Маленький. Чисто ознакомительный, чтобы те, кто ждали Бабкина и Илюшина, понимали, куда тех занесло на этот раз ).

"Когда сильно запахло картошкой-фри, Сергей Бабкин не поверил собственному обонянию. Он искоса глянул на Жору, но телохранитель стоял с непроницаемой физиономией и на посторонние раздражители не реагировал.

А немолодая женщина уже расставляла на столе яства. Гамбургеры, щедро политые кетчупом. Рассыпчатые дольки золотой картошки. Кока-кола в больших бутылках.

Бабкин замигал. Это и есть роскошный ужин, на который Грегорович созвал друзей?

И не просто друзей. Цвет отечественной эстрады. Знаменитостей, чьи лица известны каждому, хоть иногда включающему телевизор.



– Где моя еда? - капризно осведомилась красивая зеленоглазая женщина с широкими, как у пловчихи, плечами.

Бабкин открыл воображаемое досье. "Татьяна Медведкина, тридцать четыре года, балерина". Из театра ушла на пике популярности со скандалом, который, поговаривали, набрал обороты ее стараниями. Благодаря шумихе, Татьяна все время была на слуху, участвовала в разнообразных проектах, от десанта звёзд на необитаемый остров до нашумевших "Танцев с толстяками".

- Сейчас принесут, солнышко! - ласково заверил Грегорович, сидевший во главе стола. - Голодной не останешься.

Сергей настороженно относился к мужчинам, на которых вынужден был смотреть снизу вверх, а Богдан Грегорович оказался выше него едва ли не на голову. Единственный, кто полностью совпал с собственным телевизионным обликом: рослый красавец с миндалевидными карими глазами и бородкой-эспаньолкой. Прочие отличались: почему-то каждый в реальной жизни был сантиметров на двадцать ниже, чем представлялось Бабкину, и значительно стройнее.

Кроме Кармелиты. "Знойная женщина, мечта поэта", - непременно сказал бы Илюшин, будь он здесь.

Кармелита – сценический псевдоним. Урожденная Вероника Копытина. Пела по ресторанам и казино, пока не создала удачный комический дуэт с младшей сестрой, Кончитой. Дуэт стремительно завоевал популярность, не в последнюю очередь благодаря контрасту между сестрами, который те умело обыгрывали. Кармелита - пышная, роскошная, с черными кудрями и страстным взглядом. Женщина-огонь. А Кончита - тонкая, ломкая, бледная как призрак.

Артистизмом бог обеих сестер не обидел, поэтому на сцене они сочетали клоунаду с действительно хорошим вокалом. Песенки, конечно, были так себе. Говоря начистоту, дурацкие были песенки. Но, во-первых, привязчивые. "Дам-дам по башке" до сих пор распевали в тех дальних уголках страны, куда новости и мода добираются с десятилетним опозданием. А во-вторых, как будто у остальных лучше!

Со временем сестра вышла замуж и оставила эстраду, а Кармелита продолжила выступать.

По телевизору Сергей Бабкин привык видеть неряшливую бабу с макияжем в стиле первобытных африканских племен, неожиданно получивших в качестве гуманитарной помощи десять коробок просроченной косметики. Периодически Кармелита принималась худеть и при малейшем успехе втискивала свои буйные телеса в платья, которые были бы малы даже кошке. Тело перло из них как дрожжевое тесто из кастрюльки, и Кармелита становилась похожа на ведьму из диснеевской "Русалочки". Прыгая по сцене в тяжелых ботинках и пеньюаре, она хрипло распевала "Еще триста грамм и по коням", трясла гривой, топала, ухала, свистела по-разбойничьи, сунув два пальца в рот, и в целом производила впечатление слегка помешанной. Казалось, даже камера оператора наезжает на нее с опаской.
Но при личном знакомстве Кармелита ошеломила Бабкина.

Это была коренастая женщина с колдовскими глазами: черными, глубокими, блестящими, как мокрая смородина. Сходство усугублялось платьем в рваных оборках болотно-зеленого цвета по всему подолу, наверняка изыском дизайнеров, которое, однако, выглядело форменными лохмотьями. На шее – Бабкин не сразу рассмотрел – болталась сушеная лисья лапка на серебряной цепочке.

-... он вылезает на сцену вдребезги бухой и орет в микрофон....
- ... а я отвечаю: милая моя, я здесь пела, когда ты еще на горшке сидела, и буду петь, когда тебя крышкой накроют...
- ...уроды! я им: у меня концерт через сутки! а они мне: ничего не знаем, все вопросы к таможне...

Под общую болтовню Бабкин решил, что настала пора провести полную ревизию. С кем ему предстоит иметь дело в ближайшие сутки?

Итак, за столом десять человек.

Его наниматель Джоник, в миру – Ринат Баширов. Если скосить глаза, будет видно, как двигается его узкая челюсть, перемалывая куриные кусочки в панировке.

Ведьма Кармелита. Рассеянно накручивает на острый палец смоляную прядь, пьет минералку, цепляет всех подряд своим острым языком-крючком.

Балерина Медведкина. Занята шпинатом.

Мужчина с холеным барским лицом и пальцами в тяжелых перстнях - Никита Вороной.

