семи холмам, не помнящим родства, кто выпишет проверенное средство
бесплотного иного вещества, бескровного далёкого соседства —

не вечера на тайном этаже — о, призраки, кочующие в вышних! —
не жемчуга капризной госпоже, принцессе из черёмушек неближних, —

воды и хлеба, света и тепла, теперь и присно, вдоволь и до края,
и чтобы жизнь тянулась и была — нетронутая, нежная, любая.

беспамятства короткую печаль — большой зимы, окраинного тлена, —
возьми и никогда не возвращай, держи её, пусть будет неразменна.

храни меня, чудесный часовой, надёжнее, чем всякого больного,
когда парит над бедной головой зелёный морок пламени ночного,

когда по воле беспокойных вод внутри меня — от самого начала —
нескучный сад, кленовый камелот, плывёт и плачет, обречён причалу.

https://users.livejournal.com/-raido/484741.html

семи холмам, не помнящим родства, кто выпишет проверенное средство
бесплотного иного вещества, бескровного далёкого соседства —

не вечера на тайном этаже — о, призраки, кочующие в вышних! —
не жемчуга капризной госпоже, принцессе из черёмушек неближних, —

воды и хлеба, света и тепла, теперь и присно, вдоволь и до края,
и чтобы жизнь тянулась и была — нетронутая, нежная, любая.

беспамятства короткую печаль — большой зимы, окраинного тлена, —
возьми и никогда не возвращай, держи её, пусть будет неразменна.

храни меня, чудесный часовой, надёжнее, чем всякого больного,
когда парит над бедной головой зелёный морок пламени ночного,

когда по воле беспокойных вод внутри меня — от самого начала —
нескучный сад, кленовый камелот, плывёт и плачет, обречён причалу.

http://users.livejournal.com/-raido/484741.html

не здесь, не здесь, где тьма и таракань,
и лёгкая вахтёрша на подъёме
стучит клюкой: ты будешь кто такой,
такая ночь, что я не вижу, кроме
кромешной тьмы, ловлю её рукой,

и мёртвую герань, и крепдешин,
и лаковую лодочку в прихожей,
одну на свете, помоги ей боже,
когда весь дом погас, и ни души,

ни тела, только держится в уме
пустая связь воздушных и возвратных,
ни тела ни души, одна утрата,
зови меня, когда тебе неладно,
но музыку по имени — не смей, —

так говорит, — пока идёшь сюда,
и я тебя как мушку на ладони,
и все тебя из окон видят в доме,
и всё кругом трескучая слюда,
и белый мрамор, и горбатый мост,
и шёлковую нитку в купорос
пускает школьница растить себе кристаллы,
поёт в эфире радио прощай,
и тлеет чай из пачки навсегда,
и сахар, и горячая вода,
и как ни греюсь, всё темно и мало.

я марья, говорит, я злая марь
из бывших, тараканова в застенке,
я в драмтеатре вешала пальто,
неправда, я растаяла в чахотке,
сгорела в ледоход, как полагалось,
а завтра воспарила над горою,
давай мне пропуск, руки покажи,
а там и поглядим, на всю ли жизнь
тебе сюда, за турникет, по льду.
обратно позвони, и я открою.
я кровь твоя. смотри, как я иду.

https://users.livejournal.com/-raido/484436.html

не здесь, не здесь, где тьма и таракань,
и лёгкая вахтёрша на подъёме
стучит клюкой: ты будешь кто такой,
такая ночь, что я не вижу, кроме
кромешной тьмы, ловлю её рукой,

и мёртвую герань, и крепдешин,
и лаковую лодочку в прихожей,
одну на свете, помоги ей боже,
когда весь дом погас, и ни души,

ни тела, только держится в уме
пустая связь воздушных и возвратных,
ни тела ни души, одна утрата,
зови меня, когда тебе неладно,
но музыку по имени — не смей, —

так говорит, — пока идёшь сюда,
и я тебя как мушку на ладони,
и все тебя из окон видят в доме,
и всё кругом трескучая слюда,
и белый мрамор, и горбатый мост,
и шёлковую нитку в купорос
пускает школьница растить себе кристаллы,
поёт в эфире радио прощай,
и тлеет чай из пачки навсегда,
и сахар, и горячая вода,
и как ни греюсь, всё темно и мало.

я марья, говорит, я злая марь
из бывших, тараканова в застенке,
я в драмтеатре вешала пальто,
неправда, я растаяла в чахотке,
сгорела в ледоход, как полагалось,
а завтра воспарила над горою,
давай мне пропуск, руки покажи,
а там и поглядим, на всю ли жизнь
тебе сюда, за турникет, по льду.
обратно позвони, и я открою.
я кровь твоя. смотри, как я иду.

http://users.livejournal.com/-raido/484436.html

*новенький совсем

У Антипова-старшего в кармане тренькнул телефон. Он сделал безразличное лицо, которое Антипова-старшая особенно ненавидела, для виду неспешно — разве что громче обычного хрустя баранкой — допил чай и ушёл на улицу. И оттуда, прямо с крыльца, торопливо запищал кнопками. Елизавета, хозяйка дачи, сочувственно вздохнула.
— Лиз, — сказала Антипова-старшая, — давай напьёмся вечером, а? Сил моих больше нет!
— Не напьёмся, — поправила Елизавета, — а культурно употребим. У меня наливочка есть черноплодная. Лещик копчёный. Ещё чего-нибудь намутим. Посидим, вспомним молодость.
— Было бы что вспоминать!
— А может, — раздумчиво сказала Елизавета, наблюдая, как квартирантка уминает яблочный пирог вприкуску с солёной черемшой, — и не употребим…
— Лизка, ну давай! Мальчики на пруды пойдут. Игорь до ночи будет шляться, с этой своей разговоры вести… А мне что, сидеть и крестиком вышивать?
— Не нравится крестиком — спицы могу принести. У меня ниток много. Голубые есть, розовые. Ты что так смотришь? Не чувствуешь ещё?
— Так и знала, — сказала Антипова-старшая. И разревелась.
Елизавета спокойно и деловито собрала со стола, промахнула крошки, заново поставила чайник.
— Ты поплачь пока, а я мяты заварю. Мята в таких случаях первое дело, а и знатная она в этом году пошла, дух-то на чердаке стоит…
— Лизка, — всхлипнула Антипова, — ты кончай строить из себя деревню! Не представляешь, как раздражает!
— Отчего ж не представляю? Аффект осознания себя беременной ведёт к эмоциональной дезадаптивности, так что мятки выпить, Никуш, обязательно надо. Ты не бойся, она садовая, мягенькая, её можно. А я в Марьино на рынок съезжу, Танька подбросить обещала. Привезти чего? Ты думай, думай. Чего у тебя организм требует?
— Быстрой и безболезненной смерти, — серьёзно сказала Антипова. — Или нет, лучше атомного взрыва: для всех даром, и чтобы никто не ушёл живым. А вообще-то… Если там кальмары сушёные есть, возьми немножко. И творога с изюмом. И карамелек каких-нибудь кисленьких. И ещё, помнишь, ты пироженки вишнёвые привозила? Вот их тоже.
— Замётано! Всё, отбываю. Кто помоет посуду, тот молодец! — Елизавета подхватила сумку и протиснулась в дверь. Без неё стало просторно, тихо и совсем тоскливо.

