музейное качество |
АМПИР. ИСТИННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Мой товарищ, художник Сева Шатурин, рассказывал:
"Была у меня в семьдесят девятом году девушка одна, Аглая ее звали – кажется, на самом деле Аня или Ася, ну, неважно, я ей в паспорт не заглядывал, но жили мы хорошо. Недолго, правда. У нее жили, я как раз тогда с Маринкой развелся. Почему недолго? О, тут своя история!
Эта, значит, Аглая, она была искусствовед, и еще фарцевала по антиквариату. Весь дом набит разными Булями-Жакобами, плюс к тому часы каминные, часы каретные, и реставраторы приходят, тут же ковыряются, и все эти слова типа "взяла монашку в дровах, но с родными замками", и вся эта петрушка то туда, то сюда. Но была одна комната любимая, где были вещи для себя. Ампир она любила. Кровать с лебедями, кресла со сфинксами и всё такое. Там мы, значит, и гнездовались.
Вот. Однажды приходим к одной ее подруге. Гостей человек десять или пятнадцать. Ну, выпили, потом танцы, а потом я слегка отвалился, сижу на диване, и слышу, моя Глаша с хозяйкой говорит – "Миленькие какие!". А там на низеньком комоде, на мраморной доске – пара роскошных ампирных подсвечников. Как положено, черные с золотом. Всё в стиле. Черные такие амурчики с крыльями, и каждый держит золоченый шандальчик на три свечки. Моя и прицепилась: "Продай!" А хозяйка не хочет. Ну, поговорили, ушли, потом опять к столу, еще выпили, потом я опять отвалился на диванчик, потом снова танцы, и тут я смотрю, мы с хозяйкой почти вдвоем танцуем – ну, там в углу еще одна парочка воркует, и кругом полумрак.
Думаю: "А где моя Глаша?". А хозяйка – убей не помню, как ее звали – довольно нагло прижимается и целует прямо по-серьезному.
Я говорю: "А Глаша где?" А она: "Да не знаю! Вроде убежала". - "Как?" - "Да так. Давай выпьем еще!" - и обнимается. Конечно, я, как взрослый человек, должен был отодраться от нее и поехать Глашу догонять, но я же тогда был совсем еще не взрослый, мне еще тридцати не было, пьяный, веселый, а тут такая девка ко мне клеится…
Короче, просыпаюсь утром. Рядом эта девушка. То есть, когда я рассмотрел, уже вполне тетенька. Улыбается. Я говорю:
- Доброе утро.
Она говорит:
- Ты чаю хочешь или кофе? Или стопочку?
- Погоди, - говорю. – Дай оглядеться.
Оглядываюсь, соображаю – как все это могло выйти? Что я Глаше скажу, как с ней буду мириться, какими словами прощения просить, потому что это же кошмар и свинство, вот так, на глазах у своей женщины! Жуткая тоска меня взяла. Прямо в груди давит. Прямо хоть в окно и на фиг. Вот если бы только не насмерть. "Чому я не сокiл, чому не лiтаю?". Вот как этот амурчик на ампирном подсвечнике. Гляжу – а амурчика нет. И второго тоже. Комод стоит, как стоял. Дверцы черные. Доска мраморная. А подсвечников – нету.
Я говорю:
- Прости, я, наверное, вчера нажрался просто в опилки. Тут были подсвечники. Типа маленькие канделябры. Или мне показалось?
- Были, были, - смеется хозяйка. – Аглаечка взяла.
- Да, да, - сказал я. – Отвернись, я встану. Мне пора, извини. И вообще извини за всё. Прости. Напился пьян. Я больше не буду. Мне стыдно.
- Будешь, будешь! – смеется еще громче. – И никто не накажет. Аглаечка тебя обменяла. На эти подсвечники. Они чудесные. Париж, тыща восемьсот девятый год. Бронза, чернение, камень, позолота. Музейное качество. Она просто упала. "Для себя беру, - говорит, - не на продажу, себе в дом, придешь проверишь, ну, любые деньги!". Я ей так для смеха: "Давай своего мэна". А она: "На сколько?" Я говорю: "На вовсе!" "Ну, по рукам". Вот как дорого ты мне обошелся. Шучу, шучу. Я знаю, что ты художник, а как зовут, забыла, я тоже пьяная была, ты меня прощаешь?
И опять обниматься лезет.
Ничего, а? Неслабо?" – сказал Сева.
- Неслабо, - сказал я. – Ну, а ты что?
