Вперед к сентиментализму! |
|
Метки: sentimentalism book |
Вперед к сентиментализму! |
|
Метки: sentimentalism book |
Вперед к сентиментализму! |
|
Метки: sentimentalism book |
Вперед к сентиментализму! |
|
Метки: sentimentalism book |
Вперед к сентиментализму! |
|
Метки: sentimentalism book |
"Клейкие листочки" - аудиокнига |
http://abook-club.ru/forum/index.php?showtopic=71354|
Метки: ideas book |
Нехватка слов о любви в русском языке |
|
Метки: love language |
Нехватка слов о любви в русском языке |
|
Метки: love language |
Нехватка слов о любви в русском языке |
|
Метки: love language |
Памяти Сергея Бочарова |
Умер Сергей Георгиевич Бочаров (10.5.1929 — 6.3.2017). Филолог, литературовед, автор работ о Пушкине, Боратынском, Гоголе, К. Леонтьеве, Л. Толстом...
Еще в 1960-е гг. он был фигурой легендарной. Помню восторженный шепот филологических девочек, когда он появился на каком-то вечере в МГУ. "Посмотри, это Бочаров, ведь правда, он похож на Христа?". В Бочарове была тонкость, изящество, сосредоточенность, самоуглубленность, мало свойственные даже лучшим представителям советской интеллигенции. Он умел нести в себе какую-то тишину.
В 1970-е годы я почти еженедельно встречался с ним на заседаниях сектора теоретических проблем Института мировой литературы. Там громко звучали голоса В. Кожинова, П. Палиевского, Е. Мелетинского, А. Михайлова, И. Подгаецкой... От выступлений Бочарова оставалось впечатление, что он не все сказал и что он хранит и переживает в себе недосказанное. Вот эта воздержанность, своего рода аскетизм слова и мысли были тем "христианским", что выделяло его среди языкастых "язычников".
Труды его тоже были немногочисленны и немногословны. Они привлекали не смелостью идей и широтой обобщений, а чистотой филологического вкуса, разборчивостью, интеллектуальным тактом в сочетании со "свежестью нравственного чувства"; недаром Л. Толстой, о котором это было сказано, стал одним из его главных героев. Бочаров следовал завету любимого им Гоголя: "со словом нужно обращаться честно". Он заходил и в ХХ век, но крайне осторожно, удерживая филологию на максимальной дистанции от политики: "поток сознания" у М. Пруста, "вещество существования" у А. Платонова.
В нем не было ничего ослепляюще-яркого, но он был светлой личностью и светлым мыслителем в очень серое, а порою и мрачное время. Светлая ему память!
|
Метки: philology literature memory |
Памяти Сергея Бочарова |
Умер Сергей Георгиевич Бочаров (10.5.1929 — 6.3.2017). Филолог, литературовед, автор работ о Пушкине, Боратынском, Гоголе, К. Леонтьеве, Л. Толстом...
Еще в 1960-е гг. он был фигурой легендарной. Помню восторженный шепот филологических девочек, когда он появился на каком-то вечере в МГУ. "Посмотри, это Бочаров, ведь правда, он похож на Христа?". В Бочарове была тонкость, изящество, сосредоточенность, самоуглубленность, мало свойственные даже лучшим представителям советской интеллигенции. Он умел нести в себе какую-то тишину.
В 1970-е годы я почти еженедельно встречался с ним на заседаниях сектора теоретических проблем Института мировой литературы. Там громко звучали голоса В. Кожинова, П. Палиевского, Е. Мелетинского, А. Михайлова, И. Подгаецкой... От выступлений Бочарова оставалось впечатление, что он не все сказал и что он хранит и переживает в себе недосказанное. Вот эта воздержанность, своего рода аскетизм слова и мысли были тем "христианским", что выделяло его среди языкастых "язычников".
Труды его тоже были немногочисленны и немногословны. Они привлекали не смелостью идей и широтой обобщений, а чистотой филологического вкуса, разборчивостью, интеллектуальным тактом в сочетании со "свежестью нравственного чувства"; недаром Л. Толстой, о котором это было сказано, стал одним из его главных героев. Бочаров следовал завету любимого им Гоголя: "со словом нужно обращаться честно". Он заходил и в ХХ век, но крайне осторожно, удерживая филологию на максимальной дистанции от политики: "поток сознания" у М. Пруста, "вещество существования" у А. Платонова.
В нем не было ничего ослепляюще-яркого, но он был светлой личностью и светлым мыслителем в очень серое, а порою и мрачное время. Светлая ему память!
|
Метки: philology literature memory |
Transcultural approach to education |
A most informative article on transcultural thinking as applied to education (please don't confuse the transcultural and multicultural, they are rather opposites).
Sheldon S. Kohn. From the Vertical to the Horizontal: Introducing Mikhail Epstein’s Transculture to Perplexed Educators. Dialogue. The Interdisciplinary Journal of Popular Culture and Pedagogy. Vol. 3, Issue 2, 2016.
Только что вышедшая, весьма содержательная статья Шелдона Кона "От вертикали к горизонтали: Транскультура Михаила Эпштейна для озадаченных педагогов". Системный подход к образовательному потенциалу транскультурного мышления. Нельзя смешивать транскультурное с мультикультурным — это противоположности.