Снова кумир миллионов. Секс-символ российской эстрады. Любимец женщин и отдельных уголовных элементов, улавливавших в лирике Никиты что-то бесконечно родное, близкое. Песни "Прости, старушка-мама", "Я пропал с этой женщины", "Три дороги, две тюрьмы" стали хитами везде, от кабаков до кабинетов премьер-министра. Никиту Вороного слушали все. Некоторые, конечно, принудительно, поскольку в маршрутке или в магазине музыку так просто не выключишь. Но большинство – добровольно.

Вороной вспахивал ниву народности, душевности и патриотизма. "Я простой человек, - делился он. - Плоть от плоти России-матушки!"

В подтверждение последних слов Никита всегда носил белоснежную рубашку, расстегнутую до пупка, в вырезе которой виднелась мускулистая грудь. Демонстрировал плоть, так сказать.

В публичных проявлениях задушевности Вороной доходил до таких высот китча, что это становилось без пяти минут искусством. Исполняя песню "Моя!", Вороной брал зубами с рояля алую розу и шатался с ней по сцене, вращая глазами и делая безумное лицо. Что должно было свидетельствовать о страстной влюбленности. Люди несведущие, случайно попавшие на концерт, наблюдали за этим перфомансом с оторопью: больше всего Никита напоминал сдуревшего пса с костью, пытающегося сообразить, куда бы ее качественнее зарыть.

В конце концов он прятал розу в рояль. Что значило: любовь мертва. "Сообразил!" - радовались несведущие люди.

Итак, Вороной, балерина, Джоник, Кармелита... Кто остался?

- Этот ваш гренадер! Он меня пугает!
Бабкина вышибло из его мыслей ударом под дых. Балерина Медведкина указывала на него длинным розовым ногтем и, судя по страдальческому выражению лица, была чем-то оскорблена.
- Он на меня смотрит!
Все уставились на Сергея.
- Я? - изумился Бабкин.
- Таращится!
- Да я ни за что...
- Вы посмотрите, посмотрите, как глаза выпучил! Как краб!
Сергей уже собирался категорически откреститься от любого интереса к Медведкиной, как вдруг поймал взгляд вошедшего мужчины.
И споткнулся на полуслове.
"Шестерка Грегоровича", - охарактеризовал его Джоник два дня назад.
"Кеша Кутиков, мой камердинер", - представил его сам хозяин.
Широкоплечий толстяк с мягким, неуловимо меняющимся лицом. Губы сложены в полуулыбке Чеширского кота: того гляди сам Кутиков исчезнет, а улыбка останется в воздухе. При встрече на Джоника посмотрел коротко, на Жоре взгляда вообще не задержал, а вот Сергей его внезапно заинтересовал. Темно-серые глаза остановились на сыщике, и вот тут-то Бабкин и увидел, как меняются невыразительные черты. Лицо камердинера собралось. Из-под личины любезного, будто обтекаемого лакея выглянул жесткий и проницательный наблюдатель.

Выглянул – и снова спрятался.

Но это ощущение резанувшего взгляда-скальпеля Бабкина озадачило. Что у нас за камердинер такой непростой, спросил он себя. Надо выведать у Макара подробности.

И вот этот непростой человек вошел в дверь, в одну секунду оценил ситуацию и посмотрел на Сергея очень выразительно.

Бабкин не был силен в понимании молчаливых приказов. В отличие от Илюшина, который ловил эмоциональные волны окружающих точнее, чем эхолокатор летучей мыши – сигналы от препятствий. Но здесь даже у него не оставалось места сомнениям: ему явно подсказывали, что делать. А вернее, чего делать не надо.

"Не отпирайся".

- Простите, пожалуйста, - покаянно сказал Бабкин, обращаясь к балерине. - Я действительно засмотрелся. Просто вы очень красивая. Никогда таких не видел.

В наступившей тишине громко присвистнул Грегорович.
- Ай, молодец! - весело сказал он. - Слышишь, Танька? Все у твоих ног!

Балерина посмотрела на Бабкина заинтересованно. До того заинтересованно, что он ощутил желание слиться со стеной. Его как будто ощупали с головы до ног, заглянули в рот, проверили зубы и оценили степень износа копыт.

Сергей попытался снова поймать взгляд Иннокентия, но тот, откупорив вино, растворился в воздухе.
Если бы Бабкин знал, что через полтора часа один из сидящих за столом будет мёртв, он сделал бы всё, чтобы камердинер остался в комнате".

http://eilin-o-connor.livejournal.com/141406.html

Книга вышла ). "Бумажный занавес, стеклянная корона".

С понедельника-вторника будет в книжных, а уже в воскресенье начнет продаваться на ММКВЯ, то бишь на книжной ярмарке на ВДНХ.
Как раз в воскресенье я там и буду: встреча 11 сентября, в 15.00.
Место традиционное: ВДНХ, 75 павильон, стенд издательства АСТ.

Дизайнер обложки наконец-то отомстила мне за придирки, сделав лицо на обложке смутно знакомым, но именно что смутно: понять, кого оно мне напоминает, я так и не смогла.
Не будет мне теперь покоя. Отсюда мораль: никогда не доставайте художников!



На Литресе появится где-то через месяц, может даже чуть раньше.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/141224.html

Маленький пудель Патрик носит на ошейнике адресник – медный кругляш с кличкой и номером телефона владельца. Каждый третий ребенок, остановившийся поболтать с пуделем, обязательно спрашивает, за что он получил медаль.
Обычно я отвечаю, что за спасение утопающих, но иногда вру, что за мужество.