- Попил кофе. Выпил стопочку. Поспал. Днем еще раз потрахались. А к вечеру ушел, конечно. Хотя тетка чудо во всех смыслах. Красивая, сладкая и не дура. Но я забоялся: вдруг завтра меня на какой-нибудь Буль обменяют? Глашке позвонил, зашел, забрал чемоданчик… Попрощались по-доброму. Кстати, эти подсвечники в ту комнату хорошо пришлись.
|
|
душеполезное чтение |
ПОВЕСТЬ О МИЛОСЕРДНОЙ ДЕВЕ И ДЬЯВОЛЕ
В некоей стране в семье богатых и добродетельных горожан росла дева именем Харита, то есть Радость. Она была прилежна в учении и весела в играх, почтительна к родителям и богобоязненна. Когда же ей исполнилось шестнадцать и у нее появился жених из знатного рода, повадился ее искушать дьявол. Он являлся юной Харите во сне, представляясь во всем своем дьявольском обличье – в виде косматого зверя с кошачьей мордой, козлиными рожками и человеческими руками с длинными окровавленными ногтями. Он протягивал к ней свои лапы, обнимал ее, и утром у нее горели плечи и груди, и ей было стыдно и страшно. Она созналась в этих сновидениях своим отцу и матери, они отвели ее к священнику, она исповедовалась, но ужасные видения продолжались. Родители ее настаивали на скором замужестве, полагая, что брак излечит ее от этих ночных видений, но мудрая и отважная дева решила сражаться с дьяволом до победы, отказала жениху и приняла монашеский постриг под именем Евпраксия, то есть Благоденствие.
В те времена монахи ютились в пещерках у подножия гор, в пустынном месте. Такую пещерку и избрала себе Евпраксия. Крестьяне из деревни неподалеку носили ей хлеб, а воду она сама набирала в кувшин из ручья.
Она проводила дни и ночи в посте и молитве. Дьявол, однако, продолжал ее соблазнять. То он являлся в образе жениха, которого она отвергла, и молил о позволении поцеловать след ее ноги на песке. То он обращался в ларец с драгоценными ожерельями и перстнями. То представлялся корзиной изысканных яств. То воплощался в подругу юных лет, которая садилась на пороге, играла на лютне и распевала прельстительные песни.
Но Евпраксия отвечала: "Vade retro, Satanas!" Что значит "сатана, отойди прочь!"
Уходил жених, уходила подруга, а драгоценности и яства Евпраксия отдавала окрестным крестьянам, и благодарили они ее.
Так шла ее жизнь, и дьявол уже совсем оставил ее своими соблазнами, и мысли инокини Евпраксии были чисты и свободны.
Однажды ночью вдруг настал гром и молния, и земли колебание великое. Горы дрожали, и камни сыпались с них и летели на равнину. Евпраксия пала на колени и молилась Богу – и ни один камень не повредил ее жилища и не ранил ее.
С рассветом Евпраксия вышла наружу из своей пещерки-келейки и увидела, что вся равнина засыпана камнями, и нет больше деревень, откуда крестьяне приносили ей хлеб, и вода в ручье почти иссякла.
И увидела она, что некто приближается к ней издали. Через немалое время он приблизился и сел, обессиленный, у ее ног. Это был дьявол. Жалкий, измученный, с зияющей раной в груди, с унылой кошачьей мордой и обломанными козьими рожками.
- Quis es? – спросила Евпраксия, хотя прекрасно поняла, кто это.
- Necne vides ipsa? – вздохнул дьявол. Что значит: "сама не видишь ли?"
- Vade retro, Satanas! – сказала Евпраксия.
В ответ дьявол заплакал и попросил поесть и попить.
Дьявол сказал, что сегодня ночью состоялся Армагеддон, и Бог его победил и изгнал из мира сего. Он более не опасен, он стар, увечен и голоден. И прибавил, что сейчас он – то есть поверженный и раненый дьявол – всего лишь один из "малых сих", накормить и напоить которых и есть – накормить и напоить самого Господа.
У Евпраксии оставалось несколько лепешек и немного воды в кувшине. Она дала дьяволу напиться, покормила его и омыла его рану.
Настала ночь. Евпраксия уложила дьявола на свое каменное ложе, и сама прилегла рядом. Дьявол заснул, уткнув свою кошачью мордочку в ее смуглое плечо, и положив на ее девственную грудь свою иссохшую руку с обломанными ногтями, и Евпраксия положила свою руку на его плечо и погладила его козлиную шерсть.
Наутро у дьявола загноилась рана и начался озноб. Евпраксия напоила его водой, скормила ему остаток лепешки и, прихватив кирку и заступ, вышла из пещеры и стала рыть дьяволу могилу. Вырыв неглубокую короткую канавку, она огляделась, улыбнулась, и стала рыть вторую такую же рядом – уже для себя. Поскольку победа Бога над дьяволом имела своим побочным следствием разрушение деревень, полей и виноградников в округе.
К полудню дьявол скончался, сказав ей "Gratias ago, bona virgo", то есть "спасибо, добрая дева". Евпраксия закрыла ему глаза, сотворила молитву и оттащила его в могилу, засыпала сначала мелкими, а потом крупными камнями, и сама, помолившись еще раз, легла рядом – умирать. Пролежав так без еды и питья ночь, на рассвете воскликнула "Animam meam Tibi reddo, Domine!" - то есть "душу свою отдаю Тебе, Господи!" - и скончалась.