За основу взята книга Ellen Berry and Mikhail Epstein "Transcultural Experiments" (1999).
l
|
Метки: culture humanities book |
Transcultural approach to education |
A most informative article on transcultural thinking as applied to education (please don't confuse the transcultural and multicultural, they are rather opposites).
Sheldon S. Kohn. From the Vertical to the Horizontal: Introducing Mikhail Epstein’s Transculture to Perplexed Educators. Dialogue. The Interdisciplinary Journal of Popular Culture and Pedagogy. Vol. 3, Issue 2, 2016.
Только что вышедшая, весьма содержательная статья Шелдона Кона "От вертикали к горизонтали: Транскультура Михаила Эпштейна для озадаченных педагогов". Системный подход к образовательному потенциалу транскультурного мышления. Нельзя смешивать транскультурное с мультикультурным — это противоположности.
За основу взята книга Ellen Berry and Mikhail Epstein "Transcultural Experiments" (1999).
l
|
Метки: culture humanities book |
Transcultural approach to education |
A most informative article on transcultural thinking as applied to education (please don't confuse the transcultural and multicultural, they are rather opposites).
Sheldon S. Kohn. From the Vertical to the Horizontal: Introducing Mikhail Epstein’s Transculture to Perplexed Educators. Dialogue. The Interdisciplinary Journal of Popular Culture and Pedagogy. Vol. 3, Issue 2, 2016.
Только что вышедшая, весьма содержательная статья Шелдона Кона "От вертикали к горизонтали: Транскультура Михаила Эпштейна для озадаченных педагогов". Системный подход к образовательному потенциалу транскультурного мышления. Нельзя смешивать транскультурное с мультикультурным — это противоположности.
За основу взята книга Ellen Berry and Mikhail Epstein "Transcultural Experiments" (1999).
l
|
Метки: culture humanities book |
Ольга Балла. Поэтика многомерной реальности |
Появился замечательный обзор моих последних книг, пожалуй, лучшее из того, что публиковалось за последние годы. Правда, как ни жаль признаться, я не такой исторический оптимист, каким представлен в конце статьи, но об этом поговорим отдельно.
Ольга Балла-Гертман. ПОЭТИКА МНОГОМЕРНОЙ РЕАЛЬНОСТИ
(О книгах Михаила Эпштейна: Поэзия и сверхпоэзия: О многообразии творческих миров. – СПб.: Азбука-Аттикус, 2016. – (Культурный код) и От знания – к творчеству: как гуманитарные науки могут изменять мир. – М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016. – 480 с. – (Humanitas))
В двух своих книгах, вышедших в минувшем году, Михаил Эпштейн перекраивает карту – не столько даже гуманитарного знания как такового, сколько того, что его опережает, что создаёт ему условия и задаёт направления развития: гуманитарного воображения; если угодно – гуманитарного дерзания, гуманитарной авантюры. Впрочем, авантюры основательно продуманной, можно даже сказать – спланированной. Он намечает пути, по которым могла бы двинуться гуманитарная мысль, когда бы имела дерзость выйти из пазов инерций, сложившихся за многие столетия.
Разумеется, он занимается этим не только в тех двух книгах, о которых мы говорим сегодня. В этом смысле Эпштейн – фигура совершенно одинокостоящая: он разрабатывает пограничные возможности гуманитарной мысли, обычно попадающие в зону её бокового зрения, если не вовсе в зону слепоты. Почему-то упорно хочется сказать, что он делает это в одиночку, хотя это по меньшей мере не совсем так: вот уже несколько лет он возглавляет Центр гуманитарных инноваций в Даремском университете в Великобритании (о том, как там воспринимаются его идеи, даёт представление статья Кэрил Эмерсон "Трансформативная гуманистика Михаила Эпштейна", помещённая в качестве приложения в книге "От знания – к творчеству"). Но, во всяком случае, всё, в его книгах изложенное – исключительно его собственное, индивидуальное видение культурных процессов, о коллективных усилиях сотрудников Центра и об их результатах там нет ничего.
Вообще, я думаю, наиболее адекватно интеллектуальное предприятие Эпштейна может быть оценённым лишь при условии, если оно будет рассмотрено всё в целом, во взаимосвязи и взаимодействии различных его сторон, во всей совокупности книг и текстов. Впрочем, книги о многообразии способов существования поэзии (первая) и о недовостребованных возможностях гуманитарных наук (вторая) – вот именно эти две вместе – дают нам в известном смысле привилегированную возможность: они позволяют увидеть некоторые коренные черты этого проекта. Притом вряд ли перед нами большой синтез или итог, – скорее, напротив: предполагаемое большое начало, предварительный – хотя уже вполне детальный – план.
Первая из двух представляемых книг может быть прочитана как разметка путей для того, о чём говорится во второй, – несмотря на то, что по видимости – но только по видимости! – предмет её более узок: она посвящена "только" поэзии (и родственным ей явлениям за пределами известного под этим именем словесного искусства – "сверхпоэзии"; здесь-то и начинается самое интересное – и самое принципиальное).
