Дочитал тут "Третий звонок" - мемуары Михаила Козакова, второй их том, так получилось. Для меня Козаков - знаковый человек. Очень жаль, конечно, что когда 15 лет назад я брал у него интервью в гримерке Русского театра в Тллнн, я не читал его книг.
Впрочем, какие-то вещи понимаешь в жизни не сразу. Ну, например, - при всей любви Козакова к Бродскому (с которым он и встречался раза два или три, эпизодически, и не были они толком даже знакомы) возникает фигура пушкинианца Давида Самойлова - и вдруг: "Но отчего же я все-таки охотнее всего (и все чаще и чаще) гляжусь именно в самойловское зеркало, а не в зеркало того же Заболоцкого или боготворимого мною Бродского?"
Ну вот так и я. Совершенно случайно я прочитал позднего Самойлова еще в школе и остался в его стихах на всю жизнь. Не зная, что уже жил на свете, когда в сотне километров от меня, в Пярну, Михаил Козаков то и дело приезжает к Самойловым, и они садятся за стол, пьют, говорят о жизни и литературе. Да если б и знал, что бы я сделал?
Ну так вот. Среди текстов "Третьего звонка" - от описания того, как Козаков в 1991-м переехал в Израиль, до великолепных шекспировских эссе середины 2000-х, - есть внезапно пьеса. Называется "Черкасский и другие". Сочинил ее Козаков в 2000 году, и она в том числе о Чеченской войне.
Пьеса вообще отличная, сложная и, мне кажется, с ключом. С одной стороны, отсылка к Толстому - главгерой тут старик Черкасский, актер, живущий на даче в Переделкино, а у старика есть сын, Андрей, генерал, воюющий в Чечне, и "князь Андрей" возникает само собой. С другой, это такая альтернативка про самого Козакова, который в свое время не расстался с первой женой, чтобы много-много раз жениться, а с ней остался, и вот он - актер Черкасский, играющий Лира (и сам Козаков позже сыграет Лира), живет на даче в Переделкино, а в соседях у него - другой старик, сквернослов и историк Борис Давыдов, в котором угадывается, как по мне, всё тот же Самойлов. Ну и еще куча действующих лиц - жена, сын, тот самый генерал, дочь, две внучки с характерами, внук Виктор - гей (и никакой гомофобии), и еще кто-то около них, и всё это вьется вокруг старика Черкасского.
А старик Черкасский ждет вестей от сына, который воюет в Чечне, или - с ужасом - _о сыне_.
И читается эта пьеса так, что если заменить Чечню на Украину, хоть сегодня ставь. Практически дословно. И сделано это мастерски - Чечня как бы где-то далеко, это такая фигура умолчания, а тут жизнь кипит, старик репетирует Лира, возлюбленный внука влюбляется в его тетку, одна дочь готовится поехать в Сорбонну, вторая недоумевает, что ей делать с актерской профессией... Но тень Чечни витает над всеми этими делами хотя бы постольку, поскольку в доме - в первом действии - нет "князя Андрея", и его отсутствие, и молчание о нем - лишь бы не сглазить, лишь бы не убили, - проникает во все вокруг.
И вот, вы понимаете, Козаков - гений. Он умер 11 лет назад, за три года до 2014-го, не говоря про сегодня, а написал всё это 22 года назад, не зная еще, что траектория от Афганистана через Чечню дойдет до Украины. Но во втором действии, когда генерал Андрей Черкасский возвращается в родной дом, есть ключевая 19-я сцена: спор о государственности, об этой войне - сидят три мужика, Черкасский-старик, Черкасский-сын и сосед Давыдов, и обсуждают. И старик Черкасский декламирует, ясно, "Письмо генералу Z" Бродского. И дальше вот такой диалог, извините за длинную цитату:
Андрей. Хорошо написано.
Черкасский. А по сути?
Андрей. По сути? Я ведь понимаю, к чему ты клонишь, папа. Это сложный вопрос.
Черкасский. Не такой уж и сложный, Андрюша. Ты что, воюешь по убеждению?
Андрей. В каком-то смысле, да.
Черкасский. И в Афгане по убеждению?
Андрей. Да, если хочешь.
Черкасский. Но почему-то ушли оттуда, стало быть, признали ошибку?
Андрей. Ушли. Отец, давай раз и навсегда. Я ведь все понимаю, и про Афган, и про Чечню, не меньше твоего понимаю. И про многое другое. Меньше, чем дядя Боря, он историк, но понимаю. Ты знаешь, я не коммунист и никогда им не был. Я – военный командир, батяня-комбат, как Лялька говорит. Вот он историк, ты артист, а я комбат. Это моя профессия. Призвание, если хочешь.