Антипова-старшая кое-как вымыла чашки и запихала в сушилку без разбору. Вышла на крыльцо, мечтательно пощёлкала зажигалкой и зашвырнула сигаретную пачку в кусты. Остро хотелось выкинуть что-нибудь ещё, но потяжелее и погромче.
— Твою ж мать! — с непонятным чувством сказала она.
— Как некрасиво! — донеслось от садовой беседки. Голос был скрипучий, унылый и знакомый.
Разумеется, — разозлилась Антипова, — только Лизка за порог — кавалер её припёрся, развлекай его теперь…
— Добрый вечер, Леонид Александрович! Как ваши дела? Хотите чаю? — последнее она предложила из вежливости: утопленники чаю не пьют.
— Дела у меня так, средненько, — вздохнул Леонид Александрович. — А что, Елизаветы Петровны нет? Ника, скажите, это мне кажется, или она в последний месяц меня избегает?
— Не знаю, — дипломатично ответила Антипова, — а вы сами как думаете?
— Сложный вопрос… У вас сейчас есть время?
— У меня полно времени! — сказала Антипова-старшая таким тоном, что любой другой на месте Леонида Александровича мгновенно откланялся бы с извинениями. Но, видимо, гипоксия при утоплении лишила его возможности различать интонации.
— Вот и чудно! — он заулыбался и потёр длинные костлявые ладони. — Знаете, вы себе чаю налейте, а мне просто чашечку вынесите. И посидим в беседке, да? Я так давно ни с кем не разговаривал по-человечески… кроме Елизаветы Петровны, конечно. Послушайте, я вот что хотел спросить — и который раз уже забываю! Елизавета Петровна — она чем занимается? Ну, в жизни?
— А вам она что сказала? Вы не спрашивали?
— Вряд ли она на самом деле дрессировщица в цирке, — осторожно предположил кавалер.
— Она логопед в детском саду.
— Детей, значит, любит, — помрачнел Леонид Александрович. — Да… Может, в этом и дело? Конечно… Понятно… Она всё-таки живой человек, а я…
— А вы как сюда попали вообще? — невежливо спросила Антипова.
Утопленник растерялся.
— Там сзади, за туалетом, у вас дырка в заборе. Я через неё обычно прихожу, Елизавета Петровна знает. Но если вас это пугает… или по какой-то причине не нравится…
— Да я не это имею в виду! Если бы все утопленники шлялись по огородам, причём среди бела дня, было бы очень… — Антипова нервно хихикнула, подбирая слово, — забавно. А вы, если не ошибаюсь, у нас один такой уникум.
— Здесь точно один. В деревнях обычно по пьяни тонут. Или на рыбалке, может. Или совмещают. А я вот, — вздохнул Леонид Александрович, — сам…
— Что — сам?
— Утопился, — сконфуженно, но с малой долей гордости пробормотал он. — Представляете?
— Зачем? — растерялась Антипова.
— Стыдно сказать, от несчастной любви… Была такая Лёля. Кудряшки. Косынка голубая. Ничего больше не помню. Хотя нет, помню, она мне палец дверью прищемила. Помню, на тракторе её прокатил… Эх, было же время!
— А сколько вам лет было? — спросила Антипова.
— Девятнадцать, — смущённо признался Леонид Александрович.
Печальный и лысоватый утопленник как-то не тянул на юного Вертера. Было ему на вид сорок или даже пятьдесят лет. И на тракториста тоже не походил: в лице его, вытянутом и породистом, проглядывало что-то дореволюционное и аристократическое.
— Как же так? — возмутилась Антипова. — А родители? Вы хоть о них подумали?
— Не подумал, — признался утопленник, — право же, как неудобно получилось… Я даже не видел их больше. Деда видел, хотел спросить, как там дома, а он говорит: утопился ты, Лёнька, как баба, уйди с глаз моих…
— Да уж…
— Знаете… пойду я. Вы передайте, пожалуйста, Елизавете Петровне, — он положил на стол рядом с чашками подгнившую водяную лилию.
— Не расстраивайтесь так, — сказала Антипова ему вслед. — Бывает…
В беседке после Леонида Александровича пахло водорослями и рыбой.

После разговора — вполне любопытного и отвлекающего, надо признать, — Антипова-старшая вернулась в дом и вымыла там пол, суповую кастрюлю и голову. Покрутилась перед зеркалом, обтянув талию сарафаном. Зеркало показывало симпатичную даму, которой никак нельзя было дать тридцати восьми лет.
"Не буду топиться" — решила она.
Ситуация, тем не менее, требовала решительных действий. Хорошо было бы, например, взорвать вышку сотовой связи на холме за деревней. Или ещё как-нибудь испортить. К сожалению, по образованию Антипова была искусствовед и не разбиралась в технике.
Оставалось только выйти на улицу и найти каких-нибудь баб. Настоящих, деревенских, суровых, в цветастых платках. Посидеть с ними на завалинке, прореветься до блаженной пустоты внутри — и чтобы непременно пожалели, и чтобы рассказали про своих Петек и Васек, кобелей и козлов. Но Антипова совершенно не представляла, где здесь ближайшая завалинка. Мимо дома как раз прошествовала Алевтина Петровна, соседка Филимоновых, в соломенной шляпе. Несмотря на почтенный возраст и местную прописку, баба из неё была сомнительная. Алевтина Петровна по утрам занималась йогой, разводила в трёхлитровых банках чайный гриб и верила в летающие тарелки; такой постсоветский мистический дискурс был Антиповой категорически чужд. Хотелось простого, понятного и серьёзного.

И тогда Антипова-старшая сделала то, на что никогда не решилась бы в здравом уме. Быстро, точно боясь передумать, она подхватила телефон, панаму и вместительную пляжную сумку, вылетела за калитку и почти бегом кинулась вниз по улице, к маленькому неухоженному домишке в черёмуховых зарослях.
Вдова Найдёнова была дома.
Антипова боялась вдову Найдёнову почти до беспамятства. Это была настоящая жуткая баба — худая, долговязая, с обветренным лицом, в платье бесцветного ситца и вечном чёрном платке. Вообще-то её побаивались все — кто больше, кто поменьше, хотя Найдёнова никогда и никому не сделала ничего плохого. Даже наоборот: лечила дачниц от мигреней и женских недомоганий, младенцев от колик, а Филимонову-старшему однажды вывела камень из почки так, что он почти ничего не почувствовал. Ещё молодая для пенсионерки, она целыми днями сидела дома или бродила по деревне, отлучаясь только за травами в Нижнее.
В одно лето, три или четыре года назад, у Найдёновой сначала умер с перепою муж, а потом утонула дочь. Может быть, некоторые вдову и не боялись всерьёз — но обходили стороной, не желая касаться чужой беды: так в лесу, не задумываясь, обходят заболоченные поляны и дурные тропы.

Антипова поднялась по бесшумным ступеням неожиданно крепко слаженного крыльца, помедлила — и, повинуясь неясному порыву, вошла в дверь без стука.
Вдова Найдёнова слушала радио и жарила яичницу на электрической плитке.
"Здравствуйте!" — хотела вежливо сказать Антипова, но быстро исправилась внутри себя и произнесла степенное: "Ну, здравствуй!".
Найдёнова обернулась и удивлённо ответила: "Добрый день!"
Гостья замялась на пороге. Залилась краской, побледнела, покраснела снова. Вдова разглядывала гостью с настороженным любопытством. Ей было невдомёк, что причина всех этих видимых мук — хорошее воспитание Антиповой: она забыла, как зовут хозяйку, и теперь не представляла, как продолжить разговор.
— Лена, — наконец попробовала гостья и, кажется, угадала, — отведи меня в Нижнее, а?
И побледнела снова — теперь уже от страха и собственной решительности.
— Внезапно! — иронически сказала вдова Найдёнова.
— Пожалуйста! — потребовала Антипова.
— А ты сама что, дорогу не найдёшь? В чистом поле заблудишься?
Гостья растерялась.
— А… туда одной можно пойти? И я могу?
— Ноги есть — значит, можешь, — Найдёнова выключила плитку. — Мостик на слободке знаешь, через канаву который?
Антипова закивала.
— Ну, вот. Перейдёшь его, а там тропинка. Пройдёшь полем километра полтора, она раздваивается. Тебе налево, это где как бы в кусты такие… увидишь — поймёшь. И до конца, до конца по ней, вот и будет тебе Нижнее. Даже ребёнок не заблудится.
— Так просто… — сказала Антипова.
— Проще некуда, — подтвердила вдова. — Чего тебе вдруг приспичило?
— Надо мне очень, — печально вздохнула Антипова.
— Надо так надо. Ты, может, чаю хочешь? Или вот у меня яичница…
— Спасибо, Лена! Некогда мне! Пойду!

