Из раздела "Жизнь. Эрос"

Из раздела "Общество. Политика"

ПСИХОКРАТИЯ (psychocracy). Феномен социальной психологии; тип политического режима, который правит путем нагнетания определенных психических состояний в обществе: массовой истерии, паранойи, хоррора, ненависти, страха, зависти, эйфории и т.д. Население зомбируется средствами массовой (дез)информации, прежде всего, телевидением. Элементы психократии присутствовали и в тоталитарных режимах XX в., но и коммунизм, и фашизм были прежде всего идеократиями, т.е. правили посредством идей, овладевающих и сознанием, и подсознанием масс. Когда у власти не остается других рычагов воздействия: экономических, идеологических, конструктивно-цивилизационных, креативно-социальных, — она использует внушаемость населения для достижения своих целей, играет с психическим состоянием нации, заряжая ее энергией, прежде всего, негативных эмоций и фобий....

Из раздела "Жизнь. Эрос"

Из раздела "Общество. Политика"

ПСИХОКРАТИЯ (psychocracy). Феномен социальной психологии; тип политического режима, который правит путем нагнетания определенных психических состояний в обществе: массовой истерии, паранойи, хоррора, ненависти, страха, зависти, эйфории и т.д. Население зомбируется средствами массовой (дез)информации, прежде всего, телевидением. Элементы психократии присутствовали и в тоталитарных режимах XX в., но и коммунизм, и фашизм были прежде всего идеократиями, т.е. правили посредством идей, овладевающих и сознанием, и подсознанием масс. Когда у власти не остается других рычагов воздействия: экономических, идеологических, конструктивно-цивилизационных, креативно-социальных, — она использует внушаемость населения для достижения своих целей, играет с психическим состоянием нации, заряжая ее энергией, прежде всего, негативных эмоций и фобий....

Из раздела "Жизнь. Эрос"

Из раздела "Общество. Политика"

ПСИХОКРАТИЯ (psychocracy). Феномен социальной психологии; тип политического режима, который правит путем нагнетания определенных психических состояний в обществе: массовой истерии, паранойи, хоррора, ненависти, страха, зависти, эйфории и т.д. Население зомбируется средствами массовой (дез)информации, прежде всего, телевидением. Элементы психократии присутствовали и в тоталитарных режимах XX в., но и коммунизм, и фашизм были прежде всего идеократиями, т.е. правили посредством идей, овладевающих и сознанием, и подсознанием масс. Когда у власти не остается других рычагов воздействия: экономических, идеологических, конструктивно-цивилизационных, креативно-социальных, — она использует внушаемость населения для достижения своих целей, играет с психическим состоянием нации, заряжая ее энергией, прежде всего, негативных эмоций и фобий....

Из раздела "Жизнь. Эрос"

Из раздела "Общество. Политика"

ПСИХОКРАТИЯ (psychocracy). Феномен социальной психологии; тип политического режима, который правит путем нагнетания определенных психических состояний в обществе: массовой истерии, паранойи, хоррора, ненависти, страха, зависти, эйфории и т.д. Население зомбируется средствами массовой (дез)информации, прежде всего, телевидением. Элементы психократии присутствовали и в тоталитарных режимах XX в., но и коммунизм, и фашизм были прежде всего идеократиями, т.е. правили посредством идей, овладевающих и сознанием, и подсознанием масс. Когда у власти не остается других рычагов воздействия: экономических, идеологических, конструктивно-цивилизационных, креативно-социальных, — она использует внушаемость населения для достижения своих целей, играет с психическим состоянием нации, заряжая ее энергией, прежде всего, негативных эмоций и фобий....