Так лежала она тридцать девять дней, нетленная, делаясь все краше и краше, и исходил от нее аромат мирры и ладана, но некому было на нее посмотреть и вдохнуть это благоухание.
На сороковой день Ангел пролетал мимо и увидел ее. Постиг, что произошло, и воззвал к Богу, дабы он взглянул на Евпраксию и оценил ее подвиг.
Бог же сказал, что Евпраксия, несомненно, великая святая, но в своем милосердии она дерзновенна, ибо посягнула быть милосерднее Бога, который изгнал дьявола, она же – пожалела и приютила. Однако сделала она это не по злому умыслу, а по блаженному юродству души. "Поэтому, - решил Бог, - мы прославим святую Евпраксию как аскетическую деву, но вот эту историю про старенького раненого дьявола никому не расскажем, ибо в ней великий соблазн".
Ангел, однако, ослушался Бога и поведал всю историю целиком некоему монаху, который составлял жития святых той области.
Бог прогневался на своего Ангела и попалил огнем пергаменную тетрадку, где было записано продиктованное Ангелом житие святой милосердной девы Евпраксии.
Ангел отвечал предерзко, что все равно всё запомнил и всем расскажет.
Тогда Бог изверг Ангела из Своего ангельского сонма.
Так что Ангел стал новым дьяволом, то есть "отпавшим".
У него отросла козлиная шерсть и рожки, и длинные ногти, и лицо стало кошачьей мордой, и он стал являться во сне чистым девам, пугать их, искушать их, и мечтать, что хоть одна из них когда-нибудь его пожалеет.
|
|
информация к размышлению |
ШЕХЕРЕЗАДА
- Где ты его взял? – спросил капитан госбезопасности Искрятов у лейтенанта Хлюмина.
- В подвале типографии, - сказал Хлюмин. - За ящиками прятался. Верещит "я русский, советский разведчик!"
Разговор шел в начале июня 1945 года, в немецком городе Франкфурт-на-Одере.
- Прям вот в этаком костюмчике? – Искрятов поглядел на худощавого изможденного человека в эсэсовском мундире и заорал: - Фамилия? Имя? Цель нахождения в данном месте?
- Пробиваюсь к своим. Имею право докладывать только Центру, - арестант поднял грязный палец.
- Какому, мать твою, Центру? Воинское звание?
- Полковник.
- Я ща уссусь, - сказал Искрятов Хлюмину. – Генерал, блядь! – и снова посмотрел на арестованного. – Хлюмин, ты его записал, нет?
- Пока нет.
- И не надо, - Искрятов расстегнул кобуру. – Подержи его.
Громадный Хлюмин навис над хрупким человеком в черном мундире, заломил ему руки за спину, выставил его голову вперед.
- Не сметь! – отчаянно закричал тот. – Я ты знаешь кто? Я разведчик-нелегал! Я работал в Берлине! В имперской службе безопасности! Я сорвал сепаратный мир союзников с фашистами! Не пустил Англию в Берлин! Я обставил Бормана! Я столкнул Мюллера и Шелленберга! Вы ответите перед Центром!
- Ишь, слова какие знает, - засмеялся Искрятов. – Отпусти его, товарищ Хлюмин. Посади на стульчик. Пусть рассказывает. Ну, рассказывай, разведчик.
- Не имею права сообщать секретные сведения, - ответил тот.
- Ну ты так, без сведений. В общем и целом. Но чтоб я тебе поверил и передал по начальству.
Арестованный начал быстро и довольно складно говорить. Как работал в одиночку, как умер его агент-профессор и как он завербовал его брата, тоже профессора, как был вась-вась с шефом гестапо Мюллером, шефом разведки Шелленбергом и даже с Борманом; как видел Гиммлера вот так прямо рядом, вот как с вами
- С Гитлером тоже вась-вась?
- Нет, что вы!
- И вот так чтоб прямо рядом, прямо как с тобой?
- Нет.
- Это хорошо, - сказал Искрятов. – Врешь, не переходя границу вероятия. Давай дальше.
Дальше арестованный стал рассказывать, как погиб его радист и осталась беременная радистка, и как завербованный брат первого агента чуть было не накрыл явку в Швейцарии, но успел разгрызть капсулу с ядом и не выдал; как он завербовал известного священника и заставил его пойти на лыжах через границу с важным документом о заговоре Бормана против Гитлера, а тут радистку увезли в роддом и там она, когда рожала, закричала по-русски "мама", и ее арестовали…
- Погоди, Шехерезада, - сказал Искрятов. – Вот ты, значит, полковник. Оберст или это, штандертенфурер?