Тропинка от моста вела через вспаханное и заброшенное поле, слабая, еле приметная в траве: должно быть, одна вдова из всей деревни ходила в Нижнее. Добредя наконец до развилки, Антипова остановилась и громко, с чувством прокляла свою несчастную бабью долю, июльскую жару, слепней и босоножки Ecco, предательски натёршие ноги вроде бы мягкими ремешками. Постояла, переводя дух, и свернула налево, в заболоченный ивняк, где пахло сыростью.
Пробираться сквозь кусты было неудобно, зато прохладно. Отводя от лица ветки, тихонько ругаясь про себя, она прошла десять шагов, ещё десять, и ещё, а потом вышла на открытое место — и ахнула.

Далеко впереди, в белёсом жарком мареве, стоял светлый травяной холм, а кругом — от самых ног и прямо до холма — цвёл молодой кипрей: розовый, просвеченный насквозь, ещё не обросший летучим пухом. Антипова увидела сперва кипрей, а потом уже обгорелого колодезного журавля и чёрную печную трубу, торчащую из высокой травы.
Нижнее было пожарищем.
Лето залечило старые ожоги: заплело вьюнками, прикрыло зелёным мхом, зарастило крупнолистым сладким хмелем. Травы в Нижнем росли крепкие, высоченные, — точно чернобыльские, право слово. Антипова, самой себя смущаясь, дёрнула какой-то жёсткий стебель и сжала в кулаке.
— Встану не благословясь, пойду не перекрестясь… — сказала нерешительно. Заговор она выучила двадцать пять лет назад в пионерском лагере — и вот, надо же, пригодилось…
А потом, кружа над пожарищем, подхватывая из разнотравья то белый тысячелетник, то цепкую кровохлёбку, то бархатную манжетку, прижимая к губам горячие листья, перебирая пальцами зелёные стебли, потеряла всякий стыд — и лепетала что-то, и бормотала себе под нос, выдумывая на ходу, и плакала немножко, и складывала травы в большую свою сумку, чтобы забрать домой и заварить в термосе. Сняла проклятые босоножки и тотчас потеряла в зарослях, и пошла босая, молодая, сильная, заплаканная, с чем-то крохотным и живым внутри, с нагретой солнцем макушкой.
И встала как вкопанная перед когда-то синим, а теперь ржавым насквозь щитом, укреплённым на двух столбах.
"Нижнее" — первой строкою читалось на щите, а вторую нельзя было разобрать. Но имелось в виду, конечно, какое-нибудь Нижнее Кукуево. Брошенная деревня, где травы хороши оттого, что стоят на старой золе.

Антипова засмеялась. И почувствовала, как сквозь босые ноги в землю уходят страх, и напряжение, и тревога.
— Ду-у-ра-а-а! — заорала она во весь голос.
И совсем отпустило.
Вдруг пришло в голову, что здесь, в обгорелых развалинах, можно отыскать что-нибудь интересное. Старинные какие-нибудь вещи, иконы в самодельных окладах из фольги, уцелевший сундук с вышитыми скатертями или костяные бусы. И Антипова отправилась обходить пожарище, осторожно переступая через горелые брёвна и битое стекло.
Поиски оказались напрасны: час спустя в руках у неё была гнутая алюминиевая ложка, а в кармане голографический календарик на восемьдесят восьмой год с картинкой из мультика "Ну, погоди!". Конечно, если в Нижнем и было что ценное — местные давным-давно его отыскали и вынесли. Но Антипова не расстроилась. Успокоилась, в конце концов. Погуляла. Набрала трав для чая. Всё-то день прошёл не зря.

И когда свернула в сторону дома, напоследок окинув взглядом розовое кипрейное поле, что-то горячо и коротко укололо босую ногу. Антипова наклонилась разглядеть колючку — не заноза ли — и оцепенела, увидев две крохотные ранки.
"Тихо, — сказала она себе самой, — тихо, тихо, без паники…"
В школе на гражданской обороне рассказывали, что делать, если укусила змея. Антипова села на землю. Оторвала у пляжной сумки ручку и крепко перемотала щиколотку. Сделала несколько медленных вдохов и выдохов. Взялась за телефон.
В трубке стояла глухая тишина. То ли в Нижнем отродясь не было сигнала, то ли с вышкой всё же приключилось что-то непотребное.
Стало пусто и жутко. И одновременно спокойно.
"Так и умру, — подумала Антипова почти равнодушно. — Ну и что. Вот умру — и не станет никаких проблем. Интересно, будет ли больно? А Игорю будет хоть чуть-чуть стыдно? А мальчики…"

Она только успела подумать — "мальчики!" — как уже неслась себя не помня, спотыкаясь, стараясь слабее наступать на укушенную ногу, поскуливая от страха и безнадёжности. Бегать после змеиного укуса категорически запрещалось, чтобы яд не разнесло кровью по всему телу, но куда деваться-то? Яд пока не чувствовался, только нога онемела из-за жгута и неловко подворачивалась.
Мостик, после которого слободка, и люди, и помощь, был уже совсем близко, когда крепко сжатый в руке телефон вдруг ожил и зазвонил.
— Игорь, — сказала Антипова в трубку, едва переводя дыхание, но стараясь не дрожать голосом, — Игорь, я на слободке, на мостике. Меня… меня змея укусила. Вот… — и с облегчением свалилась в траву. Больше не нужно было бежать.

Было в Антиповой-старшей пятьдесят восемь килограмм, а после Елизаветиных разносолов, может быть, и целых шестьдесят два. Антипов-старший давным-давно пожертвовал физической формой в пользу интеллектуального труда и не поднимал ничего тяжелее ноутбука — однако пронёс жену на руках через полдеревни бегом, а ближе к медпункту так и вовсе в горку. Ворвался в чистую белую комнату, обрушил свою ношу на кушетку и страшными глазами уставился на огромную медлительную тёть Любу, фельдшерицу.
Антипова-старшая пока не была похожа на умирающую. Она села на кушетке, зашмыгала носом и спросила, можно ли колоть сыворотку беременным. Глаза у Антипова-старшего стали ещё страшнее, и тёть Люба на всякий случай отступила за стол — мало ли, вздумает повалиться в ноги.

— Не змея, — уверенно сказала фельдшерица, осмотрев укушенную.
— А кто? — изумилась Антипова.
— Понятия не имею, — тёть Люба пожала плечами. — На скрепку наступила, может. Или на колючку какую. Зелёнкой помазать?
Антипов-старший издал неопределённый звук и сел рядом с женой.
Антипова-старшая облегчённо разрыдалась и получила стаканчик валериановой настойки.
Осыпав фельдшерицу горячими благодарностями и успокоившись, стали собираться домой.

По дороге Антипова вытирала слёзы и улыбалась. Смешной какой Антипов: говорит фельдшерице "до свидания", а сам привычно берёт жену с кушетки на руки. Не сказала бы отпустить — так и нёс бы, наверное, до самого дома.
Ни о чём не говорили дорогою; день закатывался в прохладные сумерки, низко летали стрижи, было хорошо и легко. И на своей улице, увидев тёмную долговязую фигуру внизу, Антипова сказала мужу: я на минутку! — и пошла переброситься со вдовою Найдёновой парой слов.

Вдова Найдёнова разгуливала взад-вперёд у своего забора, бормоча что-то под нос. В ней больше не было ничего страшного. Мало ли, у кого какие странности, какие тайные дела и секреты… Антипова даже знала, с чего начнёт разговор. Подойдёт и скажет: "Вот, значит, как это работает…"
Только оказавшись совсем близко, она увидела телефон в руках у вдовы и торчащую из-под платка гарнитуру.
— Что делать, что делать, — глухо и раздражённо говорила Найдёнова, — снимать штаны и бегать. Пробовал? Тоже пробовал? А у тебя административные права на эту папку есть? Тогда будем восстанавливать рут доступ по си си эйч…

Разговор всё не заканчивался, и вдова Найдёнова не замечала её. Антипова-старшая вежливо подождала минуты две, вздохнула и отправилась домой: пора было готовить мальчикам ужин.