За год выяснилось, что набор реакций у детей исчерпывается пятью-шестью вариантами.
– А кого он спас? – спрашивают дети.
– А он собаку спас или человека?
– А это вы его плавать учили?
– А можно погладить?
– Я тоже умею плавать!

Несколько раз дети интересовались, не я ли была тем самым утопающим. Сначала я изумлялась этому ходу мысли, но затем вынуждена была признать, что определенная логика здесь прослеживается: раз уж ты вытащил какую-то тонущую бестолочь из воды, приглядывай теперь за ней, иначе подвиг твой был впустую.

Но сегодня утром мне встретился мальчик, выбившийся из общего хора.


– За что медаль? - строго спросил он.
И выслушав стандартное "за спасение утопающих", внезапно взглянул на меня широко раскрытыми глазами и со страхом спросил:
– А сам – выжил?

Здесь бы, конечно, стоило рассмеяться. Но на самом деле я ужасно опешила, потому что было видно, что он не шутит, а всерьёз испугался, и этим детским страхом за совершено незнакомого ему пса, который к тому же стоит с этой самой медалью прямо перед ним, живой и здоровый, меня ударило и пробило насквозь. Был ли это сбой в логике детской мысли, или у него имелась стройная и непротиворечивая картина происходящего, в которой медаль, допустим, вручали одному псу, а носил ее другой, – не знаю. Не имело значения.

– Даня, ты глупый что ли? – покровительственно спросила то ли очень молодая мама, то ли старшая сестра.

Мальчик на неё даже не посмотрел.

– Конечно, выжил, – говорю. – Конечно, выжил! Ты что! Их же с детства учат плавать! Сначала в ванне тренируют, потом на море вывозят, на Балтийское, приучают к холоду, а там есть подлодки, и они на подлодках отрабатывают погружение!

И ещё какую-то пургу понесла, примерно такой же степени достоверности. Очень молодая мама или старшая сестра, кажется, решила, что на моём фоне Даня вовсе не выглядит идиотом, и успокоилась.

Мальчик тоже успокоился. Подождал, когда я выдохнусь, погладил пуделя и сказал:
– Ему нужно две медали.
И только когда они ушли, я догадалась, что он имел в виду.

Одну медаль за спасение другого, а одну – за себя.

За то что выжил.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/140962.html

Дни в деревне стоят прозрачные, исхудавшие, до скрипа отмытые дождями. И заполненные бездельем, лишенным привкуса вины.

Крыша наконец-то залатана. Новый забор держится уверенно, словно он вырос тут, состарился и даже обзавелся потомством.

Кстати о потомстве: соседские дети внезапно выше меня и зовут "тетя Алёна".
– А ведь я помню их ещё мелкими отморозками, – растроганно говорю папе.

Как выяснилось позже, папа почему-то решил, что речь идёт о наших собаках.
– Да,– говорит, – весь угол нам в кухне загадили.

Я изумилась. Оказывается, самые загадочные подробности взаимоотношений наших двух семейств прошли мимо меня.


Ещё некоторое время мы с отцом вели полный абсурда диалог, пока недоразумение не разъяснилось. Поймала себя на том, что чувствую разочарование. До чего драматичный эпизод мог бы быть с кухней! Куда там ссорам Пинкмана с мистером Уайтом.

Матушка варит в тазу варенье из тыквы и апельсинов, содержимое таза сияет золотом Монтесумы, наполненные банки превращаются в волшебные фонари, от которых стол расцвечен янтарными пятнами. "Тыква-2016", – подписывает мама. Как будто проводит конкурс красоты. Прошедшие первый тур отправляются в белоснежный рай холодильника, остальные толпятся на столе, волнуются, нервно подрагивают крышками.
– Хочется, – говорю папе, – как-то утешить их. Погладить по тёплым плечикам, сказать, что все будет нормально, проигравших не останется, все победят...
– ...и всех сожрут, – заканчивает папа. – Кроме тех, кто испортится.

Совершенно невозможно сочинять с ним сказки: каждый раз получается какая-то бессовестно правдивая жизнь.

Бледное неуверенное небо к вечеру дозревает, наливается полосатой краснотой мельбы. Сад пахнет яблоками, дом пахнет яблоками, кот пахнет яблоками и смотрит с крыши сарая желтыми яблочными глазами.

Папа задумал сделать яблочные чипсы, но что-то у него пошло не так и вместо чипсов получились две сковородки качественных углей. Дом пахнет углями, сад пахнет углями, угольно-черный кот смотрит из кресла и пренебрежительно морщит нос.
– Ты читала рассказ "Жизнь с идиотом"? – спрашивает папа у мамы в рамках поддержания светской беседы, пока оба заняты отмыванием сковородок.
Матушка поднимает голову и молча смотрит на него.
– Понимаю, - горестно соглашается папа. – Ты могла бы его написать.