- Я полковник Красной Армии, - сказал арестованный. – Но в Берлине я был не оберст, а именно что штандартенфюрер, - правильно произнес он. – Потому что был в СС. Так решил Центр.
- Понятно, - сказал Искрятов. – И вот в этом, значит, мундире ты пробирался к своим? Полмесяца? Или месяц?
- Восемнадцать дней. Мне удалось выбраться из Берлина тринадцатого мая. Сейчас второе июня…
- Иди сюда, полковник. Расстегни китель. Шире распахни, не стесняйся. Ближе, ближе. Дай-ка я тебя понюхаю… Да, брат штандертенфурер, подмышки у тебя воняют ой-ой-ой… Конем, козлом и ссаным котом. Бэээ… А вот кителек твой ну совсем свеженький, как будто ты его сегодня утром надел. Даже старым одеколоном пахнет. Кельнише, блядь, вассер. Взял из шкапа? У хозяина без спросу? Ась? Не слышу?
- Я советский разведчик! – закричал арестованный. – Штандартенфюрер Штиглиц, то есть полковник Щеглов! Сообщите в Центр, Алексу от Юстаса!
- На деревню Алексу, - меланхолически сказал Искрятов и скомандовал Хлюмину: - Уведи его на хер! Дай пожрать. Шехерезада, сука. Но никуда не записывай.
Скорее всего, это был какой-то журналист-предатель. Из тех, что в оккупации строчили статейки про Адольфа-освободителя. Ну, или из власовцев. Не сумел драпануть на Запад, достал где-то эсэсовский мундирчик и решил пойти ва-банк. Ну, а иначе как? Иначе – откуда он здесь, русский, взялся? На "остарбайтера" никак не похож – руки совсем не рабочие, и сам, хоть усталый и грязный, но вполне себе холеный-кормленый. Точно, журналист. Резво и складно говорит, знает много имен.
Искрятов с Хлюминым решили его пока не пускать в расход. Пусть завтра расскажет, что там с радисткой, чем дело кончилось. И подробнее насчет Мюллера. Интересно ведь! А шлепнуть и послезавтра можно. Или даже через недельку.
Еще через неделю, когда Искрятов и Хлюмин уже забыли про "Шехерезаду", пришла шифрограмма от Абакумова.
|
|
сдохнуть на помойке |
ПИСЬМО
Конверт был со штампом города Кирова. Она в Вятке? Как, почему? Нет, это был Киров Калужской области.
Алеша вошел в комнату, сел за стол, положил письмо перед собой, сдвинув в сторону чашку и немытую тарелку. Вскочил, заметался по комнате, ища ножницы. Выбежал в кухню, загремел ножами и вилками в ящике кухонного стола. Нашел. Вернулся, снова сел, отпил из чашки холодный сладкий утренний чай, и осторожно, по самому краешку, взрезал конверт.
Да, это был ее почерк.
Написано синей шариковой ручкой на клетчатом тетрадном листке.
"Пойми меня, - писала она без обращения. – Я вообще-то не хотела подавать о себе любые знаки, потому что ты меня оскорбил и вообще не любил, как я теперь ясно вижу и понимаю. Но я человек, и ты человек, и у тебя, я надеюсь, сохранился кусочек человеческого отношения. Сначала я думала, что ты рад, что я совсем исчезла с твоих горизонтов. Что я вообще сдохла. Но я теперь решила, что ты все-таки должен знать, что я не повесилась, не утопилась, не замерзла на помойке, чего ты мне много раз желал, я помню, это было громко. И ты помнишь! Но знай, что я жива, вполне пока здорова, и этого греха на тебе нет. Прощаю. В двух словах: я права, а ты нет. Я тебя любила, я старалась, чтоб у нас всё было хорошо и нормально, а ты нет. Ты не старался. Ты сидел на зарплате рядового айтишника и сочинял песни все свободное время. Пел сам себе и мне, и все. Глупо. Когда я говорила, что надо пробиваться, хоть в айти, хоть в песнях, ты говорил "дура". Когда я жаловалась, что у меня нет хорошего белья и новых сапог, ты говорил "обойдешься". Когда я тебя спрашивала, почему я должна обойтись, ты говорил "ты моя жена". Когда я спрашивала, а кто ты такой, чтоб я жила при тебе с драными трусами, ты говорил "я твой муж". Я говорила "мы не расписаны", ты отвечал, что я еще не заслужила. А когда я тебе сказала, что я мало что с высшим образованием, я еще молодая и красивая, и могу рассчитывать на лучшее, ты закричал "проститутка!", я сказала "извинись", ты сказал "проститутские у тебя мечты, мордочкой и ножками торговать мечтаешь", я сказала "все, я тогда ухожу", и ты сказал "вали, замерзнешь на помойке". А ведь я тебя любила, ты был такой добрый, нежный, и так ласково пел свои песни. Я ушла. С мамой у меня плохие отношения, а папа умер, и больше нету никого. Я села на электричку сама не помню на какой вокзал… Сошла на дальней станции и в лес пошла. Потом в одной деревне встретила хорошего человека, и мы теперь живем вместе, хотя он мне не муж в полном смысле, потому что ему сильно за шестьдесят, я точно не знаю, весь седой, борода большая, он пенсионер, мне не говорит, кем раньше был, и по разговору непонятно, то ли учитель, то ли полковник, он и разговаривает мало, да и времени нет болтать: огород. Но живем мы хорошо, не ругаемся. Так что ты знай, что я жива, греха на тебе нет, и ты только не ищи меня, все равно не найдешь. Прощай".