____
Разбудите меня в августе
Царь-щука

https://users.livejournal.com/-raido/484130.html

*новенький совсем

У Антипова-старшего в кармане тренькнул телефон. Он сделал безразличное лицо, которое Антипова-старшая особенно ненавидела, для виду неспешно — разве что громче обычного хрустя баранкой — допил чай и ушёл на улицу. И оттуда, прямо с крыльца, торопливо запищал кнопками. Елизавета, хозяйка дачи, сочувственно вздохнула.
— Лиз, — сказала Антипова-старшая, — давай напьёмся вечером, а? Сил моих больше нет!
— Не напьёмся, — поправила Елизавета, — а культурно употребим. У меня наливочка есть черноплодная. Лещик копчёный. Ещё чего-нибудь намутим. Посидим, вспомним молодость.
— Было бы что вспоминать!
— А может, — раздумчиво сказала Елизавета, наблюдая, как квартирантка уминает яблочный пирог вприкуску с солёной черемшой, — и не употребим…
— Лизка, ну давай! Мальчики на пруды пойдут. Игорь до ночи будет шляться, с этой своей разговоры вести… А мне что, сидеть и крестиком вышивать?
— Не нравится крестиком — спицы могу принести. У меня ниток много. Голубые есть, розовые. Ты что так смотришь? Не чувствуешь ещё?
— Так и знала, — сказала Антипова-старшая. И разревелась.
Елизавета спокойно и деловито собрала со стола, промахнула крошки, заново поставила чайник.
— Ты поплачь пока, а я мяты заварю. Мята в таких случаях первое дело, а и знатная она в этом году пошла, дух-то на чердаке стоит…
— Лизка, — всхлипнула Антипова, — ты кончай строить из себя деревню! Не представляешь, как раздражает!
— Отчего ж не представляю? Аффект осознания себя беременной ведёт к эмоциональной дезадаптивности, так что мятки выпить, Никуш, обязательно надо. Ты не бойся, она садовая, мягенькая, её можно. А я в Марьино на рынок съезжу, Танька подбросить обещала. Привезти чего? Ты думай, думай. Чего у тебя организм требует?
— Быстрой и безболезненной смерти, — серьёзно сказала Антипова. — Или нет, лучше атомного взрыва: для всех даром, и чтобы никто не ушёл живым. А вообще-то… Если там кальмары сушёные есть, возьми немножко. И творога с изюмом. И карамелек каких-нибудь кисленьких. И ещё, помнишь, ты пироженки вишнёвые привозила? Вот их тоже.
— Замётано! Всё, отбываю. Кто помоет посуду, тот молодец! — Елизавета подхватила сумку и протиснулась в дверь. Без неё стало просторно, тихо и совсем тоскливо.

Антипова-старшая кое-как вымыла чашки и запихала в сушилку без разбору. Вышла на крыльцо, мечтательно пощёлкала зажигалкой и зашвырнула сигаретную пачку в кусты. Остро хотелось выкинуть что-нибудь ещё, но потяжелее и погромче.
— Твою ж мать! — с непонятным чувством сказала она.
— Как некрасиво! — донеслось от садовой беседки. Голос был скрипучий, унылый и знакомый.
Разумеется, — разозлилась Антипова, — только Лизка за порог — кавалер её припёрся, развлекай его теперь…
— Добрый вечер, Леонид Александрович! Как ваши дела? Хотите чаю? — последнее она предложила из вежливости: утопленники чаю не пьют.
— Дела у меня так, средненько, — вздохнул Леонид Александрович. — А что, Елизаветы Петровны нет? Ника, скажите, это мне кажется, или она в последний месяц меня избегает?
— Не знаю, — дипломатично ответила Антипова, — а вы сами как думаете?
— Сложный вопрос… У вас сейчас есть время?
— У меня полно времени! — сказала Антипова-старшая таким тоном, что любой другой на месте Леонида Александровича мгновенно откланялся бы с извинениями. Но, видимо, гипоксия при утоплении лишила его возможности различать интонации.
— Вот и чудно! — он заулыбался и потёр длинные костлявые ладони. — Знаете, вы себе чаю налейте, а мне просто чашечку вынесите. И посидим в беседке, да? Я так давно ни с кем не разговаривал по-человечески… кроме Елизаветы Петровны, конечно. Послушайте, я вот что хотел спросить — и который раз уже забываю! Елизавета Петровна — она чем занимается? Ну, в жизни?
— А вам она что сказала? Вы не спрашивали?
— Вряд ли она на самом деле дрессировщица в цирке, — осторожно предположил кавалер.
— Она логопед в детском саду.
— Детей, значит, любит, — помрачнел Леонид Александрович. — Да… Может, в этом и дело? Конечно… Понятно… Она всё-таки живой человек, а я…
— А вы как сюда попали вообще? — невежливо спросила Антипова.
Утопленник растерялся.
— Там сзади, за туалетом, у вас дырка в заборе. Я через неё обычно прихожу, Елизавета Петровна знает. Но если вас это пугает… или по какой-то причине не нравится…
— Да я не это имею в виду! Если бы все утопленники шлялись по огородам, причём среди бела дня, было бы очень… — Антипова нервно хихикнула, подбирая слово, — забавно. А вы, если не ошибаюсь, у нас один такой уникум.
— Здесь точно один. В деревнях обычно по пьяни тонут. Или на рыбалке, может. Или совмещают. А я вот, — вздохнул Леонид Александрович, — сам…
— Что — сам?
— Утопился, — сконфуженно, но с малой долей гордости пробормотал он. — Представляете?
— Зачем? — растерялась Антипова.
— Стыдно сказать, от несчастной любви… Была такая Лёля. Кудряшки. Косынка голубая. Ничего больше не помню. Хотя нет, помню, она мне палец дверью прищемила. Помню, на тракторе её прокатил… Эх, было же время!
— А сколько вам лет было? — спросила Антипова.
— Девятнадцать, — смущённо признался Леонид Александрович.
Печальный и лысоватый утопленник как-то не тянул на юного Вертера. Было ему на вид сорок или даже пятьдесят лет. И на тракториста тоже не походил: в лице его, вытянутом и породистом, проглядывало что-то дореволюционное и аристократическое.
— Как же так? — возмутилась Антипова. — А родители? Вы хоть о них подумали?
— Не подумал, — признался утопленник, — право же, как неудобно получилось… Я даже не видел их больше. Деда видел, хотел спросить, как там дома, а он говорит: утопился ты, Лёнька, как баба, уйди с глаз моих…
— Да уж…
— Знаете… пойду я. Вы передайте, пожалуйста, Елизавете Петровне, — он положил на стол рядом с чашками подгнившую водяную лилию.
— Не расстраивайтесь так, — сказала Антипова ему вслед. — Бывает…
В беседке после Леонида Александровича пахло водорослями и рыбой.

После разговора — вполне любопытного и отвлекающего, надо признать, — Антипова-старшая вернулась в дом и вымыла там пол, суповую кастрюлю и голову. Покрутилась перед зеркалом, обтянув талию сарафаном. Зеркало показывало симпатичную даму, которой никак нельзя было дать тридцати восьми лет.
"Не буду топиться" — решила она.
Ситуация, тем не менее, требовала решительных действий. Хорошо было бы, например, взорвать вышку сотовой связи на холме за деревней. Или ещё как-нибудь испортить. К сожалению, по образованию Антипова была искусствовед и не разбиралась в технике.
Оставалось только выйти на улицу и найти каких-нибудь баб. Настоящих, деревенских, суровых, в цветастых платках. Посидеть с ними на завалинке, прореветься до блаженной пустоты внутри — и чтобы непременно пожалели, и чтобы рассказали про своих Петек и Васек, кобелей и козлов. Но Антипова совершенно не представляла, где здесь ближайшая завалинка. Мимо дома как раз прошествовала Алевтина Петровна, соседка Филимоновых, в соломенной шляпе. Несмотря на почтенный возраст и местную прописку, баба из неё была сомнительная. Алевтина Петровна по утрам занималась йогой, разводила в трёхлитровых банках чайный гриб и верила в летающие тарелки; такой постсоветский мистический дискурс был Антиповой категорически чужд. Хотелось простого, понятного и серьёзного.