Словесному искусству как таковому отдана первая часть книги, куда собраны работы о поэзии и поэтах, написанные не просто в разные годы, но в разные культурные эпохи. Наиболее ранние из них – те, что вошли в раздел "Новые движения в поэзии" – относятся к восьмидесятым годам минувшего столетия. То, что они сюда включены, представляется очень важным. Совершенно независимо от того, что движения, бывшие новыми в поэзии позднесоветских десятилетий, давно уже не новы, сказанное здесь не устарело. Во всех текстах первой части сборника очевидна непрерывность соединяющих их связей и общность интуиций.
Вплоть до сего дня сохранило важность всё то, ради чего Эпштейн занимался наиболее интересными ему авторами "от Орфея до Мандельштама" (так называется одна из глав книги, посвящённая "природе поэзии") и далее до Д.А. Пригова и Тимура Кибирова, то, чего он в них искал. Метареализм – текст о котором (те самые "Новые движения в поэзии") занимает сердцевину "литературной" части книги и который, кстати, именно Эпштейну обязан своим названием – особенно занимал его внимание как "поэтика многомерной реальности во всей широте её возможностей и превращений". По существу, этого же: многомерной реальности, широты возможностей и превращений – ищет он и сегодня, – и в книге о (потенциальном) преобразующем воздействии гуманитарных наук на культуру цивилизацию нам предстоит увидеть это в полной мере.
Вот что пишет Эпштейн во глубине восьмидесятых: "Внутри одной и той же культурной ситуации концептуализм и метареализм выполняют две необходимые и взаимно дополнительные задачи: отслаивают от слов привычные, ложные, устоявшиеся значения и придают словам новую многозначность и полносмысленность." Оставим сейчас в стороне ту мысль, что поэзия и вообще-то, обыкновенно, занимается именно этим: выводит слово из инерций повседневного употребления и сообщает ему "новую многозначность", – заметим, что сказанное имеет прямое отношение к тому, что вообще составляет предмет внимания автора.
С поэзией – в том числе традиционно, "словесно" понятной – Эпштейн работает не как филолог, но как философ, и тексты его, собранные в книгу, – не об истории литературы, но о её внутренних движущих силах. Поэзию он понимает расширенно. Она интересна ему как принцип, как тип смыслового поведения, даже шире – как тип существования, по отношению к которому писание стихов – всего лишь частный случай. Да, особенный, концентрированный, наиболее явный, лучше всего осмысленный и потому способный задать своего рода образец, матрицу для понимания прочих его случаев. "По сравнению с поэзией просто жизнь есть аритмия, вялость сердечной мышцы, силы которой хватает только на то, чтобы перегонять кровь, – низшая степень жизненности. Поэзия – жизнь вдвойне, она распространяется на такие сферы сознания, культуры, воображения, о которых обычная жизнь не смеет и мечтать." С другой стороны, как Эпштейн говорит в самом начале книги, – то, что в разные времена принималось за "основные цели поэзии", лучше всего достигается не ею самой, "а другими средствами". И не только потому, что "маузер стреляет точнее, море колышется вольнее, дерево врастает в почву глубже". А потому, что она превосходит любые утилитарные цели (даже, так сказать, высоко-утилитарные, типа гармонизации мира) и вообще, в некотором смысле, может быть обнаружена везде. Об этом – вторая часть книги, в конце которой парадоксальным образом обнаруживается, что цель у поэзии всё-таки есть, только такая, которая никакими другими средствами – кроме неё самой, широко понятой – не достигается.
Поэзия – путь к сущности вещей, способ работы с нею. Не только широтой возможностей и превращений, но заботой о сущности вещей были ему интересны в своё время те, кого он объединил под именем "метареалистов". "Тем же самым актом, – пишет он о стихах Ивана Жданова, – каким вещь тонет в глубине своей сущности, эта сущность всплывает на поверхность и является нам: умирание равно воскресению." Так и хочется сказать, что поэзия занимает его как духовная практика – во всех её воплощениях.
Это ещё более заметно в той части книги, что посвящена поэтическим явлениям за пределами слова: в природе, в обществе, в вещах и человеческих отношениях с ними, в мысли и языке и, наконец, в цивилизации в целом, от науки и техники до "ритмов человеческого бытия". Если что-то и может быть названо "утилитарной" целью поэзии, так это то, чему посвящена последняя – перед самым заключением – подглавка: "Самотворение человека". Поэзия, по крайней мере, в европейской традиции, не перестаёт помнить свои греческие корни – лежащий в её основе пойесис, творение, у Эпштейна устойчиво понимаемый как со-творение, соработничество с Творцом.