Даже не подписалась, не написала "Лена".
Это были страшные два года. Да, была ссора, даже скандал, да, он ее обидел, оскорбил, но нельзя же так! Он искал ее, бросался ко всем знакомым, подавал заявление, думал, что она на самом деле утопилась в пруду в лесопарковой зоне, там рядом… Прочесывали, ничего не нашли. Звонил ее матери, она тоже ничего не знала, плакала, а потом пропала куда-то, перестала отвечать на звонки, он съездил туда – соседи сказали: "Нина Павловна уехала за границу". Он даже квартиру менять не стал, потому что верил – вернется. Каждый раз, возвращаясь с работы, особенно осенью и зимой, когда темнеет рано, он заходил во двор, десяток шагов шел, глядя в землю, а потом резко вскидывал глаза, в надежде увидеть свет в окнах – она вернулась! Нет, не вернулась. Два года тоски и муки, и вот – письмо.
***
Елена Михайловна уже вот уже двенадцать лет живет в Санкт-Петербурге, со своим мужем Анатолием Кузьмичом, управляющим "СевЗапГазТранса". У них двое детей, они живут и учатся в Лондоне под присмотром бабушки, то есть матери Елены Михайловны. Да, а что же письмо? Письмо опустил в почтовый ящик на вокзале города Кирова Калужской области один подчиненный Анатолия Кузьмича, их фирма там что-то то ли строила, то ли выкупала у другой фирмы – Елена Михайловна не интересовалась такой чепухой.
А ее бывший муж Алеша каждый год в отпуск ездит в Калужскую область, и Тульскую прихватывает, и даже Брянскую. Ходит по деревням и всех спрашивает – вдруг кто видел такую странную пару: седой старик с большой бородой и молодая красивая женщина.
|
|
из жизни теплохладных |
МОРАЛЬНОЕ ПРАВО
- Ты что мне тогда сказал, ты помнишь?! – вдруг раздалось справа.
Вахрамеев остановился, повернулся. Перед ним стояла молодая и вроде бы красивая женщина, одетая прилично, но бедно. Изношенный суконный пиджачок, блузка с пожелтевшим воротом. Странно, что он смотрел на ее одежду, как будто стараясь не замечать ее лица, и она это заметила:
- Что глаза отводишь? Одежкой любуешься? Знаешь, сколько стоит? – и потрепала лацкан своего пиджака. – Три твоих гонорара! Или даже пять.
- Тата? – спросил Вахрамеев. – Трофимова?
- О! – сказала она. – Пробило! Любуйся – это я.
Вахрамеев оглядел ее сверху донизу. Да, конечно, она была одета совсем не бедно, а наоборот – богато, даже очень богато, но уж слишком потерто и затрепанно. На ее лицо он все еще не решался взглянуть, оно было не в фокусе, тем более что Вахрамеев носил бифокальные очки, и надо было запрокинуть голову и посмотреть через нижние стеклышки. Это если вблизи. Потому что Тата Трофимова была чуть выше его. На два сантиметра. У него метр семьдесят пять, у нее – семьдесят семь. Они мерялись, как дети, прислонившись спиной к дверному косяку, отчеркивая карандашом над головами. Они были голые, было утро, был июнь, он только что привез ее к себе в Москву из большого, шумного и бестолкового провинциального города, где у нее было всё, кроме судьбы – так она сказала ему в их первую встречу.
Но он ответил:
- Ты должна решать сама. Я не имею морального права тебя уговаривать.
- И не надо! – сказала она, на секунду высунулась в коридор и повесила на дверь табличку "не беспокоить".
Да.
А теперь, чтоб рассмотреть ее лицо, ему надо было задрать голову и вздеть очки повыше – или отойти на два шага и поглядеть издали, что тоже неприлично.
А тогда они не думали о приличиях. Она бросила работу, он развелся, перевез ее в Москву, они расписались, он прописал ее в своей квартире, и они начали – начали что?
- Просто жить! – сказала она, когда примерно через месяц он ее спросил, чем она хочет заниматься. Хотя у нее был инженерный диплом, и она много читала, и Вахрамеев мог устроить ее хоть в фирму, хоть в редакцию. Но она хотела просто жить. Поздно вставать, ходить по квартире в короткой майке, долго готовить крохотную кастрюльку душистого овощного супа, потом валяться на диване глядя на читающего или рисующего Вахрамеева, потом часа три одеваться к вечернему выходу.