Вечером выходим за околицу. Над горизонтом с фигурно вырезанными в нём макушками елей разгорается самая преждевременная в мире звезда – Венера, которая вовсе никакая и не звезда, а планета, но какая разница, когда следом за ней радостно высыпает прочая звездная мелочь, как детсадовцы за воспитательницей. Внизу по дороге беззвучно мчатся две собаки, белая и чёрная, растворяются в сумерках, точно короткие сны. Настроение у всех молчаливо-лирическое – до тех пор, пока из-за баррикад ивовых зарослей не заводят свою революционную песнь комары.
– Сейчас прольется чья-то кровь, – говорит папа.

Обратный путь проделываем с неприличной поспешностью, притворяясь, что это не побег, а заранее спланированная передислокация.

Но когда мы подходим к дому, оказывается, что вечер, как соседские дети, внезапно вырос во взрослую ночь. Стоит, сутулясь, сунув руки в карманы окон и дрожа на ветру всеми своими звездами, облаками, сверчками и яблоками, отсыревшим сеном и камышовыми зарослями, рыбаками на далёкой Оке и чужой безмолвной рыбой, смотрящей на них то ли сверху, то ли снизу, отсюда и не разберёшь.

Рыбак бросает окурок в воду. Рыба ухмыляется, бьёт хвостом и уходит в глубину.

– Сидр! – говорит папа. – Завтра сварим сидр.
– А ещё у Чехова есть такой рассказ – "Безнадёжный", – говорит мама.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/140687.html

"Когда туристы делают шутейные лица, они становятся совсем уж не похожи на людей и тут главное справиться с подступающим ужасом" (с, ivan_der_yans)

На Патриаршем мосту меня остановила девушка и попросила сфотографировать её с молодым человеком, но непременно так, чтобы виден был памятник Петру.

Я, конечно, нежно люблю эту бронзовую дуру. Когда мой дедушка, руководствуясь неясными побуждениями, забабахал на участке второй сортир, вернувшаяся из города бабушка оглядела новостройку и поинтересовалась, зачем он это сделал. Сортир представлял собой гибрид теремка и башни "Федерация".

"Церетели можно, а мне нельзя?" – оскорбился дедушка.
Так что с Петром у меня связаны ностальгические воспоминания.

Но сфотографировать людей на его фоне оказалось сложнее, чем я предполагала.


Мешал излишний символизм. Либо мачта неосмотрительным шампуром торчала из головы юноши. Либо Пётр разворачивал над ним французские шторы.
– Может, – говорю, – отойдёте немного в сторону? Вы памятник загораживаете.
– Хихихи! – сказала девушка. – А вы бы хотели, чтобы ОН нас загораживал?
И они с юношей снисходительно засмеялись.

Сталкиваясь с людьми, у которых настолько развитое чувство юмора, я всегда теряюсь. Так что я молча нажала на кнопку и сделала снимок: Пётр Первый убивает туриста карельской пастушьей дудкой.

– А теперь здесь!

И юноша с девушкой выбежали на середину моста и встали, обнявшись, на фоне Храма Христа Спасителя.

От которого вверх по мосту угрюмо двигалась толпа вьетнамских приезжих. Вела их за собой женщина с белым флажком на длинной палке.

То есть мало туристам было Петра, так за их спинами развернулась ожившая экспозиция из военно-исторического музея Ханоя: тэйшонский отряд сдается Хюэ Нгуену.

Тут я начала смеяться, пара забеспокоилась и обернулась. Когда фотограф ржёт, глядя на тебя через объектив, это всегда очень нехороший признак.
– Зай, давай встанем сюда, – позвал юноша. И показал на другую сторону моста.

Ну, все знают этот вид: широкая набережная, высокие башни Кремля...

И вот тут его подруга меня ошеломила. Она скорбно улыбнулась, покачала головой и со сдержанной грустью человека, которому открыто больше, чем прочим, сказала искренне и просто:
– Банальщина.

Величием туриста, которому Пётр – не банальщина, храм – не банальщина, а Кремль – банальщина, меня приморозило к мосту. Так бы и стояла я там памятником собственному просветлению, если бы девушка не изъяла у меня камеру, не взяла юношу под руку и не зашагала прочь уверенным шагом человека, знающего об этом городе всё, что не нужно знать. К концу моста их догнал вьетнамский отряд, и некоторое время над объединившимися головами подпрыгивал и вздрагивал белый флаг.

Кажется, во Франции он символизировал королевскую власть, но я не уверена.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/140386.html

В шестом классе меня подрядили на общественно-полезные работы. Я занималась русским с Юлькой Тумановой. В переводе с языка школьных эвфемизмов это означало, что я пишу за Юльку сочинения и пытаюсь вдолбить ей правила, которых не знаю сама. Дважды в неделю я переступала порог тумановской квартиры и оказывалась среди клонированных берёзовых стволов, ровных, как единицы в тумановской тетради. Родители Юльки очень любили фотообои.

И дважды в неделю меня встречала бабушка Тома Ивановна.

Она была не настоящая бабушка, а чья-то дальняя родственница. Очень толстая, с покатыми, как на портрете Гончаровой, плечами, производившая впечатление тяжеловесной бесшумности. Парадоксальное сочетание, но я не знаю, как объяснить это иначе. Когда Тома Ивановна появлялась в прихожей, казалось, тебе навстречу выплыл приветливый холм.

Холм брал меня за руку и вел на кухню.

В семье Тумановых у Томы Ивановны было лишь одно занятие: она готовила.

Господи, как она готовила!