Из раздела "Жизнь. Эрос"

Из раздела "Общество. Политика"

ПСИХОКРАТИЯ (psychocracy). Феномен социальной психологии; тип политического режима, который правит путем нагнетания определенных психических состояний в обществе: массовой истерии, паранойи, хоррора, ненависти, страха, зависти, эйфории и т.д. Население зомбируется средствами массовой (дез)информации, прежде всего, телевидением. Элементы психократии присутствовали и в тоталитарных режимах XX в., но и коммунизм, и фашизм были прежде всего идеократиями, т.е. правили посредством идей, овладевающих и сознанием, и подсознанием масс. Когда у власти не остается других рычагов воздействия: экономических, идеологических, конструктивно-цивилизационных, креативно-социальных, — она использует внушаемость населения для достижения своих целей, играет с психическим состоянием нации, заряжая ее энергией, прежде всего, негативных эмоций и фобий....

Книга явилась мне в форме Словаря, в котором все слова и понятия отсылали друг к другу, как бы вспыхивая трассирующими выстрелами. Слова не просто следовали одно за другим на плоскости листа, но пересекались каждое с каждым, определялись друг через друга, то есть это была стереометрическая книга. Каждое слово было выделено курсивом и даже прошито яркой нитью, которая связывала его напрямую со всеми другими словами - не через поверхность текста, а как бы насквозь, через третье измерение книги.

Словарь заключал в себе не слова, извлеченные из других текстов, а новые слова, которые могли бы стать терминами еще не созданных дисциплин и интеллектуальных движений. Книга не имела ни страниц, ни переплета - скорее, она предстала как многомерность перелистываемого пространства, легких воздушных путей, несущих от мысли к мысли. Впоследствии, лет через десять, я узнал это пространство на экране компьютера, когда передо мной впервые замелькали страницы Интернета.

И вот, треть века спустя...

Книга явилась мне в форме Словаря, в котором все слова и понятия отсылали друг к другу, как бы вспыхивая трассирующими выстрелами. Слова не просто следовали одно за другим на плоскости листа, но пересекались каждое с каждым, определялись друг через друга, то есть это была стереометрическая книга. Каждое слово было выделено курсивом и даже прошито яркой нитью, которая связывала его напрямую со всеми другими словами - не через поверхность текста, а как бы насквозь, через третье измерение книги.

Словарь заключал в себе не слова, извлеченные из других текстов, а новые слова, которые могли бы стать терминами еще не созданных дисциплин и интеллектуальных движений. Книга не имела ни страниц, ни переплета - скорее, она предстала как многомерность перелистываемого пространства, легких воздушных путей, несущих от мысли к мысли. Впоследствии, лет через десять, я узнал это пространство на экране компьютера, когда передо мной впервые замелькали страницы Интернета.

И вот, треть века спустя...

Книга явилась мне в форме Словаря, в котором все слова и понятия отсылали друг к другу, как бы вспыхивая трассирующими выстрелами. Слова не просто следовали одно за другим на плоскости листа, но пересекались каждое с каждым, определялись друг через друга, то есть это была стереометрическая книга. Каждое слово было выделено курсивом и даже прошито яркой нитью, которая связывала его напрямую со всеми другими словами - не через поверхность текста, а как бы насквозь, через третье измерение книги.

Словарь заключал в себе не слова, извлеченные из других текстов, а новые слова, которые могли бы стать терминами еще не созданных дисциплин и интеллектуальных движений. Книга не имела ни страниц, ни переплета - скорее, она предстала как многомерность перелистываемого пространства, легких воздушных путей, несущих от мысли к мысли. Впоследствии, лет через десять, я узнал это пространство на экране компьютера, когда передо мной впервые замелькали страницы Интернета.

И вот, треть века спустя...

Книга явилась мне в форме Словаря, в котором все слова и понятия отсылали друг к другу, как бы вспыхивая трассирующими выстрелами. Слова не просто следовали одно за другим на плоскости листа, но пересекались каждое с каждым, определялись друг через друга, то есть это была стереометрическая книга. Каждое слово было выделено курсивом и даже прошито яркой нитью, которая связывала его напрямую со всеми другими словами - не через поверхность текста, а как бы насквозь, через третье измерение книги.

Словарь заключал в себе не слова, извлеченные из других текстов, а новые слова, которые могли бы стать терминами еще не созданных дисциплин и интеллектуальных движений. Книга не имела ни страниц, ни переплета - скорее, она предстала как многомерность перелистываемого пространства, легких воздушных путей, несущих от мысли к мысли. Впоследствии, лет через десять, я узнал это пространство на экране компьютера, когда передо мной впервые замелькали страницы Интернета.

