, шел снег. Я увидел, что мы проезжаем по знакомым мне местам. Это было местечко Коростышев, примерно в 30-ти км от Житомира, где до войны мы всей семьей дважды жили на даче летом.
Колонна медленно продвигалась по берегу реки Тетерев, мимо скалистых берегов, где я подолгу загорал на солнцепеке, ловил рыбу, нырял и со дна доставал ракушек, содержимое которых шло на крючок в качестве наживки для ловли рыбы.
Я ехал и, глядя вокруг, вспоминал как в голодном 1933 году, копаясь в песке, под крутым берегом реки Тетерев, я вдруг неожиданно выкопал фигурку ангелочка, как потом выяснилось полностью сделанную из серебра. Фигурка была размером 10-12 сантиметров. В руках ангелочек лук со стрелой. Некоторое время я играл с фигуркой – на лук укреплял маленькие аптечные весы и использовал ее для взвешивания всяких мелочей.
А потом, позднее, когда стало совсем плохо с продуктами, папа отнес статуэтку в Торгсин, где выменял на нее коробку сахару и несколько килограмм муки. Это очень помогло нашей семье пережить голодный период, который хоть и был в Киеве не такой продолжительный период, как на всей Украине, но все же был.
И вот уже наши танки (самоходки мы почти всегда называли танками) идут по знакомой мне улице, где стоит дом – наша дача, где мы жил летом 1940 года.
Мне вновь пришло на память то время. Помню, как хозяин нашей дачи устроил свадьбу в саду.
Под яблонями поставили длинный деревянный стол и скамейки.
На столе было много всякой закуски и мутной самогонки в бутылях.
Хозяин выдавал замуж свою дочь. За столом сидели мужики и бабы, которые горланили украинские песни.
Я пришел из леса и стоял на улице и был смущен этим гомоном, который стоял возле дома.
В какой-то момент хозяину показалось, что мало закуски и мало выпивки. Какие-то мужики пошли за водкой, другие привели белую козу. Козу привязали к забору и стали резать ей горло. Коза страшно хрипела, а возле нее все время мешался козленок, который все пытался пробиться к матери и жалобно мекал.
Ножи были тупые, а мужики страшно пьяные, ругались и все-таки доделали свое дело.
Больше я не мог смотреть и пообедал в дом.
В доме была одна моя бабушка. От страха она сидела в углу возле русской печи, а в ее ушах я увидел красную клюкву. Оказывается, она заткнула уши, чтобы не слышать дикие крики со двора.
Она собиралась печь пироги и все это была вынуждена отложить в сторону, а тесто накрыла полотенцем.
Козу они съели, самогонку всю выпили, а позже я увидел всю эту компанию, валяющимися на траве под деревьями….

….Мой танк шел рядом с этим забором, и в это время постоянно падал снег. Я был ошеломлен увиденным и толкнул механика в спину, чтобы тот обратил внимание на окружающую местность. Когда он высунулся, я ему на ухо сказал, что в этом доме я жил на даче. На него мое сообщение не произвело никакого впечатления.
Мы выехали на житомиркое шоссе и некоторое время мчались по асфальту. Затем свернули в лес.
Наверное, больше месяца прошло с тех пор, как наш полк начал постоянно сближаться с противником. Почти совсем мне не запомнилось это время, за исключением изнурительных ночных маршей по лесным дорогам вблизи Житомира.
За это время Житомир уже успел побывать в руках наших войск, и внезапно был сдан немцам. В то, что предшествовало сдаче Житомира, я не был посвящен.
До нас доходили отдельные слухи в виде версий, по мере того как мы сближались с немцами.
Рассказывали, что на одной из ж.д. станций вблизи Житомира наша пехота захватила цистерны со спиртом. По чьему-то сигналу эти цистерны моментально облепили солдаты, и началась пьянка. Спирт черпали всеми доступными средствами и способами.
Оказалось, что спирт был отравлен немцами синильной кислотой. Сотни солдат тогда погибли или ослепли.
Это был один из случаев, когда войска потерпели поражение. По этому поводу нам зачитывали приказ командующего фронтом генерала Ватутина. Много офицеров было наказано, многие пошли в штрафбат. Больше такого на моей памяти не было.