На её котлетах хотелось жениться. Борщ было стыдно есть: он во всём, абсолютно во всём превосходил тебя. Блинчики с грибами могли довести чувствительного человека до депрессии: он понимал, что самое яркое событие в его жизни произошло и ничего прекраснее уже не случится.


Тома Ивановна двигалась по своей кухне как музыкант Дэнни Будман по пароходу "Вирджиния": с легкостью, доступной лишь тому, кто родился и вырос в этих стенах. Однажды мне довелось увидеть, как она печёт яблочный пирог. Печёт? О, нет. Идея совершенного пирога, задуманного где-то в высших сферах, на моих глазах обретала материальное воплощение, а проводником этой идеи выступала Тома Ивановна. Она дирижировала всей кухней, от холодильника до штор, а вокруг нее закручивался безумный вихрь из ароматов, отрывистой перебранки венчика и кастрюли, драконьего жара духовки, блеска сахарных кристаллов... Оркестр не фальшивил ни в единой ноте. Я сидела на табуретке, поджав ноги, и меня омывало волнами увертюры яблочного пирога.

Всё-таки мироздание в проявлениях своего чувства юмора иногда заходит далеко. В семье Тумановых презирали еду. Юлька перебивала аппетит чипсами и маковой соломкой. Ее отец вполне мог довольствоваться покупными пельменями. Мать, садясь за стол, не раз повторяла с очевидным неудовольствием: "Опять на унитаз работаем!" – фраза, смысл который оставался для меня полнейшей загадкой.

Не знаю, что думала об этом Тома Ивановна и думала ли вообще. В детстве я могла бы спесиво назвать ее глупой, если бы уже тогда не ощущала, что категория интеллекта попросту не имеет к Томе отношения. Никто не пытается определить, умна ли плодоносящая яблоня. И какой айкью у холма, на котором она растет.

И вдруг Тома ослепла. Свет ей выключили сразу и навсегда. Никаких подробностей я, конечно, не помню, да и вряд ли они были мне известны. Просто раньше, когда я приходила в гости, на лице Томы сперва появлялось выражение радости, а затем глубокой сосредоточенности: она размышляла, чем меня накормить. А теперь всё стало наоборот. Сначала Тома напряженно сводила брови и наклоняла голову – пыталась по шагам узнать, кто пришел. А затем уже её лицо озарялось улыбкой.

Она упорно выходила встречать гостей в прихожую, и было мучительно видеть, как эта отяжелевшая, громоздкая, до нелепого огромная туша ползёт тебе навстречу по коридору с берёзками: крейсер, застрявший в узком русле реки.

Ее волшебный дар бесшумности исчез. Тома Ивановна задевала полки. Ударялась о шкафы. Роняла стулья. Она была похожа на неуверенный ураган, который несется на тебя, словно в замедленной съёмке.

До тех пор, пока не возвращалась на кухню.

Видя, как она готовит, я начинала подозревать, что Тома Ивановна всех нас дурачит.
Ножи.
Кастрюли.
Ложки.
Венчик.
Дуршлаг.
В кухне не находилось предмета, который не подчинялся бы Томиной воле.

Она доставала из шкафов банки со специями, не задумываясь ни на секунду. Отмеряла стеклянным стаканом муку, и если нужно было взять две трети, отсыпала ровно две трети. Точность и быстрота, с которой она разбивала яйца, резала овощи – точно строчила швейная машинка, – обжаривала мясо или замешивала тесто, ошеломляли. Я и раньше понимала, что Тома творит нечто необыкновенное, но теперь ее возможности обрели явственный оттенок чуда.

Лишь холодильник поначалу вызывал у нее небольшие затруднения, но и с ним они быстро договорились, что и на какой полке он будет хранить. Задержку в коммуникациях я списываю на то, что он был очень молод и, возможно, туповат.

Это, наверное, был первый в моей жизни случай, когда я увидела, как сначала человек создаёт свой мир, а потом мир хранит своего человека. И бережёт его в несчастье, и длит его до-бедственное существование.

Что осталось от плюшек? От драников и борщей? Ничего. Работа на унитаз, как говорила Юлькина мама, любящая фотообои с берёзками.

Ради чего Тома дирижировала своим оркестром? Ради идеального манника и лучшего в мире бульона? Близким было глубоко плевать на то, что она делает. Но мне хочется думать, что рано или поздно эхо каждой песни, пропетой с любовью, возвращается, и мелодия снова звучит вокруг замолчавшего певца.

В начале мая мы с Юлькой провели последнее занятие: она уезжала куда-то на юг, к родне матери. На прощанье Тома Ивановна вручила мне пакет "жаворонков", – мягких тестяных птичек с глазками из изюма. Я бездумно съела их один за другим.
И только на последнем споткнулась, представив, как незрячая Тома выкладывает каждой заготовке глаза.

Впрочем, потом всё равно его съела.

Он был такой вкусный, что хотелось петь.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/140034.html

Пришвартовала машину возле дома, выбралась, пошлёпала мимо флотилии хундаев. Притормаживает рядом красный мини-купер. За рулём мальчик лет двадцати, гладкий, как человечки из конструктора Лего. Машинка у него тоже из Лего, и в нашей алчной луже шириной с байконур они смотрятся с милой неуместностью, примерно как монокль в очке деревенского сортира.