И вот, треть века спустя...

Книга явилась мне в форме Словаря, в котором все слова и понятия отсылали друг к другу, как бы вспыхивая трассирующими выстрелами. Слова не просто следовали одно за другим на плоскости листа, но пересекались каждое с каждым, определялись друг через друга, то есть это была стереометрическая книга. Каждое слово было выделено курсивом и даже прошито яркой нитью, которая связывала его напрямую со всеми другими словами - не через поверхность текста, а как бы насквозь, через третье измерение книги.

Словарь заключал в себе не слова, извлеченные из других текстов, а новые слова, которые могли бы стать терминами еще не созданных дисциплин и интеллектуальных движений. Книга не имела ни страниц, ни переплета - скорее, она предстала как многомерность перелистываемого пространства, легких воздушных путей, несущих от мысли к мысли. Впоследствии, лет через десять, я узнал это пространство на экране компьютера, когда передо мной впервые замелькали страницы Интернета.

И вот, треть века спустя...

Книга явилась мне в форме Словаря, в котором все слова и понятия отсылали друг к другу, как бы вспыхивая трассирующими выстрелами. Слова не просто следовали одно за другим на плоскости листа, но пересекались каждое с каждым, определялись друг через друга, то есть это была стереометрическая книга. Каждое слово было выделено курсивом и даже прошито яркой нитью, которая связывала его напрямую со всеми другими словами - не через поверхность текста, а как бы насквозь, через третье измерение книги.

Словарь заключал в себе не слова, извлеченные из других текстов, а новые слова, которые могли бы стать терминами еще не созданных дисциплин и интеллектуальных движений. Книга не имела ни страниц, ни переплета - скорее, она предстала как многомерность перелистываемого пространства, легких воздушных путей, несущих от мысли к мысли. Впоследствии, лет через десять, я узнал это пространство на экране компьютера, когда передо мной впервые замелькали страницы Интернета.

И вот, треть века спустя...

За годы нашего знакомства у меня было несколько откровенных разговоров с Евгением Евтушенко. И всякий раз после долгого перерыва он чуть ли не с первых слов возвращался к истории своих отношений с Иосифом Бродском. Это было почти по-детски: обида выплескивалась сразу, он делился тем, что наболело. Вспоминал о том, как Бродский оклеветал его ("агент КГБ"), написал на него донос в нью-йоркский университет ("кощунство над американским флагом"). Я не мог не сопереживать Евгению Александровичу, я верил ему. Другой стороны я, правда, не слышал, но, надеюсь, биографы разберутся.

В подтексте этой глубокой обиды была, конечно, Нобелевская премия, на которую Евтушенко был выдвинут еще в 1963 г., а получил ее Бродский в 1987 г. Для русской словесности Нобелевка окружена особым магическим ореолом, позволяет как бы сразу вырваться из культурного гетто и вознестись над миром в облаке славы. После присуждения премии Светлане Алексиевич страсти как будто улеглись. Стало ясно, что Нобелевка — это не астрономия литературы, определяющая абсолютный размер звездных величин, а метеорология, показывающая всего лишь направление ветров и состояние атмосферы.

Возвращаюсь к Евтушенко и Бродскому. Теперь оба они принадлежат истории, и история литературы их рассудит, пользуясь такими критериями, как яркость и тонкость, эмоциональность и интеллектуальность, простота и сложность. В 1970-е —1980-е годы любители поэзии вдруг уверились, что переросли простoватого Евтушенко и доросли наконец до сложного Бродского. Но вспомним Пастернака: "Нельзя не впасть к концу, как в ересь, /В неслыханную простоту.... /Она всего нужнее людям, /Но сложное понятней им". Да, сложное поначалу легче создает иллюзию понимания. Я не исключаю, что вскоре рост поэтической аудитории пойдет в обратном направлении, к "неслыханной простоте", и тогда заново будет услышан Евтушенко...