И тогда Антипова-старшая сделала то, на что никогда не решилась бы в здравом уме. Быстро, точно боясь передумать, она подхватила телефон, панаму и вместительную пляжную сумку, вылетела за калитку и почти бегом кинулась вниз по улице, к маленькому неухоженному домишке в черёмуховых зарослях.
Вдова Найдёнова была дома.
Антипова боялась вдову Найдёнову почти до беспамятства. Это была настоящая жуткая баба — худая, долговязая, с обветренным лицом, в платье бесцветного ситца и вечном чёрном платке. Вообще-то её побаивались все — кто больше, кто поменьше, хотя Найдёнова никогда и никому не сделала ничего плохого. Даже наоборот: лечила дачниц от мигреней и женских недомоганий, младенцев от колик, а Филимонову-старшему однажды вывела камень из почки так, что он почти ничего не почувствовал. Ещё молодая для пенсионерки, она целыми днями сидела дома или бродила по деревне, отлучаясь только за травами в Нижнее.
В одно лето, три или четыре года назад, у Найдёновой сначала умер с перепою муж, а потом утонула дочь. Может быть, некоторые вдову и не боялись всерьёз — но обходили стороной, не желая касаться чужой беды: так в лесу, не задумываясь, обходят заболоченные поляны и дурные тропы.

Антипова поднялась по бесшумным ступеням неожиданно крепко слаженного крыльца, помедлила — и, повинуясь неясному порыву, вошла в дверь без стука.
Вдова Найдёнова слушала радио и жарила яичницу на электрической плитке.
"Здравствуйте!" — хотела вежливо сказать Антипова, но быстро исправилась внутри себя и произнесла степенное: "Ну, здравствуй!".
Найдёнова обернулась и удивлённо ответила: "Добрый день!"
Гостья замялась на пороге. Залилась краской, побледнела, покраснела снова. Вдова разглядывала гостью с настороженным любопытством. Ей было невдомёк, что причина всех этих видимых мук — хорошее воспитание Антиповой: она забыла, как зовут хозяйку, и теперь не представляла, как продолжить разговор.
— Лена, — наконец попробовала гостья и, кажется, угадала, — отведи меня в Нижнее, а?
И побледнела снова — теперь уже от страха и собственной решительности.
— Внезапно! — иронически сказала вдова Найдёнова.
— Пожалуйста! — потребовала Антипова.
— А ты сама что, дорогу не найдёшь? В чистом поле заблудишься?
Гостья растерялась.
— А… туда одной можно пойти? И я могу?
— Ноги есть — значит, можешь, — Найдёнова выключила плитку. — Мостик на слободке знаешь, через канаву который?
Антипова закивала.
— Ну, вот. Перейдёшь его, а там тропинка. Пройдёшь полем километра полтора, она раздваивается. Тебе налево, это где как бы в кусты такие… увидишь — поймёшь. И до конца, до конца по ней, вот и будет тебе Нижнее. Даже ребёнок не заблудится.
— Так просто… — сказала Антипова.
— Проще некуда, — подтвердила вдова. — Чего тебе вдруг приспичило?
— Надо мне очень, — печально вздохнула Антипова.
— Надо так надо. Ты, может, чаю хочешь? Или вот у меня яичница…
— Спасибо, Лена! Некогда мне! Пойду!

Тропинка от моста вела через вспаханное и заброшенное поле, слабая, еле приметная в траве: должно быть, одна вдова из всей деревни ходила в Нижнее. Добредя наконец до развилки, Антипова остановилась и громко, с чувством прокляла свою несчастную бабью долю, июльскую жару, слепней и босоножки Ecco, предательски натёршие ноги вроде бы мягкими ремешками. Постояла, переводя дух, и свернула налево, в заболоченный ивняк, где пахло сыростью.
Пробираться сквозь кусты было неудобно, зато прохладно. Отводя от лица ветки, тихонько ругаясь про себя, она прошла десять шагов, ещё десять, и ещё, а потом вышла на открытое место — и ахнула.

Далеко впереди, в белёсом жарком мареве, стоял светлый травяной холм, а кругом — от самых ног и прямо до холма — цвёл молодой кипрей: розовый, просвеченный насквозь, ещё не обросший летучим пухом. Антипова увидела сперва кипрей, а потом уже обгорелого колодезного журавля и чёрную печную трубу, торчащую из высокой травы.
Нижнее было пожарищем.
Лето залечило старые ожоги: заплело вьюнками, прикрыло зелёным мхом, зарастило крупнолистым сладким хмелем. Травы в Нижнем росли крепкие, высоченные, — точно чернобыльские, право слово. Антипова, самой себя смущаясь, дёрнула какой-то жёсткий стебель и сжала в кулаке.
— Встану не благословясь, пойду не перекрестясь… — сказала нерешительно. Заговор она выучила двадцать пять лет назад в пионерском лагере — и вот, надо же, пригодилось…
А потом, кружа над пожарищем, подхватывая из разнотравья то белый тысячелетник, то цепкую кровохлёбку, то бархатную манжетку, прижимая к губам горячие листья, перебирая пальцами зелёные стебли, потеряла всякий стыд — и лепетала что-то, и бормотала себе под нос, выдумывая на ходу, и плакала немножко, и складывала травы в большую свою сумку, чтобы забрать домой и заварить в термосе. Сняла проклятые босоножки и тотчас потеряла в зарослях, и пошла босая, молодая, сильная, заплаканная, с чем-то крохотным и живым внутри, с нагретой солнцем макушкой.
И встала как вкопанная перед когда-то синим, а теперь ржавым насквозь щитом, укреплённым на двух столбах.
"Нижнее" — первой строкою читалось на щите, а вторую нельзя было разобрать. Но имелось в виду, конечно, какое-нибудь Нижнее Кукуево. Брошенная деревня, где травы хороши оттого, что стоят на старой золе.

Антипова засмеялась. И почувствовала, как сквозь босые ноги в землю уходят страх, и напряжение, и тревога.
— Ду-у-ра-а-а! — заорала она во весь голос.
И совсем отпустило.
Вдруг пришло в голову, что здесь, в обгорелых развалинах, можно отыскать что-нибудь интересное. Старинные какие-нибудь вещи, иконы в самодельных окладах из фольги, уцелевший сундук с вышитыми скатертями или костяные бусы. И Антипова отправилась обходить пожарище, осторожно переступая через горелые брёвна и битое стекло.
Поиски оказались напрасны: час спустя в руках у неё была гнутая алюминиевая ложка, а в кармане голографический календарик на восемьдесят восьмой год с картинкой из мультика "Ну, погоди!". Конечно, если в Нижнем и было что ценное — местные давным-давно его отыскали и вынесли. Но Антипова не расстроилась. Успокоилась, в конце концов. Погуляла. Набрала трав для чая. Всё-то день прошёл не зря.

И когда свернула в сторону дома, напоследок окинув взглядом розовое кипрейное поле, что-то горячо и коротко укололо босую ногу. Антипова наклонилась разглядеть колючку — не заноза ли — и оцепенела, увидев две крохотные ранки.
"Тихо, — сказала она себе самой, — тихо, тихо, без паники…"
В школе на гражданской обороне рассказывали, что делать, если укусила змея. Антипова села на землю. Оторвала у пляжной сумки ручку и крепко перемотала щиколотку. Сделала несколько медленных вдохов и выдохов. Взялась за телефон.
В трубке стояла глухая тишина. То ли в Нижнем отродясь не было сигнала, то ли с вышкой всё же приключилось что-то непотребное.
Стало пусто и жутко. И одновременно спокойно.
"Так и умру, — подумала Антипова почти равнодушно. — Ну и что. Вот умру — и не станет никаких проблем. Интересно, будет ли больно? А Игорю будет хоть чуть-чуть стыдно? А мальчики…"

Она только успела подумать — "мальчики!" — как уже неслась себя не помня, спотыкаясь, стараясь слабее наступать на укушенную ногу, поскуливая от страха и безнадёжности. Бегать после змеиного укуса категорически запрещалось, чтобы яд не разнесло кровью по всему телу, но куда деваться-то? Яд пока не чувствовался, только нога онемела из-за жгута и неловко подворачивалась.
Мостик, после которого слободка, и люди, и помощь, был уже совсем близко, когда крепко сжатый в руке телефон вдруг ожил и зазвонил.
— Игорь, — сказала Антипова в трубку, едва переводя дыхание, но стараясь не дрожать голосом, — Игорь, я на слободке, на мостике. Меня… меня змея укусила. Вот… — и с облегчением свалилась в траву. Больше не нужно было бежать.