Второе слово, которое кажется мне ключевым к пониманию Эпштейном поэзии (и это, кажется, сближает в его глазах поэзию с религией, а в наших читательских глазах самого Эпштейна – с религиозным философом, – которым, по моему давнему чувству, он и является по своему глубокому существу, не столько даже по постановке вопросов, сколько по самому её корню), – трансценденция. Превосхождение, выход за так или иначе заданные пределы, само движение и усилие этого выхода, превозмогание данного – ради стремления к наиболее существенному. Её дело, по Эпштейну, напрямую связано с "центральной темой западной цивилизации" – с "очеловечением Бога в Христе и обожением человека в христианстве". "Деятельность человечества в конечном счёте направлена на него самого как на цель – и, следовательно, в высших своих проявлениях становится поэтической". В этом смысле книга о поэзии может быть прочитана как христианский антропологический трактат, написанный на литературном материале. Человек же, по Эпштейну, – существо по определению поэтическое, animalpoeticum, поэзия прямо следует из его сути, потому и обнаруживается практически во всех областях, с которыми человек вступает во взаимодействие. К этой же сути человека принадлежит и самопревосхождение, составляющее один из основных смыслов поэзии как типа существования. "Судьба человека в мире всё глубже раскрывает его образную сущность, поскольку он не столько изменяется как биологический вид, сколько творит всё более сложные, условные, дистанционные образы самого себя – и одновременно интегрирует их в себе." Понятие "сверхпоэзии", в свою очередь, не скрывает своего ближайшего родства с ницшеанской идеей сверхчеловека: "Бог становится человеком, чтобы человек мог стать богом, т.е. творцом самого себя. Заново эта тема поднята у Ницше, уже как сотворение сверхчеловека самим человеком." Кстати, слово "сверхчеловек" как свой рабочий термин принимает и сам Эпштейн – разумея под этим не белокурую бестию, но "существо, вобравшее в себя могущество созданной им техники, – всевидящее, всеслышащее, крылатое, почти ангелическое".
"Мы переживаем сейчас, – пишет он на последних страницах "поэтической" книги, – антропологическую революцию, самую значительную со времён возникновения homo sapiens. Человек как вид не только обладает разумом, способностью изготовлять орудия труда и создавать цивилизацию. Смысл нынешней антропологической революции состоит в том, что человек вбирает эту цивилизацию в себя, то есть становится сверхчеловеком."
Прямое продолжение этих мыслей – книга о многообразии путей от знания к творчеству. Подобно "поэтической" книге, она писалась не как цельная монография – здесь собраны те работы автора за последние десять лет, которые были посвящены "практическому измерению гуманитарных наук, их творческому воздействию на язык, литературу, мышление, вообще мир человека", но читается она как целое. Здесь развиваются те же представления, подробно спроецированные на науки, по преимуществу гуманитарные (не исключительно: речь заходит и о технике, и о знании, связанном с нею), а также и на гуманитарные практики: писательство, политику. Эпштейн показывает, каким образом человек оказывается способным к созданию при помощи этих инструментов тех самых "всё более сложных, условных, дистанционных образов самого себя", упоминанием о которых заканчивается первая книга, и, в конечном счёте, – к самопревосхождению. Гуманитарные науки и практики (объединяемые под именем "гуманистики") он рассматривает, по существу, как практическую поэзию – как совокупность способов творения мира и человека. Включая и смыслы трансценденции: гуманитарные науки и практики видятся ему как разные пути превозмогания данного состояния и мира, и самого человека, – состояния, признаваемого неудовлетворительным, кризисным. В этой книге автор буквально, по пунктам, предлагает программу создания человеком новой "многомерной реальности" и – собственно, в первую очередь – себя самого: "поскольку гуманистика фиксируется на самосознании и самосотворении человека, она ближе всего к источникам будущего", и все остальные дисциплины и технологии зависят, в конечном счёте, от неё.
"Философия будет проектировать онтологию виртуальных миров, исходные параметры их бытия, метрику их времени-пространства, познавательные и ценностные ориентиры. Логика и психология будут расширять возможности интеллекта и эмоциональной сферы, в том числе проектировать новые свойства искусственного разума. Эстетика и поэтика будут очерчивать возможности новых художественных и литературных движений. Лингвистика и семиотика будут развивать лексическую и грамматическую систему языка и расширять семиосферу, создавать новые знаковые системы. Культурология будет разрабатывать проекты новых культур и цивилизаций, в том числе экспериментальных и основанных на взаимодействии естественного и искусственного интеллектов."
Вообще, можно заметить, что Эпштейн на редкость последователен. Очень похоже на то, что – при всём изрядном многообразии направлений своего внимания – он всю жизнь развивает один и тот же куст интуиций. В статье о новых движениях в поэзии восьмидесятых мы видели корни этого куста; теперь мы рассматриваем его ветви.
В этих книгах Эпштейн предстаёт нам, с одной стороны, как характерный мыслитель западного Нового времени, прямой продолжатель его тенденций (каких после катастроф XX века и тем более в свете начавшихся катастроф века XXI-го остаётся всё меньше и меньше), энтузиастически разделяющий коренные для этой эпохи идеи и интуиции о том, что человек призван как можно радикальнее преобразовывать мир своими усилиями. Мы узнаем здесь не только (христиански перетолкованного) Ницше, но и – подвергнутого той же переинтерпретации – Маркса: "Философы осознали, – рассказывает Эпштейн о глубоких корнях своей культурной позиции, – что объяснять мир недостаточно или даже невозможно – задача в том, чтобы разными способами его изменять". Эта почти дословная цитата из основоположника диалектического и исторического материализма не зря дана без кавычек и ссылок на источник, и не только потому, что источник общеизвестен: такой взгляд родствен и самому автору. То, что естественные науки приняли этот вызов, пошло, считает он, лишь на пользу и самим естественным наукам, и миру в целом: "Соответственно развернулась революция в естественных науках, которые опираются на могущество техники, преобразующей мир, – и сами способствуют такому преобразованию". Затем к преобразованию мира подключились науки социальные, взявшиеся переделывать общество, – из чего, собственно, и получилась известная нам история XX века. Теперь, уверен Эпштейн, настало время наук гуманитарных, которым давно пора работать над духовным обновлением человека, у которых есть для этого все возможности, только это ими пока не осознано как следует, а если и осознаётся, то "встречает сопротивление консервативных умов, для которых наука – это только накопление знаний, собирание документов и истолкование текстов".