А у меня глянцевые сапоги. До колен. Чорные, как гелендваген. Мальчик глядит из своего притопленного мини-купера на мои ноги в сапогах, и взгляд у него становится такой... неприятно сосредоточенный.

Ну вот как бы объяснить.


Представьте, что рядом с вами работает стерильный менеджер из тех, у кого любимое слово "концептуально", а потом вы случайно узнаёте, что он по субботам подрабатывает забойщиком свиней.

Как перегнется сейчас, думаю, этот мальчик к заднему сиденью, как достанет оттуда, допустим, гладкоствольную Сайгу-12 или даже Сайгу-12К. Я бы на его месте брала вторую, она укороченная, процент попадания на небольших дистанциях довольно высокий, да и блокировка не лишняя. Наставит мальчик на меня Сайгу и скажет... впрочем, нет, не будет он ничего говорить, сразу выстрелит, тогда и за сапогами далеко идти не придётся.

Чертов психопат. Что, сложно было спросить?
"Девушка, где вы брали сапоги?"
"В "Рандеву".

Ну и всё. Езжай себе в "рандеву", выбирай там чёрные сапоги, а можешь синие, под цвет красной машинки, и гуляй в них хоть по музеям, хоть по театрам. Так ведь нет. Обязательно надо с бессмысленной жестокостью и криминальной хроникой, чтобы потом натягивать эти сапоги, шипя и бранясь, а всё потому, что у меня тридцать шестой и чёрта с два твои ласты в них поместятся, безмозглое ты отродье.
А с дворником что будешь делать? Что значит "с каким". С нашим дворником, который хозяйничает возле мусорных баков. Ну и что, что в капюшоне, или ты полагаешь, он с приобретённым московским благоразумием не обернётся на выстрелы?

Стекло мини-купера едет вниз.
– Девушка, я здесь на Волкова проеду?
– Тебя ж всё равно поймают, сволочь, - ласково говорю я.
То есть не говорю, конечно.
Думаю.
А вслух подтверждаю, что да, только за магазином не нужно сворачивать направо, езжайте прямо, мимо школы, и окажетесь как раз на Волкова.

– Спасибо, – доброжелательно говорит мне этот убийца и выродок.
И уезжает, напоследок обрызгав дворника водой.

Дворник выразительно ругается ему вслед, но я считаю, это свидетельствует о его полнейшем непонимании структуры момента. Для человека, который только что проскочил в миллиметре от вероятности лежать в луже мозгами наружу, подобная требовательность к мирозданию просто смехотворна.

P.S. Тот, кто предположил, что автор поста недавно смотрел "Семь психопатов", глубоко ошибается. Автор смотрел "Омерзительную восьмерку".

http://eilin-o-connor.livejournal.com/139835.html

– Вася! – говорю я. – Где секатор?

Накануне мы сражались с терновником. Куст этот озверевший прёт на Васин огород. У куста щупальца, как у ктулху, у него в подбрюшье сухие кишки крепко сросшихся веток. По ночам из его зарослей раздается странный хруст, вызывающий в воображении неприятный образ сработавшей мышеловки. Птица падает замертво, пролетая над ним, и ни костей потом не найти, ни перьев.

А мы были воины света. Поющие в терновнике, вот кто были мы с Василием, и орали боевую песню "Мы лёд под ногами майора".

Но нынче второй день битвы. А секатора с ручками, обмотанными изолентой, нигде нет.

– Вася! – говорю я. – Где секатор?


– За погребицей посмотри, – пыхтит Вася, оттаскивая в сторону кучу веток.

Я иду за погребицу и там на широком березовом кругляше, который иногда служит обеденным столом, вижу секатор с изолентовыми ручками, а рядом с ним два желтых, цвета воска, человеческих пальца.

Некоторое время я просто стою и смотрю на них.

А затем с шелестом веера картина произошедшего раскрывается в моей голове. Я вспоминаю, что вчера на пути от васиного дома мне встретился Николай, а если заходил Николай, они, естественно, выпили, и в процессе совместного употребления, очевидно, случилось что-то, что позволило Васе потом беспрепятственно отрезать у гостя два пальца секатором. Очевидно также, что Василий о вчерашнем ничего не помнит, иначе вряд ли таскал бы сейчас ветки терновника вместо того, чтоб забрасывать собутыльника землёй или каким-то иным образом реагировать на случившееся (скажем, деятельным раскаянием).

Ещё в моей голове всплывают экзаменационный билет о совокупности триста шестнадцатой и сто пятой статей уголовного кодекса, а также разнообразные вопросы, которые я предпочла бы никогда не задавать ни себе, ни кому-либо другому.

Размышляя обо всем этом, я делаю два шага к березовому кругляшу и внезапно осознаю, что это не пальцы. Это две усохших сливы.

...Возле терновника Василий уже ждет, примеряясь к веткам.
– Ну, – говорит, – взялись! Над чем задумалась?

Не объяснять же человеку, что за последние три минуты я помогла ему избавиться от трупа, была задержана, меня судили, впаяли двушечку и выпустили по удо через десять месяцев. И что Николай-то, оказывается, жив, а не лежит в погребе, отражаясь в банках с огурцами или, допустим, вишневым компотом.
– Да ничего, – говорю. – Профдеформация. Потом как-нибудь расскажу.
– Ты про сливы, которые типа обрубышей? – ухмыляется Вася. – Знал, что тебе понравится!