Было в Антиповой-старшей пятьдесят восемь килограмм, а после Елизаветиных разносолов, может быть, и целых шестьдесят два. Антипов-старший давным-давно пожертвовал физической формой в пользу интеллектуального труда и не поднимал ничего тяжелее ноутбука — однако пронёс жену на руках через полдеревни бегом, а ближе к медпункту так и вовсе в горку. Ворвался в чистую белую комнату, обрушил свою ношу на кушетку и страшными глазами уставился на огромную медлительную тёть Любу, фельдшерицу.
Антипова-старшая пока не была похожа на умирающую. Она села на кушетке, зашмыгала носом и спросила, можно ли колоть сыворотку беременным. Глаза у Антипова-старшего стали ещё страшнее, и тёть Люба на всякий случай отступила за стол — мало ли, вздумает повалиться в ноги.

— Не змея, — уверенно сказала фельдшерица, осмотрев укушенную.
— А кто? — изумилась Антипова.
— Понятия не имею, — тёть Люба пожала плечами. — На скрепку наступила, может. Или на колючку какую. Зелёнкой помазать?
Антипов-старший издал неопределённый звук и сел рядом с женой.
Антипова-старшая облегчённо разрыдалась и получила стаканчик валериановой настойки.
Осыпав фельдшерицу горячими благодарностями и успокоившись, стали собираться домой.

По дороге Антипова вытирала слёзы и улыбалась. Смешной какой Антипов: говорит фельдшерице "до свидания", а сам привычно берёт жену с кушетки на руки. Не сказала бы отпустить — так и нёс бы, наверное, до самого дома.
Ни о чём не говорили дорогою; день закатывался в прохладные сумерки, низко летали стрижи, было хорошо и легко. И на своей улице, увидев тёмную долговязую фигуру внизу, Антипова сказала мужу: я на минутку! — и пошла переброситься со вдовою Найдёновой парой слов.

Вдова Найдёнова разгуливала взад-вперёд у своего забора, бормоча что-то под нос. В ней больше не было ничего страшного. Мало ли, у кого какие странности, какие тайные дела и секреты… Антипова даже знала, с чего начнёт разговор. Подойдёт и скажет: "Вот, значит, как это работает…"
Только оказавшись совсем близко, она увидела телефон в руках у вдовы и торчащую из-под платка гарнитуру.
— Что делать, что делать, — глухо и раздражённо говорила Найдёнова, — снимать штаны и бегать. Пробовал? Тоже пробовал? А у тебя административные права на эту папку есть? Тогда будем восстанавливать рут доступ по си си эйч…

Разговор всё не заканчивался, и вдова Найдёнова не замечала её. Антипова-старшая вежливо подождала минуты две, вздохнула и отправилась домой: пора было готовить мальчикам ужин.

____
Разбудите меня в августе
Царь-щука

http://users.livejournal.com/-raido/484130.html

Оригинал взят у garrido_a в SOS

http://users.livejournal.com/-raido/484033.html

patashinsky

* * *

а шкатулочка открывалась, открывалась она долгохонько,
а на ней кукла девочка заводила валец, на неё смотреть горько,
а в шкатулочке две монетки, да ещё таинственное такое,
у тебя такого и нету, и никогда не будет

а она в кроватку нет-нет, не ляжет, куколка девочка, а она больная,
а кроватка у неё далече, на фабрике на старинной,
фабрику ту давно закрыли, когда власть мужики захватили,
крути теперь валец, болей, не плакай

а всё вечером происходило, свет веером падал в снег,
желтовался, и небо звёздное, холодает,
снег скрипучий, когда наступаешь, а шкатулочка открывалась,
а девочка всё болела, ну что ты смотришь, пойди помоги кому-то

https://users.livejournal.com/-raido/483799.html

patashinsky

* * *

а шкатулочка открывалась, открывалась она долгохонько,
а на ней кукла девочка заводила валец, на неё смотреть горько,
а в шкатулочке две монетки, да ещё таинственное такое,
у тебя такого и нету, и никогда не будет

а она в кроватку нет-нет, не ляжет, куколка девочка, а она больная,
а кроватка у неё далече, на фабрике на старинной,
фабрику ту давно закрыли, когда власть мужики захватили,
крути теперь валец, болей, не плакай

а всё вечером происходило, свет веером падал в снег,
желтовался, и небо звёздное, холодает,
снег скрипучий, когда наступаешь, а шкатулочка открывалась,
а девочка всё болела, ну что ты смотришь, пойди помоги кому-то

http://users.livejournal.com/-raido/483799.html

Одно из самых волшебных детских воспоминаний — чёрная лыжная мазь. Даже стрёмная с виду штука может иметь отношение к волшебству.
Дед говорит: чёрную бери, — и это значит, что сейчас я выйду туда, куда ни один нормальный человек добровольно не пойдёт и даже собаку не выгонит. Где нос и пальцы исчезнут за полчаса — ибо перестанут быть даны в ощущениях. В хрустальное царство, в застывший освещённый мир, голубой и оранжевый, зелёный и звёздный в сумерках; где всё равно будет тёмный незамерзающий ручей под железнодорожным мостом и мягкие иглы инея повсюду. Инеем обрастает шарф, где дышишь, потом ресницы, и неудобно моргать. Потом жутковато кажется, что замерзают сами глаза. И вспоминаешь замёрзшими глазами по «Юному натуралисту»: сосульки, наледь, торосы, наст, фирн.
Восемнадцать лет назад я увела знакомого Митю гулять на заброшенную пристань — за шесть километров пешком, в самые холода, с бледным солнцем в замёрзшем небе.
А двадцать и больше лет назад — ходила тайком к железной дороге, чтобы смотреть, как пролетает огромный и невесомый поезд, весь в белом дыму и светящейся пыли.
Это сродни любопытству к безвоздушным пространствам и большим глубинам, к местам, где человек не сумел бы жить, — только любопытство уже любовь.
Я много читала раньше, чем имело смысл читать ребёнку, и «сёстры тяжесть и нежность» — было о еловых лапах в большие снега.
И не любила никогда почему-то ни единой книги о полярниках, покорении Арктики и всём таком.
Чем белее и ледянее снаружи, тем ярче старое домашнее золото, тем меньше и круглее сам тёплый дом — как мандарин, как ёлочный шар, как отражение настольной лампы в полированной деревянной глубине.
Я хочу жить в купальне с мышами-невидимками, вот что.

http://users.livejournal.com/-raido/483568.html

*и этот текст тоже был в txt_me, а третий будет новый*

В кустах сначала зашуршало, потом звякнуло, а потом негромко чертыхнулось. Мишка Филимонов тут же вспомнил о болотных мертвяках. Пацаны со слободки говорили, что они не воняют, а сладко пахнут ивой, осокой и плесенью. Кожа у них тёмная из-за недостатка кислорода и низкой температуры воды. Мертвяки нередко охраняют затопленные клады или древнее оружие; а вот нападают ли на людей, науке неизвестно.
Этот нападать не спешил. Всё копошился чего-то, бранился и кашлял.
Мишка ещё раз прислушался, покрепче перехватил увесистую корягу и встал навстречу врагу.
— А ну, выходи! — прикрикнул он новым суровым голосом, прорезавшимся пару недель назад. — Выходи, хуже будет! — и на "хуже" дал позорнейшего петуха.
— Помогите, пожалуйста, — вежливо попросили из зарослей.
Не отпуская коряги, Мишка подошёл ближе. Посередине запутанного кривого куста в неудобной позе торчал какой-то человек. На нём был брезентовый плащ и невнятного цвета шляпа с обвислыми полями. Под шляпой блестели очки, которые мертвякам, как известно, без надобности.
— О! — обрадовался человек, увидев его. — Филимонов джуниор! Здорово, тёзка! Помоги выбраться, а? Я тут сломал…
— Ногу? — обречённо спросил Мишка.
— Да нет, спиннинг. А бросать жалко. Руку мне дай… а лучше, слушай, папку позови! Далеко он?
— Далеко. Так что давайте я попробую.
— Подожди-ка. Ты сначала спиннинг у меня возьми. И садок. И ещё вот корзину. А теперь я… — человек сделал странное усилие, подтягиваясь на ветках и одновременно протискиваясь сквозь них; что-то чавкнуло, и он вдруг вывалился из куста на берег.
И тут Мишка узнал двоюродного соседа Русакова. С соседями ведь считалось как: кто живёт на Восьмого марта или на Комсомольской улице — родные; кто хорошо знаком, но поселился на слободке и ниже — вроде того что кузены. Сейчас двоюродный сосед сидел на траве и печально разглядывал свои ноги. На левой был резиновый сапог, а на правой красный шерстяной носок с крепко заштопанной коричневыми нитками пяткой.
— Да, — пробормотал он наконец, — нелепо вышло. Заблудился. Спиннинг сломал. Теперь вот ещё сапог…