Вполне возможно, хочется заметить, потому и не осознано, потому и вызывает сопротивление, что разрушительные результаты воздействия на мир естественных наук и созданной ими техники, социальных наук и созданной ими политики у нас уже было много возможностей оценить – и можно не сомневаться, что новые возможности ещё впереди. В результате человечество не то чтобы научилось быть осторожным – увы, не научилось, – но ценность осторожности и настороженность по отношению к радикальным преобразованиям уже чувствует. От этого уже хочется защищаться.
Эпштейн же смотрит на преобразующего и преобразуемого человека нетипично-оптимистически, как это было свойственно, скорее, мыслителям эпохи, предшествовавшей большим историческим катастрофам. Вплоть до, пожалуй, склонности его идеализировать (недаром в уже цитированной нами фразе мелькает упоминание грядущего сверхчеловека как "почти ангелического" существа) и недооценивать потенциальную катастрофичность его преобразующего воздействия на мир и самого себя. (Это не лишено утопичности, да, – но, может быть, составит хоть сколько-нибудь ощутимый противовес куда более характерным для наших дней тревожности и алармизму.) Не то чтобы он вовсе не замечает в человеке и в его миропреобразующих усилиях тёмных сторон, – замечает, конечно, – но в целом видит его как бы до грехопадения, как существо, действительно, "почти ангелическое". Потому и не боится наделять его практически демиургическими полномочиями, – которые человек и сам, слишком хорошо себя зная, не отваживается взять в собственные руки.
Но можно же, по крайней мере, попытаться.
|
Метки: poetry review humanities philosophy book |
Обсуждение книг, выдвинутых на философскую премию |
Место встречи: Москва, Библиотека им. А.П.Чехова (Страстной бульвар, д.6, стр.2, вход через арку в Культурный центр им. А.П.Чехова. Метро Пушкинская, Чеховская, Тверская).
Обсуждаемые на этом заседании книги:
1. Мартынов Владимир, "Книга Перемен" (М.:Издательский дом "Классика-XXI", 2016); 2. Мильштейн Александр,"Контора Кука" (М.: Астрель, 2013); 3. Немзер Анна, "Плен" (М.: АСТ, 2013); 4. Пелевин Виктор, "Лампа Мафусаила или крайняя битва чекистов с масонами" (М.: ЭКСМО, 2016); 5. Петрова Александра, "Аппендикс" (М.:Новое литературное обозрение, 2016); 6. Шукуров Шариф, "Территория искусства" (М: Прогресс-Традици, 2016); 7. Эпштейн Михаил, "От знания — к творчеству. Как гуманитарные науки могут изменять мир" (М.- СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016).
Вход свободный, регистрация: https://piatigorskyf.timepad.ru/event/451220/
|
Метки: poetry books humanities philosophy |
Бесплатная загрузка книги |
|
Метки: humanities book |
Будущее — за гуманитарными профессиями |
|
Метки: humanities technology |
Koваленко против Беликова. Украинские мотивы "Человекa в футляре" |
К третьей годовщине достосрамных событий (простите за неологизм).
В этом семестре я преподаю курс по литературе и этике, куда включил чеховский рассказ "Человек в футляре". Перечитал впервые за много лет — и удивился, потому что в нем, как в капле воды, проступает будущая история разлада России с Украиной. Все уже предсказано: глубокая разница характеров, ментальностей, которая спустя сто с лишним лет перейдет в братоубийственную войну.
Типичный российский провинциальный город, в котором есть своя интеллигенция, люди мыслящие, начитанные — но все они трепещут перед учителем Беликовым, словно через него проходит незримая вертикаль власти. Сам он трепещет перед начальством и считает своим долгом доносить на всех, кто хоть немного выходит за рамки, опасливо приговаривая: "как бы чего не вышло". Он преподает древний, мертвый язык, и мертвечина в нем достигла такой страшной силы, что даже без формальных атрибутов власти оцепеняет всех окружающих. Запрет здесь понятнее разрешения, "не" звучит убедительнее, чем "да", все живое вызывает подозрение, как потенциальный вызов властям. Болезненная природа этой жизнебоязни раскрыта в образе Мавры, жены старосты, которая всю жизнь проводит за печкой и выходит на улицу лишь по ночам. Эта социофобия, биофобия, отвращение к дневному свету, к простору, к проявлениям свободной воли и определяет гнетущий дух российской провинции. Как будто над нею властвует архетип пещеры, куда хочет забиться первобытный человек в страхе перед природной стихией или вездесущими врагами. Сейчас много говорят об архаизации постсоветского общества, о его распаде на асоциальные атомы, враждующие друг с другом и с миром в целом, о растущей ксенофобии и изоляционизме. Об этой опасности атавизма, нависающей над Россией, Чехов предупреждает образами людей-улиток, раков-отшельников, вроде Мавры или Беликова. "Быть может, тут явление атавизма, возвращение к тому времени, когда предок человека не был еще общественным животным и жил одиноко в своей берлоге".