Однако выше всех этих обид и разногласий — то, что объединяло обоих поэтов: мелодика русского стиха, смысловой ореол размера, бродячие мотивы и архетипы коллективного бессознательного. Прочитайте внимательно это стихотворение — и не ищите сразу ссылок в интернете на авторство:

Идут белые снеги,
как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.

Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.

И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,

и апрельская морось,
под затылком снежок,
и услышу я голос:
-- До свиданья, дружок.

И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой,

Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.

Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы.

Это своего рода эксперимент, стихотворение-центон — плод несостоявшегося "соавторства" двух поэтов. "Стансы" И. Бродского (1962) и "Идут белые снеги" Е. Евтушенко (1965) настолько созвучны, что легко переходят друг в друга. На высоком уровне восприятия, в русле большой поэтической традиции, эти стихи сливаются и образуют цельный ритмический образ. Встречное движение снега, падающего на землю, и душ, улетающих в небо. Растворение души в зимнем пейзаже, облачение ее в белоснежный саван как образ умирания, прощания с жизнью. Любовь к родине и ее ответное равнодушие...

Бывает, что за враждой двоих скрывается потаенная от них самих страсть, бессознательное прорастание друг в друга сердечными ритмами, пульсацией крови. Пускай свидетельством неосознанного родства двух поэтов будет это их "совместное" стихотворение, под условным названием "Зимние стансы" (1962 —1965).

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------

И. Бродский на международном поэтическом фестивале в Хельсинки, август 1995

Е. Евтушенко в Атланте, март 2005

Фотографии из архива автора, публикуются впервые

За годы нашего знакомства у меня было несколько откровенных разговоров с Евгением Евтушенко. И всякий раз после долгого перерыва он чуть ли не с первых слов возвращался к истории своих отношений с Иосифом Бродском. Это было почти по-детски: обида выплескивалась сразу, он делился тем, что наболело. Вспоминал о том, как Бродский оклеветал его ("агент КГБ"), написал на него донос в нью-йоркский университет ("кощунство над американским флагом"). Я не мог не сопереживать Евгению Александровичу, я верил ему. Другой стороны я, правда, не слышал, но, надеюсь, биографы разберутся.

В подтексте этой глубокой обиды была, конечно, Нобелевская премия, на которую Евтушенко был выдвинут еще в 1963 г., а получил ее Бродский в 1987 г. Для русской словесности Нобелевка окружена особым магическим ореолом, позволяет как бы сразу вырваться из культурного гетто и вознестись над миром в облаке славы. После присуждения премии Светлане Алексиевич страсти как будто улеглись. Стало ясно, что Нобелевка — это не астрономия литературы, определяющая абсолютный размер звездных величин, а метеорология, показывающая всего лишь направление ветров и состояние атмосферы.

Возвращаюсь к Евтушенко и Бродскому. Теперь оба они принадлежат истории, и история литературы их рассудит, пользуясь такими критериями, как яркость и тонкость, эмоциональность и интеллектуальность, простота и сложность. В 1970-е —1980-е годы любители поэзии вдруг уверились, что переросли простoватого Евтушенко и доросли наконец до сложного Бродского. Но вспомним Пастернака: "Нельзя не впасть к концу, как в ересь, /В неслыханную простоту.... /Она всего нужнее людям, /Но сложное понятней им". Да, сложное поначалу легче создает иллюзию понимания. Я не исключаю, что вскоре рост поэтической аудитории пойдет в обратном направлении, к "неслыханной простоте", и тогда заново будет услышан Евтушенко...

Однако выше всех этих обид и разногласий — то, что объединяло обоих поэтов: мелодика русского стиха, смысловой ореол размера, бродячие мотивы и архетипы коллективного бессознательного. Прочитайте внимательно это стихотворение — и не ищите сразу ссылок в интернете на авторство:

Идут белые снеги,
как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.

Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.

И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,

и апрельская морось,
под затылком снежок,
и услышу я голос:
-- До свиданья, дружок.

И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой,

Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.

Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы.