Хорошо. Жить – значит жить. Тем более что она была чудо как хороша, и не только лицом и телом, но и умом, и взглядом, и разговором. Вахрамеев писал ее портреты. Одетой, обнаженной, на подоконнике, сидя на раковине, куря сигару, в виде Вирсавии, Юдифи и даже Медузы, для чего она распускала свои тугие и плотные волосы, облегавшие ее голову, как старинный летчицкий шлем. Вахрамеев писал ее в своей давней манере, а иногда нарочно чуть пародийно – в стиле прерафаэлитов или американских фотореалистов. Эти картины покупали. Не очень дорого, но все-таки. У Вахрамеева была своя ниша. А она, лежа на диване голая и красиво-бесстыдно положив правую пятку на колено левой ноги, говорила:
- Жаль, что я не искусствовед! Написала бы толстую книгу "Образ Таты Трофимовой в мировом искусстве". А давай я еще кому-нибудь попозирую, ты не будешь ревновать?
Нет, конечно. Пожалуйста.
Хотя он знал, чем всё кончится.
Нет, она не загуляла по мастерским, не пошла по рукам, боже упаси. Она оказалась очень цепка и переборчива. Но вот выбрала и вцепилась. Когда она рассказала о своих планах "немножечко сменить обстановку", Вахрамеев с изумлением почувствовал, что на самом деле не ревнует ни капельки.
- Ты в самом деле меня отпускаешь? – она тоже изумилась. Вахрамееву показалось, что она оскорблена. Слезы стояли в ее глазах. – Значит, ты меня не любишь?
- Люблю, - сказал Вахрамеев и обнял ее.
- Почему же ты… Почему ты не кричишь "не смей, не пущу"? Не хватаешь меня, не запираешь на ключ? – говорила она куда-то за спину Вахрамееву. Они стояли, крепко обнявшись, и ее подбородок впивался ему в плечо.
- Я очень тебя люблю, - мягко и размеренно, как детям на уроке (он когда-то преподавал в художественной школе) объяснил Вахрамеев. – Я очень страдаю. Мне очень хочется закричать "Не смей! Ты моя!", запереть тебя на ключ и всё такое. Но я не имею морального права закрывать тебе дорогу к другой судьбе. Я знаю, кто тебя зовет. Ты идешь в другую жизнь. Богатую, роскошную. Будешь жить в огромном доме. Будешь ходить в магазины, где один пиджачок стоит как три моих гонорара… Или даже пять.
- Ну что мы все о ценах! – сказала она. – Какая разница!
- Никакой разницы, - сказал Вахрамеев. – Помогай тебе бог. Может, тебя напишет какой-нибудь Эванс или Скотт, или, не знаю, Ли Дэчжу. Вот тебе и будет "образ Таты Трофимовой в мировом искусстве".
И вот, значит, снова встретились.
- Что я тебе тогда сказал? – спросил Вахрамеев.
- А ты не помнишь?
- Нет, прости.
- Давай хоть кофе попьем, - сказала она.
Рядом были какие-то столики под навесом.
- Давай, - сказал он. – Или хочешь посолиднее?
- Неважно. Сядем. Ты сказал, что "не имеешь морального права меня удерживать", - передразнила она, издевательски крутя пальцами у него перед носом. - Как это подло! Ведь я твоя жена! Ты же мой муж! Ты должен был, не знаю, по морде мне дать! Ты ведь, Сашенька, между прочим, до сих пор мой муж!
- Уже нет.
- Как?!
- Безвестное отсутствие. По закону – год. А тебя не было четыре года. Нас развели. Я выписал тебя из квартиры.
- Я была в Лондоне… - прошептала она, но не заплакала, хотя Вахрамеев к этому приготовился. – Мой портрет писал Ли Дэчжу. Я думала, ты шутишь, а такой на самом деле есть. Мой друг заплатил ему полмиллиона фунтов. А потом продал в "Тэйт" за полтора. И не поделился маржой. Поэтому я от него ушла…
- Ты меня специально искала? Подлавливала? – спросил Вахрамеев.
- Как я должна ответить, чтоб ты меня снова полюбил? Сашенька, скажи!
- Никак, - ответил он. – Я виноват. Прости меня, Тата. Я, конечно, не имел морального права говорить, что не имею морального права…
Она засмеялась.
Вахрамеев помотал головой
Тата Трофимова обнимала его за плечи и шептала, что уедет совсем ненадолго, просто сменить обстановку, просто посмотреть, какая бывает совсем другая жизнь, где летают на маленьких самолетиках и отдыхают на огромных яхтах, и что нельзя быть таким эгоистом. Они же договаривались, что будут уважать свободу друг друга.