И вот появляется новый учитель, Коваленко, "из хохлов", со своей сестрой Варенькой, — и как будто порыв свежего ветра врывается в удушливую среду. Недаром Варенька чарует всех своей песней "Виют витры" — она сама как ветер, подувший с южной, украинской стороны. Эти приезжие живут на полную катушку, громко говорят, спорят, обсуждают книги, не боятся сплетен, размахивают руками — и даже, о ужас! — ездят на велосипеде. Беликов тянется к Вареньке и даже подумывает о женитьбе, в чем тоже можно усмотреть символический жест: северная, угрюмая страна тянется к своей вольной соседке, но и боится приоткрыть свой футляр, податься порыву. А Варенька — "такая разбитная, шумная, всё поет малороссийские романсы и хохочет. Чуть что, так и зальется голосистым смехом: ха-ха-ха!" Это и есть Украина, и соблазняющая Россию, и заставляющая ее еще больше нахмуриться, крепче держаться за свои охранительные привычки. "...Решение жениться подействовало на него как-то болезненно, он похудел, побледнел и, казалось, еще глубже ушел в свой футляр". Прямо-таки в даль грядущего заглянул Антон Павлович и увидел, как вольное поведение Украины — поющей, смеющейся, открытой миру и его ветрам, — побуждает Россию еще больше отгородиться от мира, чтобы уберечься от слишком близкого, слишком зовущего соблазна.
Порой в рассказе находят "великодержавные" мотивы: дескать, Чехов свысока подходит к "малороссийским" реалиям, выставляет чересчур простоватой хохлушку Вареньку, у которой "на хуторе живет мамочка" и которая расхваливает борщ с красненькими и синенькими... [1] Но в этой простоте — настоящая живость и задушевность, которую Чехова с глубокой симпатией, оттененной юмором, даже сравнивает с явлением Афродиты, видимо, преломляя ее через призму беликовской эрудиции: "Среди суровых, напряженно скучных педагогов, которые и на именины-то ходят по обязанности, вдруг видим, новая Афродита возродилась из пены: ходит подбоченясь, хохочет, поет, пляшет..." Украинское в представлении Чехова — это эмоциональный и нравственный вызов той беликовщине, которая взяла власть над Россией.
Восприятие Украины в рассказе подтверждается реальным отношением к ней автора. Из письма Чехова Н.А. Лейкину: "Живу я в усадьбе близ Сум на высоком берегу реки Псла (приток Днепра)… Вокруг в белых хатах живут хохлы. Народ все сытый, веселый, разговорчивый, остроумный. Нищих нет. Пьяных я еще не видел, а матерщина слышится очень редко, да и то в форме более или менее художественной. Помещики-хозяева, у которых я обитаю, люди хорошие и веселые…"[2] В подтексте здесь прочитывается контраст с Великороссией, задающей точку отсчета для восприятия украинцев как "веселых", "остроумных", не-нищих, не-пьяных и пр. И далее о той же семье помещиков Чехов сообщает, уже в письме А. С. Суворину: "Третья дщерь, кончившая курсы в Бестужевке…— мускулистая, загорелая, горластая. Хохочет так, что за версту слышно. Страстная хохломанка. Построила у себя в усадьбе на свой счет школу и учит хохлят басням Крылова в малороссийском переводе. Ездит на могилу Шевченко, как турок в Мекку… " [3] Здесь уже угадывается образ Вареньки Коваленко, созданный десятью годами позже.
Особенно разителен контраст между Беликовым, скучным, бледным, скрюченным, офутляренным, —и Коваленко: "смуглый, с громадными руками, и по лицу видно, что говорит басом". Он живет громко, выражается откровенно — и одним своим присутствием взрывает этот устоявшийся и загнивающий мир: "Не понимаю, — говорил он нам, пожимая плечами, — не понимаю, как вы перевариваете этого фискала, эту мерзкую рожу. Эх, господа, как вы можете тут жить! Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм науки, а управа благочиния, и кислятиной воняет, как в полицейской будке. Нет, братцы, поживу с вами еще немного и уеду к себе на хутор, и буду там раков ловить и хохлят учить. Уеду, а вы оставайтесь тут со своим Иудой, нехай вин лопне".
И тот же, Коваленко, не вынеся Беликова, "из лучших побуждений" грозящего ему доносом, решительно спускает его с лестницы, под громкий хохот Вареньки, ставшей невольной свидетельницей позора своего несостоявшегося жениха. "И этим раскатистым, заливчатым "ха-ха-ха" завершилось всё: и сватовство, и земное существование Беликова".
Хочется, чтобы точно так же, следуя логике рассказа, завершилось и историческое существование державной беликовщины! У Чехова футляр превращается в гроб, мертвое достигает полного и совершенного своего выражения. "Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала!" Хочется верить, что рассказ Чехова имеет предсказательную силу. И когда это совершится, вспомним Коваленко, преподавшего не только гимназии, но и всему городу урок по своей специальности — истории и географии. В конце концов, и сейчас вопрос, уже в настоящем историко-географическом масштабе, стоит так: удастся ли безукоризненно "вежливому" Беликову запугать Коваленко, чтобы ничего у него "не вышло" — или младший товарищ спустит старшего с лестницы со всеми его похоронным арсеналом?