Веер с щелчком захлопывается.

То есть вот взрослый человек. Взрослый человек нашел сморщенные желтые сливы. И обдуманно разложил их рядом с секатором, отдавая себе полный отчет в том, как это будет выглядеть. Я бы даже сказала, целенаправленно разложил. И пока я пыталась сообразить, в огурцах отражается усопший или в вишневом компоте, тихо радовался своей затее.

– Знаешь что, – говорю, слегка придя в себя. – Знаешь что! А свались я там с сердечным приступом? Сидел бы ты сейчас над моим трупом, рыдая и запоздало раскаиваясь.

– Я бы? Сидел? – удивляется Вася. – Христос с тобой, голубка. Я бы тебя в погреб спустил, к огурчикам.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/139774.html

http://eilin-o-connor.livejournal.com/139450.html

За последние несколько лет я видела всего три отвязных, действительно отвязных фильма. Прелестные "Потрошители" с Джудом Лоу, разухабистый "Муви-43" (половину новелл из него стоило бы выкинуть, зато оставшиеся абсолютно, безбашенно прекрасны) и тарантиновские "Бесславные ублюдки". А, ну ещё "Семь психопатов" – местами.

И вот в этом году вышли "Дэдпул" и "Отряд самоубийц". Это выглядело заманчиво, это выглядело многообещающе. Для таких нежных женщин как я, любящих неполиткорректный юмор, разлетающиеся мозги, глумление над всем святым, живописных выродков и шляпниковский градус безумия, это выглядело как перевязанная розовой ленточкой коробка под новогодней ёлкой.

Про "Дэдпула" мне сказать особо нечего. Для меня это фильм, создатели которого с прилежанием пятиклассников постарались выйти за все барьеры корректности, но непременно так, чтобы рейтинг фильму не повысили до плюс двадцати одного.

Однако на "Отряд самоубийц" я возлагала большие надежды. Пять отморозков, принудительно собранные вместе; дурковатый комикс в основе сценария; хорошие или как минимум харизматичные актеры; бюджет размером с Камбоджу – что ещё нужно для того, чтобы порадовать таких тонких ценителей интеллектуального кино как я?



В итоге получился не фильм, а перманентный фейспалм.

Куда ни ткни – в диалоги, флешбэки, характеры, монтаж – везде торжество гипсокартона. Сюжет уныл настолько, что сценаристам хочется предложить псилоцибин, текилу, бутират, девочек – хоть что-нибудь, чтобы их заплесневелые нейроны вздрогнули и отозвались бодрым импульсом.

Отдельная невыплаканная печаль – с актерами.

Марго Робби кривляется. Учитывая её фактуру и обаяние, это выглядит очень мило первые сорок минут. Но фильм-то идет сто двадцать.

Джаред Лето – чёрт возьми, отличный актер Джаред Лето, показавший без дураков гениальную игру в "Далласском клубе покупателей"! – выдает вместо Джокера манерного торчка, отхипповавшего своё. Пусть бы так, но ведь он при этом ни капли не страшен. В хитледжеровском Джокере была прорва ужаса, а если точнее, две прорвы, и они доброжелательно смотрели на вас из его правой и левой глазницы. А Лето по-настоящему убедителен лишь в одной сцене: где он, розовый и отмытый до прозрачных ушей, целует такого же розового отмытого ребёнка.
И кстати, сцена с чанами. Что это было за купание двух пельменей в сгущёнке, кто-нибудь может мне объяснить?

Уилл Смит как многожильный вол вытаскивает пробуксовывающую в штампах телегу сюжета, но лишь пока в кадре не появляется Трогательная Девочка. Я бы официально запретила Гильдии Сценаристов снимать детишек в отвязных фильмах, за исключением сцен, где они толпой зомби катятся на главных героев или с урчанием дожирают второстепенных. Все прочие попытки использовать несовершеннолетних актёров должны караться усекновением головы любимого котика сценариста.

Джай Кортни играет неряшливого тупого чувака, не особо врубающегося в тему. И неожиданно с такой лёгкостью переигрывает прочий состав, что зарождается подозрение, будто режиссёр наконец-то доверил Кортни играть самого себя.

Кара Делевинь должна быть награждена медалью "За разработку и применение крепёжных изделий в кинематографии". Гвоздь, забитый ею в крышку гроба, под которой упокоились надежды на качественный фильм, один из самых прочных.

И конечно же, из всех щелей фильма, задуманного как лютый треш, разлюли-малина и парад уродов, лезут Семейные Ценности в цветастых подштанниках.

Чадолюбие, доходящее до размягчения коры головного мозга, еще можно спустить с рук Дэдшоту. В конце концов, как заметил кто-то из критиков, Уилл Смит даже в порнографическом фильме будет стоять на страже нравственности. Со скрипом можно поверить, что Эль Диабло в основном годится лишь на то, чтобы предаваться рефлексии и тешить себя фаерболами в виде голых баб. Но Харли Квинн! Опасная, взбалмошная, веселая Харли Квинн, плаксиво лепечущая "Он сделал мне предложение"! Зачем, хочется спросить мне создателей, зачем, ради всего святого, вы угрохали такой персонаж? Вам что, остального фильма было мало?