Марш на танках в зимнее время по лесистой местности – это тяжелое испытание, особенно в ночное время.
Постараюсь передать на бумаге всю драматичность этих маршей.
Двигались чаще всего ночью. Светить фарами запрещалось. Каждый танк ориентировался по двум красным огонькам впереди идущего танка.
Огоньки то приближались, то удалялись. Монотонный шум моторов, как ни странно. Действовал успокаивающе.
Спасть хотелось невероятно. Главная задача на марше – не уснуть. Механики уставали больше всех и поэтому, во время остановки моментально засыпали.
В этот момент только командир танка мог вовремя разбудить механика.
Сон подбирался незаметно. Наводчики и заряжающие уже давно спали на днище, но командир всегда начеку, он не должен спать. Если засыпали все – это трагедия.
Представить себе такую картину – становится не по себе.
Уснул механик, уснул командир танка. Танки ушли. Вся колонна. Машина, которая находится сзади спящих, тоже стоит на месте. Даже если там не спят, никто не подозревает, что впереди спят.

Учеба шла быстрыми темпами. Главным предметом обучения у нас был – Теория и практика огневого дела. Занятия вел очень интересный, грамотный артиллерист подполковник Гаркушенко, знакомый нашей семьи еще с довоенных времен. Он нас учил самостоятельно данные для стрельбы с закрытых позиций из 122 мм пушки-гаубицы.
Запомнились мне уроки по подготовке исходных данных. У каждого курсанта были карта, компас, таблица стрельб, буссоль, планшет с подвижной линейкой и карандашом. Соображать нужно было быстро. Нужно было хорошо знать геометрию и уметь быстро считать. У меня всегда получалось плохо. Я медленно соображал, хотя геометрию в школе знал на отлично. В быстром счете я сбивался, и еще мне трудно было разобраться в таблице стрельб.
Перед самым выпуском я все же усвоил подготовку к стрельбе из пушки, но случилось так, что вся эта подготовка отошла на второй план.
В июле, в самую жаркую погоду, когда мы все буквально не находили себе места, чтобы укрыться от солнца во время полевых выходов и занятий, мы увидели как от станции мчались по направлению к расположению училища, оставляя за собой густой шлейф пыли, два танка.
Эти, невиданные нами раньше танки, остановились на плацу перед домом офицеров, и все курсанты и офицеры высыпали наружу и стали рассматривать эти машины. Открылись люки танков и наружу вылезли два механика, которые были все в пыли.
Они доложили полковнику Устимовичу о выполнении задания.

Так для нас начался новый этап обучения.

Танки эти назывались самоходными артиллерийскими установками на шасси танка Т-34. На базе этого шасси была установлена 122 мм пушка-гаубица. Программа обучения была срочно изменена. Нам объявили, что мы будем изучать танковое дело. На базе этих двух самоходок шли занятия. Вскоре всем, и в том числе и нам, курсантам, стало ясно, что эти самоходки не пригодны для войны.
Для стрельбы по танкам самоходка вообще не годилась. Мы были в недоумении, как могли выпустить такие машины. Тот, кто начинал изучать эту машину, понимал, что выпуск таких машин – это ошибка, слишком очевидны были конструкторские просчеты.
Откат пушки-гаубицы был настолько велик, что казенная часть пушки доходила до моторной перегородки. А для того, чтобы попасть в движущийся танк нужно было: во-первых – навести перекрестье панорамы на танк; во-вторых - поставить нужный прицел в соответствии с зарядом; в-третьих – заряжающий должен был совместить стрелки на находящемся справа от него барабане механизма наведения, и только после того можно было производить выстрел. К тому времени, даже движущийся с черепашьей скоростью танк успевал уйти из сектора стрельбы.
Кроме того, из-за укороченности ствола пушки, начальная скорость полета снаряда была настолько мала , что совершенно не пробивала броню танка. Кумулятивный снаряд мог прожечь броню, но попасть в саму цель было невозможно.
Было очевидно, что гаубица была «сырая» и не могла быть эффективной в бою.
Вскоре к нашему облегчению мы узнали, что производство этих самоходок прекращено.
Примерно в это же время или раньше нас стали переодевать в новую форму с погонами.
Рядом со станцией Разбойщина, где был дом, куда поселилась моя семья, росли дубовые рощи и находилось три больших озера, которые отделялись одно от другого плотинами. В плотинах были устроены шлюзы, через которые озера соединялись между собой. В этих озерах водилось очень много рыбы. Этой рыбой кормили гарнизон.
Для того, чтобы добыть рыбу, спускали воду из озера, а потом собирали рыбу со дна.
Однажды какой-то офицер привел своих курсантов к верхнему озеру после занятий в поле и приказал всем стирать белье и обмундирование. Выдали мыло, и все курсанты начали стирку.
После стирки просушили все на солнце и к вечеру пошли в казармы. Наутро вся рыба подохла. Все сбежались к озеру и увидели плавающую на поверхности дохлую рыбу.
Офицера отдали под суд. Что ему присудили не знаю, но рыбой с тех пор нас уже не кормили.