Черкасский. Клянусь, Андрюша, вот до старости дожил, как это может интеллигентный человек по призванию стать военным, уничтожать себе подобных по призванию?
Андрей. Ну ведь можно и иначе: защищать себе подобных.
Давыдов. Себе подобных, своей страны, уничтожать себе подобных – чужой.
Андрей. Разумеется, дядя Боря, своей. Так вот, пока шарик будет вертеться и пока будут державы, страны, крохотные республики, им всегда будет нужна армия, разведка, КГБ, ФСБ или ЦРУ, неважно, мы же не в Ватикане живем, это же ясно как божий день, ни магометанство, ни иудаизм, ни христианство – не панацея. Толстовство, отец, увы, тоже не панацея. Кстати, Толстой и Лермонтов имели прямое отношение к войне и к Кавказу.
Давыдов. «Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал», заметьте, злой.
Андрей. Ну, по этому вопросу я бы поспорил с Михаилом Юрьевичем, но не суть. Так вот, я был в русской армии и при коммунистах, и при Михаиле Меченом, при царе Борисе и так называемых либералах-демократах, в армии я и теперь, при этом дзюдоисте. Я всегда служил и служил в армии одной шестой.
Давыдов. Теперь знаменатель заметно уменьшился.
Андрей. Не меняет дело. Кто-то должен защищать знаменатель, каким бы малым он не стал. Хотя не скрою, за державу обидно. Давайте выпьем.
Черкасский. Андрюша, оставь, не уподобляйся. Банально, слышать не могу. За державу обидно. За какую державу? Это была не держава, а хрен его знает что.
Андрей. Понимаю. Однако твой любимый нобелиат – Бродский, был государственником. Да, да, парадокс, но так. И Александр Сергеевич, и твой друг Давид Самойлов, Царство ему Небесное, все они были государственниками.
Черкасский. Андрюша, побойся Бога. Эмигрант, аполитичный эстет, диссидент, Бродский – государственник?!
Андрей. Да, папа, да. Ты меня с детства им пичкал. Возвращаю. По поводу отделения Украины (написано после «Пущи»).
Давыдов. Украины?
Андрей. Да. Украины. В Интернете наткнулся, подумал, может, тебе будет интересно, отец. Не поленился и копию сделал. Дядя Боря, дайте очки. Я, конечно, не артист, прошу простить (вынимает текст и читает). Так, я фрагментарно. Ну тут, как всегда, у него начало, апеллирует к истории: Полтава. Пушкинский взгляд на это дело не Тарасошевченковский, а наоборот, в общем, понятно...
...И "князь Андрей" цитирует ровно то, что. И дальше:
Давыдов. Ни хера себе загнул, «нобель-шнобель». Дай-ка глазами прочесть, генерал. Ну и сынок у тебя, Серега, любознательный. Парируй.
Андрей. А что ему мне парировать? Это не я писал, а его кумир, между прочим.
Черкасский старший. Странная для него украинофобия, если можно так выразиться.
...То есть Михаил Козаков - явный прототип Черкасского - в 2000 году всё отлично понимает про своего кумира Иосифа Александровича.
Чем заканчивается пьеса - понять несложно.
А в предисловии к ней Козаков пишет: "Когда сочинялась пьеса «Черкасский и другие», а было это в 2000 году, задолго до трагедии в Беслане, автор, по глупости своей, до конца не понимал, к чему может привести чеченская война. Казалось, что возможна и правомочна, по крайней мере для одного из героев пьесы – генерала Андрея Черкасского, позиция честного государственника. Ведь декабрист Пестель, а отчасти и А. С. Пушкин, сознавали неизбежность Кавказской войны, во имя неделимой и великой империи – России", - но дальше про то, что Лермонтов и Толстой понимали куда больше, и - цитата из "Хаджи-Мурата":
«Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной; крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки были сожжены и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый с блестящими глазами мальчик… был привезен мертвым к мечети… Он был проткнут штыком в спину. Женщина… в разорванной на груди рубахе, открывавшей ее старые, обвисшие груди, с распущенными волосами, стояла над сыном, царапая себе в кровь лицо, и не переставая выла. Вой женщин слышался во всех домах и на площадях…
Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми, и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс или ядовитых пауков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения».
Лев Николаевич Толстой все понимал про войну.
...Вот это, знаете, сегодня - как ощутить руку друга, взгляд друга, мысль и душу друга. Пусть мы с Козаковым виделись два раза, и он давно умер. Именно в эти дни - именно так.
И сам собой возникает вопрос, пока что риторический, но только пока:
- сколько будет таких, кто потом, эн лет спустя, напишет: "В 2022 году автор, по глупости своей, до конца не понимал, что такое украинская война".
https://angels-chinese.livejournal.com/2714494.html