Примечания
[1]Так, Михаил Грушевский (1866-1934), крупнейший украинский историк и политик, при всем своем глубоком уважении к Чехову, писал: "Напомню еще, что в рассказе “Человек в футляре” автор устами персонажа достаточно позитивного, затронул походя наших соотечественников: там выведена “хохлушка" из Гадяцкого уезда с разными смешными приметами, и попутно влетело “хохлушкам" вообще. <...> Я думаю, что Чехов не позволил бы своему персонажу сказать нечто подобное о польках, финках и т. д., а с “хохлами" какие же церемонии!" Грушевский М. Iз чужих лiтератур// Лiтературно-науковий вiсник. Львiв, 1898. Т.4, кн.9, С.142. Важно отметить, что Грушевский всегда отстаивал этногенетическое различие русского и украинского народов и принципиальное расхождение векторов их развития. http://cyberleninka.ru/article/n/ukrainskie-istochniki-rasskazal-p-chehova-chelovek-v-futlyare-liricheskiy-i-dramaticheskiy-podteksty#ixzz4Z3WByvUL
[2] Письмо Н. А. Лейкину 11 мая 1888 г. http://az.lib.ru/l/lejkin_n_a/text_0060.shtml
[3] Письмо А. С. Суворину 30 мая 1888 г. Переписка А.П. Чехова. В двух томах.. М., "Художественная литература", 1984. http://kobza.com.ua/biblioteka-ukrainskoi-literatury/3263-anton-pavlovych-chehov-y-ukrayna.html
|
Метки: russia chekhov politics ukraine literature |
Koваленко против Беликова. Украинские мотивы "Человекa в футляре" |
К третьей годовщине достосрамных событий (простите за неологизм).
В этом семестре я преподаю курс по литературе и этике, куда включил чеховский рассказ "Человек в футляре". Перечитал впервые за много лет — и удивился, потому что в нем, как в капле воды, проступает будущая история разлада России с Украиной. Все уже предсказано: глубокая разница характеров, ментальностей, которая спустя сто с лишним лет перейдет в братоубийственную войну.
Типичный российский провинциальный город, в котором есть своя интеллигенция, люди мыслящие, начитанные — но все они трепещут перед учителем Беликовым, словно через него проходит незримая вертикаль власти. Сам он трепещет перед начальством и считает своим долгом доносить на всех, кто хоть немного выходит за рамки, опасливо приговаривая: "как бы чего не вышло". Он преподает древний, мертвый язык, и мертвечина в нем достигла такой страшной силы, что даже без формальных атрибутов власти оцепеняет всех окружающих. Запрет здесь понятнее разрешения, "не" звучит убедительнее, чем "да", все живое вызывает подозрение, как потенциальный вызов властям. Болезненная природа этой жизнебоязни раскрыта в образе Мавры, жены старосты, которая всю жизнь проводит за печкой и выходит на улицу лишь по ночам. Эта социофобия, биофобия, отвращение к дневному свету, к простору, к проявлениям свободной воли и определяет гнетущий дух российской провинции. Как будто над нею властвует архетип пещеры, куда хочет забиться первобытный человек в страхе перед природной стихией или вездесущими врагами. Сейчас много говорят об архаизации постсоветского общества, о его распаде на асоциальные атомы, враждующие друг с другом и с миром в целом, о растущей ксенофобии и изоляционизме. Об этой опасности атавизма, нависающей над Россией, Чехов предупреждает образами людей-улиток, раков-отшельников, вроде Мавры или Беликова. "Быть может, тут явление атавизма, возвращение к тому времени, когда предок человека не был еще общественным животным и жил одиноко в своей берлоге".
И вот появляется новый учитель, Коваленко, "из хохлов", со своей сестрой Варенькой, — и как будто порыв свежего ветра врывается в удушливую среду. Недаром Варенька чарует всех своей песней "Виют витры" — она сама как ветер, подувший с южной, украинской стороны. Эти приезжие живут на полную катушку, громко говорят, спорят, обсуждают книги, не боятся сплетен, размахивают руками — и даже, о ужас! — ездят на велосипеде. Беликов тянется к Вареньке и даже подумывает о женитьбе, в чем тоже можно усмотреть символический жест: северная, угрюмая страна тянется к своей вольной соседке, но и боится приоткрыть свой футляр, податься порыву. А Варенька — "такая разбитная, шумная, всё поет малороссийские романсы и хохочет. Чуть что, так и зальется голосистым смехом: ха-ха-ха!" Это и есть Украина, и соблазняющая Россию, и заставляющая ее еще больше нахмуриться, крепче держаться за свои охранительные привычки. "...Решение жениться подействовало на него как-то болезненно, он похудел, побледнел и, казалось, еще глубже ушел в свой футляр". Прямо-таки в даль грядущего заглянул Антон Павлович и увидел, как вольное поведение Украины — поющей, смеющейся, открытой миру и его ветрам, — побуждает Россию еще больше отгородиться от мира, чтобы уберечься от слишком близкого, слишком зовущего соблазна.