Однако самое грустное даже не в этом. Дубовые диалоги, запоротый экшен, дешёвое морализаторство, фабула с черными дырами бессмыслицы – всё это можно если не простить, то хотя бы понимающе оплакать.

Но когда создатели фильма, полтора года подмигивавшие зрителю: "да, детка, мы покажем тебе по-настоящему плохих парней!" внезапно выкатывают из лживого глаза слезу, в которой отражаются мечты пятерых отморозков – вот тут мне становится по-настоящему неуютно.

Одна хочет замуж и кофеварку. Другой – кабельное ТиВи. Третий – решать тригонометрию с дочерью по субботам. Четвертый – потрахаться с женой, пока дети спят.

В этом мышином торжестве обывательщины над величием безумия и состоит самый гнусный посыл "Отряда самоубийц". Эпического размаха можно было бы сделать фильм. Но вместо
"Достучаться до небес" традиционно вышло "Доскребёмся до мышей".
Господи, они даже на Джокера ухитрились надеть слюнявчик.

Один маленький торчок Джесси Пинкман, голубоглазый придурок Джесси Пинкман, когда он, застрелив человека, сидит перед гигантским динамиком и отчаянно пытается задохнуться в бесконечных волнах музыки, – даст сто очков в плане безумия всему этому отряду бойскаутов-ипохондриков.
Тьфу.
Халтурщики.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/139160.html

Знакомый врач рассказывал.

Работал он когда-то массажистом, и один из благодарных клиентов привёз ему в подарок из Греции чемоданчик с маслами для массажа. Было их, кажется, пузырьков тридцать, а может, даже пятьдесят – самых разных видов. Знакомый обычно пользовался незамысловатым джонсоном бэби, и потому ко всем этим апельсиновым, виноградным, жасминовым и прочим избыточным нероли прибегал редко. Но иногда прибегал.

Однажды ему показалось, что пузырьков в чемоданчике стало меньше. Он списал это на свою рассеянность. Через пару дней сомнение переросло в подозрение, подозрение сменилось уверенностью. Кто-то подтыривал масло.


Не то чтобы оно было сильно необходимо моему врачу. Годы тесного контакта с двумя джонсонами приучили его к непритязательности. Но поймите правильно: из его собственного кабинета. Из его собственного чемоданчика. В конце концов, к нероли он успел привязаться.

Этот мой врач – человек удручающе старомодных представлений о жизни. "Хочешь взять чужое, – печально сказал он мне, – ну подойди по-человечески в тёмной подворотне, покажи "крысу" или наваху, прояви уважение. И тогда я к тебе тоже проявлю". Последняя фраза заиграет самыми разнообразными оттенками смысла, если учесть, что мой врач – человек с лицом боксёра, выгнанного из профессиональных рядов за чрезмерную жестокость, и шеей обхватом с секвойю. Среди массажистов, кстати, много таких.

Он заглянул к охранникам и спросил, не берет ли кто ключ от кабинета в его отсутствие. Охрана заверила, что там бывает только уборщица. Уборщицу мой врач знал: молодая женщина откуда-то из Узбекистана. Он уже месяц тщетно пытался приучить её не заходить во время сеанса массажа, чтобы выкинуть из мусорного ведра.

Но зачем уборщице масло?

На следующий день накануне ухода он посчитал пузырьки. А после того, как уборщица сделала свою работу, пришёл охранник и пересчитал их заново. И – да, двух не хватило.
– Зачем? – спросил врач плачущую женщину. – Ты объясни, зачем они тебе понадобились?

Чтобы понять её, потребовалось найти переводчика.

Она жила с мужем. У мужа была больная спина. Он сильно мучился – совсем как те пациенты, которые, она видела, приходят к доктору за помощью. Доктор лил масло на ладони, гладил пациентов по спине и им становилось легче. Значит, всё дело в волшебном масле.

Она испробовала украденный джонсон бэби – он не облегчил страданий. Тогда она принялась экспериментировать с маслами из чемоданчика. Какое-то из них должно было подействовать, надо было только правильно подобрать, какое.

На островах Меланезии члены карго-культа строят копии посадочных полос из соломы. Забираются на вышку из пальмовых ветвей, прикладывают к голове наушники из дерева и день за днём вызывают пилота, который где-то в небе летит к ним на самолете с ценным грузом. Самолет обязательно должен прибыть, ведь аборигены делают всё то же самое, что делали белые каких-то семьдесят лет назад.

В подвале одной из новостроек Капотни женщина, родившаяся где-то под Ширином, льёт на спину мужу драгоценные пахучие капли и втирает в кожу. Средство должно помочь – ведь она делает всё то же самое, что и доктор.
Но небо над островом остаётся чистым, и мужу женщины не становится легче.

– Что ты с ней сделал? – спрашиваю я врача.

Тот пожимает плечами:
– Сказал, чтобы приводила ко мне мужа. Она ушла и больше не возвращалась.
– А ты не думаешь, – говорю я, – что она тебя обманула? Нет никакого мужа. Она просто воровала твои пузырьки и сбывала в какую-нибудь парфюмерную лавку. А про мужа выдумала, чтобы пожалели.

Мой знакомый врач, человек с извилистой биографией, склонный к сантиментам не больше, чем голодная анаконда, посмотрел на меня и флегматично сказал:
– Я бы отдал весь свой сраный чемоданчик за то, чтобы ты была права.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/138798.html