- Я уважаю, - сказал он. – Но я не имею морального права тебя вот просто так взять и отпустить. Мол, гуляй, моя девочка, а соскучишься – вернешься. Нетушки! Хочешь уходить? Подавай на развод, судись за жилплощадь, что хочешь делай, но вот этого богемного блядства у нас не будет!
- Я пошутила, ты что? – сказала она, скинула узкие туфельки, села на диван в позу лотоса и принялась массировать пальцы своих невероятно прекрасных ног.
Вахрамеев сел рядом на ковер, погладил ее стопу, прижал к своему лицу, поцеловал, пощекотал усами и вдруг почувствовал, что делает это скорее по обязанности.
- Я не боюсь щекотки, - сказала Тата Трофимова – Я не ревнивая.
"Даже интересно, что с нами будет через четыре года", - прохладно подумал Вахрамеев.
|
|
литературные досуги |
НАЧАЛО ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКОГО РОМАНА
Сидоров собирался к нотариусу.
Паспорт он еще вчера утром положил в портфель, чтобы отксерить на работе. Но там как-то завозился и не успел.
Он уже оделся, накинул плащ, и на всякий случай заглянул в портфель: ключи, айпад, бумажник... А паспорт? Просмотрел все кармашки - нет. Охлопал пиджак – нет.
И тут же вспомнил, прямо как будто глазами увидел, как на работе вытащил его из портфеля, положил на стол и хотел подойти к принтеру-сканеру-ксероксу, но тут позвонили сначала на мобильный, потом на городской…
Он набрал номер секретаря дирекции.
- Надежда Ивановна, прошу вас, возьмите ключ, отоприте мой кабинет, кажется, я там забыл паспорт... Спасибо вам заранее!
И в тот же миг вспомнил, прямо как будто глазами увидел, как после работы встретился с риэлтором в кафе "Марципан", подписывал договор, и вытащил паспорт, и положил его на стойку. Черт! "Марципан", быстренько прогуглим...
- Алло, кафе "Марицпан"? Простите, как вас зовут? Кристина? Кристиночка, дорогая, спасайте, я у вас вчера был с одним коллегой, вытащил паспорт и, кажется, забыл! Спасибо! Мой телефон у вас определился? С меня причитается!
Сидоров прошелся по комнате, вышел в коридор и увидел на шляпном столике свой паспорт. Очевидно, он вытащил его из портфеля, чтоб переложить в карман пиджака. Или наоборот. Неважно! У Сидорова прямо камень с души упал. Он бережно перелистал паспорт, зачем-то подул на него и спрятал в бумажник, а бумажник в кармашек портфеля, под молнию.
Собрался звонить на работу, дать отбой.
Но Надежда Ивановна позвонила сама:
- Нашла! - сказала она радостно. - Прямо на столе, рядом с лампой! Заезжайте! А если срочно, могу шофера послать, Петр Сергеич сейчас с аспирантами занимается, его машина свободна, я шоферу скажу, он подвезет.
- Спасибо, - ответил Сидоров. - Спасибо огромное. Я сейчас подумаю, как лучше...
Но он не успел ничего подумать, как раздался звонок.
- Это Кристина!
- Что-что?
- Кристина из "Марципана", вы же звонили. Все в порядке, ваш паспорт у баристы Леокадии, на стойке!
- Спасибо, - мрачно сказал Сидоров. - С меня причитается. Я сейчас заеду.
Снова позвонил на работу и попросил, чтобы директорский шофер привез ему паспорт – но не домой, а в кафе "Марципан". Продиктовал адрес.
Еще раз залез в портфель, убедился, что паспорт на месте, и вышел из квартиры…
|
|
литературные досуги |
EAST-WEST
Интереснейшее явление обнаружилось и, кажется, подтвердилось. Я как-то уже писал: за период с 2000 по 2013 год в Китае переведено 3000 русских книг - в России 150 китайских. В Китае есть 800 переводчиков русской литературы, объединенных в профсоюз; в России 40 переводчиков китайской прозы и поэзии (данные предоставлены китайскими писателями).
Разница в 20 раз!
Я не считал, сколько в России переводчиков художественной прозы с европейских языков на русский, и сколько Европе переводчиков художественной литературы с русского; сколько романов и рассказов переведено, например, с английского на русский и наоборот. Но мне кажется, что соотношение примерно такое же. Если и не в 20, то просто - во много-много раз чаще европейскую литературу переводят на русский, чем русскую – на европейские языки.
Получается, что существует некий вектор интереса, направленный с Востока на Запад.
Наверное, здесь есть какие-то исторические причины. Типа наследия колониализма и обоюдной (как на Западе, так и на Востоке) уверенности в "цивилизаторской миссии Запада". Много раз приходилось читать и слышать – дескать, европейскому читателю в массе своей неинтересно читать про непонятную русскую жизнь, про странные города и улицы, вроде Кинешмы и Якиманки, неинтересны герои с неудобочитаемыми и трудно запоминаемыми именами вроде Ардальон Кузмич и Ефросинья Матвеевна…
А вот нам – интересно! Про странную на русский взгляд жизнь, про разные Мидлмарчи и Бэйсуэотер Роуд, нам интересны герои, хотя их зовут ну совершенно не по-нашему – Форсайты, Копперфильды и вообще.