Порой в рассказе находят "великодержавные" мотивы: дескать, Чехов свысока подходит к "малороссийским" реалиям, выставляет чересчур простоватой хохлушку Вареньку, у которой "на хуторе живет мамочка" и которая расхваливает борщ с красненькими и синенькими... [1] Но в этой простоте — настоящая живость и задушевность, которую Чехова с глубокой симпатией, оттененной юмором, даже сравнивает с явлением Афродиты, видимо, преломляя ее через призму беликовской эрудиции: "Среди суровых, напряженно скучных педагогов, которые и на именины-то ходят по обязанности, вдруг видим, новая Афродита возродилась из пены: ходит подбоченясь, хохочет, поет, пляшет..." Украинское в представлении Чехова — это эмоциональный и нравственный вызов той беликовщине, которая взяла власть над Россией.
Восприятие Украины в рассказе подтверждается реальным отношением к ней автора. Из письма Чехова Н.А. Лейкину: "Живу я в усадьбе близ Сум на высоком берегу реки Псла (приток Днепра)… Вокруг в белых хатах живут хохлы. Народ все сытый, веселый, разговорчивый, остроумный. Нищих нет. Пьяных я еще не видел, а матерщина слышится очень редко, да и то в форме более или менее художественной. Помещики-хозяева, у которых я обитаю, люди хорошие и веселые…"[2] В подтексте здесь прочитывается контраст с Великороссией, задающей точку отсчета для восприятия украинцев как "веселых", "остроумных", не-нищих, не-пьяных и пр. И далее о той же семье помещиков Чехов сообщает, уже в письме А. С. Суворину: "Третья дщерь, кончившая курсы в Бестужевке…— мускулистая, загорелая, горластая. Хохочет так, что за версту слышно. Страстная хохломанка. Построила у себя в усадьбе на свой счет школу и учит хохлят басням Крылова в малороссийском переводе. Ездит на могилу Шевченко, как турок в Мекку… " [3] Здесь уже угадывается образ Вареньки Коваленко, созданный десятью годами позже.
Особенно разителен контраст между Беликовым, скучным, бледным, скрюченным, офутляренным, —и Коваленко: "смуглый, с громадными руками, и по лицу видно, что говорит басом". Он живет громко, выражается откровенно — и одним своим присутствием взрывает этот устоявшийся и загнивающий мир: "Не понимаю, — говорил он нам, пожимая плечами, — не понимаю, как вы перевариваете этого фискала, эту мерзкую рожу. Эх, господа, как вы можете тут жить! Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм науки, а управа благочиния, и кислятиной воняет, как в полицейской будке. Нет, братцы, поживу с вами еще немного и уеду к себе на хутор, и буду там раков ловить и хохлят учить. Уеду, а вы оставайтесь тут со своим Иудой, нехай вин лопне".
И тот же, Коваленко, не вынеся Беликова, "из лучших побуждений" грозящего ему доносом, решительно спускает его с лестницы, под громкий хохот Вареньки, ставшей невольной свидетельницей позора своего несостоявшегося жениха. "И этим раскатистым, заливчатым "ха-ха-ха" завершилось всё: и сватовство, и земное существование Беликова".
Хочется, чтобы точно так же, следуя логике рассказа, завершилось и историческое существование державной беликовщины! У Чехова футляр превращается в гроб, мертвое достигает полного и совершенного своего выражения. "Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала!" Хочется верить, что рассказ Чехова имеет предсказательную силу. И когда это совершится, вспомним Коваленко, преподавшего не только гимназии, но и всему городу урок по своей специальности — истории и географии. В конце концов, и сейчас вопрос, уже в настоящем историко-географическом масштабе, стоит так: удастся ли безукоризненно "вежливому" Беликову запугать Коваленко, чтобы ничего у него "не вышло" — или младший товарищ спустит старшего с лестницы со всеми его похоронным арсеналом?
Примечания
[1]Так, Михаил Грушевский (1866-1934), крупнейший украинский историк и политик, при всем своем глубоком уважении к Чехову, писал: "Напомню еще, что в рассказе “Человек в футляре” автор устами персонажа достаточно позитивного, затронул походя наших соотечественников: там выведена “хохлушка" из Гадяцкого уезда с разными смешными приметами, и попутно влетело “хохлушкам" вообще. <...> Я думаю, что Чехов не позволил бы своему персонажу сказать нечто подобное о польках, финках и т. д., а с “хохлами" какие же церемонии!" Грушевский М. Iз чужих лiтератур// Лiтературно-науковий вiсник. Львiв, 1898. Т.4, кн.9, С.142. Важно отметить, что Грушевский всегда отстаивал этногенетическое различие русского и украинского народов и принципиальное расхождение векторов их развития. http://cyberleninka.ru/article/n/ukrainskie-istochniki-rasskazal-p-chehova-chelovek-v-futlyare-liricheskiy-i-dramaticheskiy-podteksty#ixzz4Z3WByvUL
[2] Письмо Н. А. Лейкину 11 мая 1888 г. http://az.lib.ru/l/lejkin_n_a/text_0060.shtml
[3] Письмо А. С. Суворину 30 мая 1888 г. Переписка А.П. Чехова. В двух томах.. М., "Художественная литература", 1984. http://kobza.com.ua/biblioteka-ukrainskoi-literatury/3263-anton-pavlovych-chehov-y-ukrayna.html
|
Метки: russia chekhov politics ukraine literature |