Это своего рода эксперимент, стихотворение-центон — плод несостоявшегося "соавторства" двух поэтов. "Стансы" И. Бродского (1962) и "Идут белые снеги" Е. Евтушенко (1965) настолько созвучны, что легко переходят друг в друга. На высоком уровне восприятия, в русле большой поэтической традиции, эти стихи сливаются и образуют цельный ритмический образ. Встречное движение снега, падающего на землю, и душ, улетающих в небо. Растворение души в зимнем пейзаже, облачение ее в белоснежный саван как образ умирания, прощания с жизнью. Любовь к родине и ее ответное равнодушие...

Бывает, что за враждой двоих скрывается потаенная от них самих страсть, бессознательное прорастание друг в друга сердечными ритмами, пульсацией крови. Пускай свидетельством неосознанного родства двух поэтов будет это их "совместное" стихотворение, под условным названием "Зимние стансы" (1962 —1965).

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------

И. Бродский на международном поэтическом фестивале в Хельсинки, август 1995

Е. Евтушенко в Атланте, март 2005

Фотографии из архива автора, публикуются впервые

За годы нашего знакомства у меня было несколько откровенных разговоров с Евгением Евтушенко. И всякий раз после долгого перерыва он чуть ли не с первых слов возвращался к истории своих отношений с Иосифом Бродском. Это было почти по-детски: обида выплескивалась сразу, он делился тем, что наболело. Вспоминал о том, как Бродский оклеветал его ("агент КГБ"), написал на него донос в нью-йоркский университет ("кощунство над американским флагом"). Я не мог не сопереживать Евгению Александровичу, я верил ему. Другой стороны я, правда, не слышал, но, надеюсь, биографы разберутся.

В подтексте этой глубокой обиды была, конечно, Нобелевская премия, на которую Евтушенко был выдвинут еще в 1963 г., а получил ее Бродский в 1987 г. Для русской словесности Нобелевка окружена особым магическим ореолом, позволяет как бы сразу вырваться из культурного гетто и вознестись над миром в облаке славы. После присуждения премии Светлане Алексиевич страсти как будто улеглись. Стало ясно, что Нобелевка — это не астрономия литературы, определяющая абсолютный размер звездных величин, а метеорология, показывающая всего лишь направление ветров и состояние атмосферы.

Возвращаюсь к Евтушенко и Бродскому. Теперь оба они принадлежат истории, и история литературы их рассудит, пользуясь такими критериями, как яркость и тонкость, эмоциональность и интеллектуальность, простота и сложность. В 1970-е —1980-е годы любители поэзии вдруг уверились, что переросли простoватого Евтушенко и доросли наконец до сложного Бродского. Но вспомним Пастернака: "Нельзя не впасть к концу, как в ересь, /В неслыханную простоту.... /Она всего нужнее людям, /Но сложное понятней им". Да, сложное поначалу легче создает иллюзию понимания. Я не исключаю, что вскоре рост поэтической аудитории пойдет в обратном направлении, к "неслыханной простоте", и тогда заново будет услышан Евтушенко...

Однако выше всех этих обид и разногласий — то, что объединяло обоих поэтов: мелодика русского стиха, смысловой ореол размера, бродячие мотивы и архетипы коллективного бессознательного. Прочитайте внимательно это стихотворение — и не ищите сразу ссылок в интернете на авторство:

Идут белые снеги,
как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.

Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.

И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,

и апрельская морось,
под затылком снежок,
и услышу я голос:
-- До свиданья, дружок.

И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой,

Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.

Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы.

Это своего рода эксперимент, стихотворение-центон — плод несостоявшегося "соавторства" двух поэтов. "Стансы" И. Бродского (1962) и "Идут белые снеги" Е. Евтушенко (1965) настолько созвучны, что легко переходят друг в друга. На высоком уровне восприятия, в русле большой поэтической традиции, эти стихи сливаются и образуют цельный ритмический образ. Встречное движение снега, падающего на землю, и душ, улетающих в небо. Растворение души в зимнем пейзаже, облачение ее в белоснежный саван как образ умирания, прощания с жизнью. Любовь к родине и ее ответное равнодушие...