Наверное, тут есть и причины более простые. Рыночные.
Увы, приходится с некоторой болью согласиться, что средняя современная европейская, особенно англоязычная, книга сделана лучше, профессиональнее, пригоднее для чтения, чем средняя современная русская (подчеркиваю, речь идет именно о средней современной литературе).
Всё так.
Но случаются и странные перегибы. Например, я узнал, что на московскую презентацию книги Джулиана Барнса о Шостаковиче (по мнению достойных доверия музыковедов, книги неинтересной, небрежной, представляющей собою пересказ давно известных сюжетов и анекдотов) – на московской ярмарке NonFiction записалось 1.000 человек. Пришло человек 400, но и это очень много!
Даже интересно: если наш автор напишет книгу, скажем, о Бриттене – ее переведут на английский? Или скажут: "да ну, что там может рассказать русский о нашем английском композиторе?" А если всё-таки переведут, и автор приедет на ее презентацию, сколько лондонцев соберется его послушать?
Неприятно.
Однако мораль: не надо обижаться на этот чертов вектор интереса.
Надо учиться писать хорошо. Тогда, глядишь, и вектор изменится.
|
|
литературные досуги |
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА. ПРОЗА ЖИЗНИ
Сергей Чупринин пишет:
"Когда Бродский всеми имеющимися у него средствами гнобил Евтушенко, можно было предположить, что он на дух не переносил ни выездных советских стихотворцев, ни евтушенковский стиль литературного поведения.
Когда он в первый же свой вечер на венской чужбине попробовал под магнитофонную запись развенчать Олега Чухонцева (а у того была слава первого московского поэта, как у Бродского - питерского), уместно было думать, что всему причиной стресс и непривычный закордонный алкоголь.
Когда Бродский не дал осуществиться американской литературной карьере Василия Аксенова, пришлось допустить, что "Ожог" ему просто не понравился.
Но когда оказывается, что он к Саше Соколову мало того, что ревновал, так еще и пытался воспрепятствовать публикации "Школы для дураков", начинаешь подозревать, что великий наш поэт интуитивно не терпел потенциальных конкурентов из России - не то чтобы ему равных, но сопоставимых с ним либо по литературному весу, либо по медийной известности".
Владимир Новиков пишет:
"Бродский понимал жестокие законы конкуренции. Евгений Рейн передавал следующие его слова: "Наверху места мало. Надо каждый день вести бои - оборонительные и наступательные".
Без этих боев, без беспощадного уничтожения репутаций конкурентов он не приобрел бы мировое имя, не стал бы культовой фигурой в современной России. В стихах как таковых, к сожалению, мало кто разбирается - как в России, так и за ее пределами".
Это очень важные моменты литературоведческой мысли.
Мы (в лице крупнейших литературных критиков) начинаем помаленьку понимать, что литература – это не ритмы, метафоры и аллитерации, не сюжет-фабула-композиция, не идейное содержание и художественная форма…
Нет, нет, нет! Это все сказано про тексты. А литература – это производство плюс политика. А значит, своего рода бизнес. Там свои законы. Конкуренция и борьба за место наверху, то есть за признание, тиражи, гонорары, премии. Ничего личного. "Мне чертовски жаль, что твоя гнедая сломала ногу, но Боливар не выдержит двоих".
Когда-то, конечно, связь литературы и текста была интимнее и глубже. "Дурной человек не может быть хорошим писателем" - говорил Карамзин.
Но когда это было! Это ж до революции было! Это было в эпоху дилижансов и поместий; писем, написанных от руки; свежих новостей, которые шли две недели, - то есть в эпоху сильно интегрированных личностей, когда человек и продукт его труда составляли некое единство.
Иные нынче времена. Сплошное отчуждение по Марксу. Личность стала дробной. Качество произведенной продукции все меньше и меньше зависит от душевных качеств.
Так что, кажется, настала пора отделять литературоведение (изучение литературы как производства, как бизнеса самозанятых и кооператоров, как социального организма, наконец) – от текстоведения. То есть от сюжетов и рифм, метафор и ритмов, идейного содержания и художественной формы.
И не пытаться объединять и, боже упаси, содержательно сопоставлять эти измерения.
Не надо пытаться впрячь эти две дисциплины в одну телегу. Иначе мы все время будем обречены задавать безответные вопросы: "ну как этот слабоумный алкоголик (присяжный подлец) мог написать гениальный роман (великие стихи)". Вопросы глупые, потому что не по делу.
|
|
этнография и антропология |
|
|
