Посреди морей и пахот, натянув сухой жилет, Мы придумывали плакать, чтоб друг друга пожалеть. Мы придумывали мчаться, чтобы сохло на щеках Посреди такого счастья, что не в розовых очках. И когда уже дыханье дальше некуда пекло, Мы из точки самой крайней возвращались за стекло. За солёные обиды, за смеркающийся свет. И текла во тьме обитель, набираясь сил и лет.
И вечер на засов, и на замок границы, Пока внезапный дождь сливается в кусты. В песке обмякших слов молчания крупицы Сама не наберёшь до полной немоты. Неловкие столбы маячат словно пешки. И зренье отстаёт от слуха, а за ним По сумеркам тропы контрабандисты в спешке Молчание своё несут к ногам твоим.
Ворочаться, томиться, как земля, Пока ещё не тронутая светом. И два делённое на два нуля - Привычная бессонницы примета. И время продолжается с трудом, Но всё быстрее тёмная водица. И словно что-то ноет под ребром, Чтоб навсегда на сердце затаиться.
И, как будто насытившись правдой о днях июня, Уплываешь туда, где в золоте пышной пенки Тонет память о солнце и остывает втуне, Там за краем земли и моря. Твои коленки Так шершавы от всех молитв и от поз собачьих, Но омыты водою, набранной возле края, Вдруг становятся гладкими, словно на старой даче, Где любили мы в прятки, первым огнём сгорая.
Кожи бледная извёстка, Взгляда выржавленный гвоздь. Незаметно сердце воском, Обжигая, растеклось. Но другой дороги нету, Лишь единственная, где Всей душой стремишься к свету, Спотыкаясь в темноте.
Ну, сколько можно мяться у дверей, Как в гараже картонная коробка? Хотя к утру становишься мудрей, Но к темноте тупеешь словно пробка. Посеяв где-то навык речевой, Спешишь опять к дверям закрытым, чтобы, Стоять и ждать незнаемо чего, Ныряя ввысь и сваливаясь в штопор.
То и дело фальшивила музыка, И бесстыдно у всех на виду Не из сора уже, а из мусора, Прорастали слова на ветру. Колыхали стеблями колючими, Больно жалили если вблизи. Но казалось, всё к лучшему, к лучшему Так идёт, хоть цветы выноси. Оттого практикуемся истово, Нацепив на улыбку лоскут, Чтоб не трогать заеды когтистые От ещё не прошедших простуд.
Столько было прекрасных тел, Мрамор всё же надёжней воска. У Горгоны нет пуще дел, Чём следить за своей причёской, Потому что, когда в слова, Вдруг зарылась однажды сдуру, Люди, боги и острова Вмиг потрескались. Кракелюры Первой старости так свежи. Никого, чтоб утешить, рядом. Ты лишь держишься. Задержи Этот мир неподвижным взглядом.
Молчанье золото. Серебром Швыряет каждый, кому не лень. Ещё не прожито всё добро, Но злобно щерится чёрный день, Где ясный ноль, как дыру в суме, Хоть зарекался, но получи, Сходя с ума, отыскав в уме Одни последствия без причин. Сползает с труб позолота. Медь Огнём не пышет, а от воды Лишь зеленеет. И не успеть В последний раз перейти на “ты“.
В сердце четыре камеры, Стены их, ох, не каменны, Каждая обжита. Кажется: как же так? Так ведь быстрей износится. Сердцу давно всё по сердцу. Знает лишь: стук да стук - И замирает вдруг.
Так было холодно вчера нам, А нынче маемся в жару. Но поступь времени чеканна, И невозможно поутру, Стекая из постели влажной, И сердца скомкав пластилин, Ни вспомнить сон тыщеэтажный. Ни выбраться из-под руин.
Стирая очертанья и окрас, Цеплялся сумрак, словно пёс приблудный. Не поспевал запутавшийся глаз За суетою стрелочки минутной. И мыслей опустел уже колчан, И в слове ни крупиночки калорий. И долго в трубку сдохшую молчал, Как будто при последнем разговоре. И наливались времена свинцом, И плавилось грядущее за краем. И марлевой повязкою лицо Мир прикрывал и был неузнаваем.
Ещё не будет рассветать часов так пару, И души будут оседать во снов опару. За день умаявшись дотла в жаре проклятой, Во тьму завалятся тела одеждой смятой. Но то, что было ними меж, и что не сбЫлось, Не натворительный падеж, а Божья милость, Пускай задевшая мельком, случайной птицей, Но до рассвета далеко - пока не спится.
Под перемену возраста и блюд, Пространством не изматывая дни, Ты складываешь губы в "я люблю", Но в тряпочку замотаны они. Не выпутавшись толком из силков, Скучая по акафисту дорог, Осваиваешь сорок сороков, Не ведая, когда наступит срок Душой парить, вдыхая грудью всей, Простив себе сорвавшихся Варавв, И заражать улыбкою своей, Фломастером её подрисовав.
Ближе к часу, что после полуночи, вдруг Обретает второе дыхание звук, В пику цвету, что больше не важен. Я так слеп, и поэтому так близорук. Мрак на ощупь и плотен, и влажен. Но дыханье второе уткнётся в плечо, Подобравшись во тьме незаметно. И на миг задохнусь я и стану лучом, Чтоб скорей прикоснуться ответно.
Тень бабочки ложится на живот, Ей отвечают прошлого мурашки. В предсказанном нашествие зевот, Записанном на брошенной бумажке Нет имени, но проступает вздох, Нет бабочки, но опадает шёпот, И устилает мысли сонный мох, И плещется в глазах солёный опыт. А память - лишь окружность на воде Под рясочною зеленью муара. И бабочка сидит на животе, Напившись первобытного нектара.