— Миха, кто там? — спросил Гришка издалека.
— Русаков! Он тоже заблудился!
— Это как — тоже? — опешил сосед. — Ну-ка отца позови!
— Понимаете, — вздохнул Мишка, — такое дело… в общем, папы здесь нет.
Гришка с пыхтеньем вытащил на поляну небольшой сосновый ствол, аккуратно уложил его, вытер пот со лба и радостно сказал:
— Здрасте, Михал Евгенич. Вы спасать нас пришли, да?
— Мы тут одни, — пояснил Мишка. В смысле, вдвоём.
Русаков выругался таким словом, за которое Филимонов-старший мог бы отвесить хороший подзатыльник. Гришка взглянул на него сурово.
— Мужчина должен сдерживать эмоции, — назидательно произнёс он. — Миха, глянь, по-моему, нормальный ствол. Сухой, да?
— У вас спички есть? — с надеждой спросил Русаков. — Я зажигалку потерял…
— Это не для костра, — сказал Мишка. — Тут всё сырое, огня не разведёшь. Но спички есть. Вам закурить?
— Ну да.
— Вредная привычка. Папа вот бросил. И вам надо. Держите.
Затянувшись несколько раз, Русаков ощутил приятное головокружение и лёгкость в мыслях.
— Вы как вообще сюда забрели? — спросил он.
— А мы не забрели, — сказал Гришка. — Мы приплыли. Только у нас плот немного развалился. Может, починим. А забрести сюда нельзя, нет такой дороги… Постойте, а вы что, пешком пришли?..

Русакову не везло с самого утра. В пять часов он договорился рыбачить с мужиками на прудах, но лёг поздно и разлепил глаза только без пятнадцати десять. Умывшись и затеяв яичницу, обнаружил, что керосина остались жалкие капли; следовало сходить в автолавку. Обругав бесполезный керогаз некрасивыми словами и скучно добредя до края деревни, Русаков выяснил, что, во-первых, керосина сегодня не завезли, во-вторых, кончились творожные коржики, которые всегда отлично шли с утренним кофе. Он купил банку шпрот и какую-то безвкусную булку, мрачно зажевал всухомятку и вдруг принял решение поймать большую щуку.

Под конец лета на Русакова иногда находило. В каждом августе он пару недель мучился бессонницей, тратя ночи на построение фантастических планов касательно собственного будущего, а потом легко и стремительно принимал какое-нибудь важное решение: например, сделать ремонт, купить подержанную "Ниву" или побриться наголо. Из этого никогда не выходило ничего хорошего. Ремонт растягивался на долгие месяцы, "Нива" требовала бензина, техосмотра и мешалась соседям во дворе, а бритая голова обнаруживала неправильную форму черепа и совершенно не нравилась женщинам. На фоне прочих судьбоносных решений ловля щуки в болотах казалась совершенно безобидной задумкой. Памятуя о грибной поре, Русаков кроме спиннинга и садка прихватил с собой корзину; привесил к поясу нож, натянул резиновые сапоги и отправился в путь. Огородники провожали его недоуменными и слегка презрительными взглядами. За грибами полагалось выходить ни свет ни заря, на рыбалку тем более, так что в нём легко распознали бестолкового городского человека.

Рыбак из Русакова был так себе. В детстве он любил сверлить лунки на зимней рыбалке и остро жалел замерзающих на снегу подлещиков. У рыбы, вытащенной на воздух, из-под чешуи выступала кровь — красная, как будто человеческая. У Русакова тоже была рыбья кровь: он замерзал в два счёта, выстукивал чечётку по речному льду и дышал на пальцы. Раздражённый необходимостью возвращаться домой и отогревать мерзляка, отец вскоре перестал брать его с собой.
У Русакова, как и у многих задумчивых людей, была мечта о Большой Рыбе, но мечта скорее умозрительная, не требующая никаких практических действий. Было бы, действительно, очень хорошо изловить Большую Рыбу — но так, чтобы ни одно живое существо в итоге не пострадало.
Царь-щука, конечно, тоже была живой, но каким-то особенным образом. Щука представлялась ему артефактом, реликтом, древней камышовой богиней. Она являлась Русакову во сне, покрытая старинной узорной чешуёй, золотоглазая, с прозрачными плавниками. Щука была плотью от фантастической непрочной плоти здешних болот; она мерцала из стоячих глубин подобно утонувшему кладу, и было совершенно непонятно, что делать с ней, если и вправду поймать, — но хотелось её остро и страстно.

Болота начинались сразу за огородами, через поле; в них утекала коричневая речка Гнилуха, чья вода была пригодна только для полива (хотя некоторые дачники соблазнились байкой об особенной чистоте и пользе фильтрованной через торф воды и затеяли себе на Гнилухе небольшую купальню с деревянными мостками). На эти самые мостки Русаков по утрам выходил покурить, неся с собой остывающий кофе в большой эмалированной кружке. Он смотрел вдаль, где высилась осока и трепетали слабые осины, где ярко зеленели молодые топи, где вода цвела и затягивалась ряской, а иногда чернела, а иногда отражала бледное августовское небо, — и сердце у него сжималось болезненно и сладко. Когда Русаков услышал, что через болота тянется множество троп, хотя по карте они отмечены непроходимыми; что местные испокон века ходят туда собирать грибы и рыбачить, ему впервые привиделась царь-щука.

Мечтательный морок начал развеиваться примерно на пятый час блуждания по топям. Русаков устал с непривычки, в резиновых сапогах было жарко; шесть найденных подосиновиков и один подберёзовик с подъеденной слизняками шляпкой не стоили затраченных усилий. Он любил ветер с болот, их тревожный торфяной запах, но теперь уже не чувствовал ничего, кроме крепкой вони одеколона "Гвоздика", которым как следует облился в надежде спастись от комаров и прочего гнуса. Ему встретились две или три прозрачных водяных ямы, и он по правилам, как в просмотренном недавно видеоуроке, опускал приманку на глубину, поднимал удилище под острым углом и крутил катушку. Стоял немного, собирал снасти и брёл дальше, чувствуя себя совершенным дураком. Может быть, щука просто не водилась в этой части болот, а может, он что-то неправильно понял в видеоуроке. Потом Русаков застрял в молодом ивняке и, расчищая себе дорогу, поскользнулся, крепко навернулся через поваленный ствол и сломал удилище ровно пополам. Рыбалка, понятное дело, отменилась, но драгоценной царь-щуки уже не было жаль: домой бы вернуться…

Он смутно помнил, что шёл всё время на восток, значит, обратный путь должен был лежать на запад. Но западных тропинок почти не встречалось, а те, что находились случайно, вскоре сворачивали, петляли и снова вели на восток.
Русаков привязал к большой осине белый полиэтиленовый пакет, чтобы видеть его издалека, и принялся бродить от дерева в разные стороны. Вскоре обнаружилось, что кругом сплошные топи: тропки упирались в водные заросли и таяли. Потратив час или больше в попытках отыскать путь, он решил одолеть заросли наугад, прошёл метров десять по чавкающей заросшей трясине — и застрял. Трясина не хотела отпускать ноги, высокие кривые кусты мешали пробраться что дальше, что обратно. Русаков остановился, повесил садок и корзину на ветки, вытащил пачку сигарет — и уронил зажигалку под ноги. Зажигалка была яркая, оранжевая, но то ли отлетела далеко, то ли утонула; так и не нашлась.
И тут за кустами, метрах в пяти впереди, кто-то начал негромко насвистывать. Русаков рванулся туда что было силы, ломая ветки и обдирая руки; тогда свист прекратился, и какой-то пацан грозно выкрикнул: "А ну, выходи! Выходи, хуже будет!".