Бывает, что за враждой двоих скрывается потаенная от них самих страсть, бессознательное прорастание друг в друга сердечными ритмами, пульсацией крови. Пускай свидетельством неосознанного родства двух поэтов будет это их "совместное" стихотворение, под условным названием "Зимние стансы" (1962 —1965).

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------

И. Бродский на международном поэтическом фестивале в Хельсинки, август 1995

Е. Евтушенко в Атланте, март 2005

Фотографии из архива автора, публикуются впервые

За годы нашего знакомства у меня было несколько откровенных разговоров с Евгением Евтушенко. И всякий раз после долгого перерыва он чуть ли не с первых слов возвращался к истории своих отношений с Иосифом Бродском. Это было почти по-детски: обида выплескивалась сразу, он делился тем, что наболело. Вспоминал о том, как Бродский оклеветал его ("агент КГБ"), написал на него донос в нью-йоркский университет ("кощунство над американским флагом"). Я не мог не сопереживать Евгению Александровичу, я верил ему. Другой стороны я, правда, не слышал, но, надеюсь, биографы разберутся.

В подтексте этой глубокой обиды была, конечно, Нобелевская премия, на которую Евтушенко был выдвинут еще в 1963 г., а получил ее Бродский в 1987 г. Для русской словесности Нобелевка окружена особым магическим ореолом, позволяет как бы сразу вырваться из культурного гетто и вознестись над миром в облаке славы. После присуждения премии Светлане Алексиевич страсти как будто улеглись. Стало ясно, что Нобелевка — это не астрономия литературы, определяющая абсолютный размер звездных величин, а метеорология, показывающая всего лишь направление ветров и состояние атмосферы.

Возвращаюсь к Евтушенко и Бродскому. Теперь оба они принадлежат истории, и история литературы их рассудит, пользуясь такими критериями, как яркость и тонкость, эмоциональность и интеллектуальность, простота и сложность. В 1970-е —1980-е годы любители поэзии вдруг уверились, что переросли простoватого Евтушенко и доросли наконец до сложного Бродского. Но вспомним Пастернака: "Нельзя не впасть к концу, как в ересь, /В неслыханную простоту.... /Она всего нужнее людям, /Но сложное понятней им". Да, сложное поначалу легче создает иллюзию понимания. Я не исключаю, что вскоре рост поэтической аудитории пойдет в обратном направлении, к "неслыханной простоте", и тогда заново будет услышан Евтушенко...

Однако выше всех этих обид и разногласий — то, что объединяло обоих поэтов: мелодика русского стиха, смысловой ореол размера, бродячие мотивы и архетипы коллективного бессознательного. Прочитайте внимательно это стихотворение — и не ищите сразу ссылок в интернете на авторство:

Идут белые снеги,
как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.

Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.

И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,

и апрельская морось,
под затылком снежок,
и услышу я голос:
-- До свиданья, дружок.

И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой,

Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.

Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы.

Это своего рода эксперимент, стихотворение-центон — плод несостоявшегося "соавторства" двух поэтов. "Стансы" И. Бродского (1962) и "Идут белые снеги" Е. Евтушенко (1965) настолько созвучны, что легко переходят друг в друга. На высоком уровне восприятия, в русле большой поэтической традиции, эти стихи сливаются и образуют цельный ритмический образ. Встречное движение снега, падающего на землю, и душ, улетающих в небо. Растворение души в зимнем пейзаже, облачение ее в белоснежный саван как образ умирания, прощания с жизнью. Любовь к родине и ее ответное равнодушие...

Бывает, что за враждой двоих скрывается потаенная от них самих страсть, бессознательное прорастание друг в друга сердечными ритмами, пульсацией крови. Пускай свидетельством неосознанного родства двух поэтов будет это их "совместное" стихотворение, под условным названием "Зимние стансы" (1962 —1965).

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------

И. Бродский на международном поэтическом фестивале в Хельсинки, август 1995

Е. Евтушенко в Атланте, март 2005

Фотографии из архива автора, публикуются впервые