Нас иногда посылали на разные работы. Двое или трое суток мы пилили дубовый лес на дрова. Однажды нас отправили на поезде на берег Волги на авиазавод. На этом заводе мы носили самолетную фанеру из цеха в цех.
Затем нас послали разгружать уголь с баржи на склад. В том месте на барже, где мы наполняли корзины углем, мы встретились с уголовниками, которые тоже разгружали уголь.
Когда мы пересекались, они просили табак. Мы делились с ними.

Постоянно хотелось есть. Однажды, зная о том, что мой дом находится недалеко от училища, после работы курсанты передали мне откуда-то найденные ими макароны, чтобы я их сварил. Когда я пришел домой, там никого не было. Я вывалил все макароны в кастрюлю с холодной водой и стал варить. Получилась однородная слипшаяся клейкая масса. Но голод был такой, что съели всю эту массу и ничего не заметили.

Немецкие самолеты каждый день (точнее ночь) прилетали бомбить военные объекты ровно в 12 часов ночи. Мы поражались точности прилетов немецкой авиации на бомбежку – можно было сверять часы.
Но авиазавод продолжал работать и производить самолеты. Как-то мы, группа курсантов, оказались в клубе, где было много летчиков, которые перегоняли самолеты с востока на запад. Были танцы, летчики были в центре внимания, мы стояли и наблюдали.

Пришло время окончания училища. Если я не ошибаюсь, в последних числах сентября 1943 года нам выдали офицерское обмундирование, зачитали приказ о присвоении воинских званий «младший лейтенант» и дали два дня на сборы.
За месяц до нашего выпуска состоялся выпуск другого дивизиона. Всем выпускникам тогда было присвоено звание «лейтенант». В дальнейшем, уже в мирное время, когда я служил в штабе полка, в должности помощника начальника штаба полка по строевой части, я имел доступ к своему личному делу.
К моему удивлению увидел приказ о присвоении мне первичного офицерского воинского звания и был изумлен – дата стояла – первые числа января 1944 года.
Это просто меня ошеломило. Кем же я был с конца сентября 1943 года по январь 1944 года. Я же носил погоны младшего лейтенанта, получал зарплату офицера, паек, обмундирование, денежный аттестат, который я переводил на имя родителей. Что все это означало? Так я и не понял, по сей день.
Да, забыл написать, в декабре 1943 года я был награжден орденом «Красной звезды» как мл.лейтенант. Все это кажется загадкой. Впрочем, это была не последняя загадка в моей службе с присвоением воинских званий.
О других загадках напишу в эпилоге.

29 сентября, так мне запомнилось, наш выпуск курсантов, теперь уже офицеров, шагал в сопровождении оркестра и родных и близких (кое к кому приехали родные) в направлении железнодорожной станции Разбойщина. На станции я распрощался с семьей и сел в пригородный поезд на Саратов.
В Саратове мы пересели на пассажирский пароход и поплыли к г. Куйбышеву. В Куйбышеве был отдых. Ходили в театр. Через сутки были на месте. Оттуда эшелоном в направлении г.Свердловска. По дороге проезжали город Молотов (кажется теперь это Пермь).
По дороге нас кормили три раза в день на специальных продпунктах на крупных железнодорожных станциях.
Как только подъезжали к станции нас встречали женщины в белых халатах и вели нас к столам с едой, горячей пищей. Как правило, это был борщ, каша и черный хлеб.
Это была приличная еда по сравнению с той, что ждала нас на заводе в Свердловске.
Через трое суток мы оказались в Свердловске, в учебном танковом центре. Там мы обучали свои экипажи, с которыми потом выехали на фронт.
Самоходки СУ-85 получали в цехах Уралмаша и даже сами помогали собирать их вместе с рабочими.
Мне приходилось лично участвовать в снаряжении противооткатного устройства пушки самоходки. Я забирался наверх самоходки и держал в руках наготове болт. Техник завода упирал самоходку стволом в стену. Под действием усилия ствол отходил назад и в этот момент я просовывал в отверстие противооткатного устройства болт. Таким образом, устройство было собрано, и пушка была готова к стрельбе.
Вследствие скудного питания, как нас, так и рабочих завода, было предписано всем пить хвойный отвар против возникновения цинги – принеприятнейшее пойло, но пить приходилось – за этим тщательно следили.
В конце октября 1943 года убыли на фронт.

В дальнейшем моем повествовании некоторые даты могут не сходиться. Разница может составлять не более месяца.