Юрий Петрович Филимонов, специалист по беспилотникам вертикального взлёта, с гордостью говорил, что у его сыновей есть инженерная жилка. Правда, немного недоговаривал: у Мишки и Гришки была на самом деле не жилка, а натуральное инженерное шило в одном месте.
Давешним вечером по каналу National Geographic показывали полинезийских аборигенов, уделив немалое внимание их средствам передвижения по воде. Утром братья Филимоновы нашли на свалке две старых фанерных двери, скрепили их рейками поперёк и нарекли конструкцию плотом. Для повышения плавучести по бокам плота примотали бечёвкой несколько пластиковых канистр. Испытания решили проводить на Гнилухе; пруды были ближе и подходили больше, но там постоянно то рыбачили, то купались взрослые, которые могли хорошенько надавать по шее за опасные игры на воде.
Гнилуха текла так медленно, что почти стояла на месте. Братья Филимоновы направляли плот, отталкиваясь от дна шестами — у Мишки была ореховая палка, а у Гришки черенок от граблей, — и нескоро, но интересно продвигались в сторону болот. Цвёл водяной горец и шелестели тростники, припекало солнце; с берега в воду то и дело прыгали маленькие лягушата, ещё недавно обитавшие головастиками в дождевых лужах; день обещал быть замечательным.
Сперва хотели плыть только до края топей — но то, что со слободки виделось неодолимыми зарослями, вблизи оказалось редким и мягким кустарником, растущим из воды. Кустарник не задерживал плота; под ним кружили мелкие жёлтые рыбёшки, над водой скользили прозрачные водомерки, а комаров отчего-то совсем не было.
Большая вода тоже не видна была из деревни: за ивняком и осокой простиралось настоящее озеро, заросшее рогозом и почти полностью затянутое ряской, — самое раздолье для испытаний. Озеро было всем хорошо, но шесты скоро перестали доставать дна, и плавсредство стало практически неуправляемым. Мишка и Гришка были готовы к трудностям. Они легли на плот и немного синхронно погребли руками, разворачиваясь туда, где находилось устье Гнилухи.
Нужная протока в камышах нашлась легко, и плот скользнул в неё шустро, увлекаемый течением, будто река не впадала в озеро, а, наоборот, вытекала из него.
— А мы точно тут плыли? — настороженно спросил Гришка, озираясь по сторонам.
— Точно, — уверенно ответил Мишка. — Ой…
Протока вынесла плот в другое озеро, больше прежнего; такое же заросшее и незнакомое.
— Ну вот, — сказал Гришка, — кажись, нам капец.
Брат начал было убеждать его, что всё в порядке, но тут увидел: одна из фанерных дверей дала трещину посередине, и в неё сочилась вода. Плот довольно крепко накренился в Гришкину сторону, серединные рейки пошли трещинами, не выдерживая нагрузки.
— Надо на берег, — сказал старший брат спокойным-спокойным голосом. — Всё в порядке. Пойдём обратно пешком. А если не найдём дороги, починим плот и снова поплывём. Ты только не реви, ладно?

— Вот это вы даёте, — сказал Русаков строго, но братьям в его голосе послышалось восхищённое одобрение. — Показывайте ваше плавсредство.
Филимоновы отвели его к плоту, вытащенному на мелководье. Одна из дверей треснула почти пополам, рейки держались на честном слове, бечёвка, державшая канистры, размоталась и запуталась, но была цела. Двоих он, наскоро залатанный, ещё мог бы выдержать. Троих, тем более со взрослым человеком, вряд ли.
Было уже пять или шесть часов вечера. Телефон у Русакова давно разрядился, а под часовым стеклом разрослась от влажности белая испарина. Ему стало не по себе. Августовские ночи были уже довольно холодны, развести костёр в окружающей сырости представлялось маловероятным, к вечеру просыпались комары, а мальчишки Филимоновы были в одних футболках, и если Гришка ещё в сандалиях, то Мишка совсем босой. Еды и воды они, конечно, с собой не взяли.
Несколько минут поразмыслив, Русаков решил держаться следующего плана: в меру сил реанимировать плот, сказать пацанам, что пора отплывать домой, а на самом деле держать путь к любому попавшемуся месту посуше. Плот можно было вытащить на берег и использовать как платформу для разведения костра. Продержаться бы ночь, а с рассветом снова искать дорогу; тем более что Филимонов-старший обнаружит отсутствие детей и снарядит поиски.
— Господа инженеры, — торжественно сказал Русаков, — готовность номер один! Тащите сюда всё, что может держаться на воде!

Работали хорошо, невзирая на подступивший туман и очнувшихся комаров. Под дверями соорудили платформу из перекрёстных веток, под трещину прикрепили поплавок из маленькой пластиковой бутылки. Всякое найденное на берегу небольшое дерево проверили на плавучесть и приспособили к делу.
Гришка, конечно, ныл. Он устал, проголодался и замёрз. Мишка, напротив, вёл себя как настоящий старший. Он сноровисто подтаскивал к плоту сухие ветки, умело переплетал их и деловито, по-мужски переговаривался с Русаковым. Обсудили уже ловлю рыбы, разведение бездымных костров и постройку сруба без единого гвоздя; перешли на беспилотники и автожиры.
— Кстати, у вас девушка есть? — вдруг спросил Мишка.
— Это почему "кстати"? — удивился Русаков.
— Ну, так говорят просто. "Кстати" — и всё. Так есть девушка или нет?
Русаков задумался, а потом осторожно ответил:
— Скажем так. Была.
— Долго?
— Долго. Почти два года.
— Значит, вы понимаете в этом, — уважительно сказал Мишка. — Можно, я у вас совета спрошу?
— Можно попробовать.
— Если я девушке одной нравлюсь, а она мне нет… мне как тогда быть? Ну, чтоб не обидеть её?
— Она тебе так и сказала, что нравишься?
— Не то чтобы, — Мишка смутился. — Просто она ходит за мной всё время. Увидит на улице и сразу ко мне. И главное, не говорит ничего, просто ходит. Верку Найдёнову знаете?

Русаков выпустил из рук ветку и сказал: дай-ка я, брат, покурю.
Найдёнову он знал. То есть, как знал: видел на улице. В городе девочке давным-давно поставили бы какой-нибудь психиатрический диагноз, а здесь она, неприсмотренная, бестолково бродила по деревне и вокруг, цепляясь к людям с разными глупыми вопросами. И ходили слухи, что больше всех Верке-дурочке по сердцу те, кого ожидает скорая и неминуемая смерть. Слухам он никогда не верил, но сейчас, посередине глухих топей, накануне холодной ночи, сердце сначала замерло, а потом провалилось куда-то в желудок.
— Она мне штуку одну подарила, — сказал Мишка. — Просит носить. Я бы носил, мне не жалко, но пацаны же засмеют.
— Покажи.
В ладонь Русакову легла длинная девчонская подвеска из прозрачного стекляруса. Плетённая с фантазией, будто не деревенской дурочкой, а изобретательной и старательной отличницей: с деревянными бусинами, с крохотными улиточьими панцирями, с мелкими бубенцами из индийской лавки, — Русаков хорошо знал эти бубенцы, потому что его бывшая девушка занималась танцами и расшивала сценические костюмы.
— Давай пока у меня побудет, — предложил он. — Потом придумаем что-нибудь.
— Без проблем, — согласился Мишка. — Ну что, будем спускать на воду? Ни пуха ни пера, да?
— К чёрту, — тоскливо сказал Русаков.
Гришка за спиной брата переминался с ноги на ногу, обхватив себя за плечи. Лето стояло жаркое, но от болотной сырости он совсем окоченел. Русаков, недолго думая, снял куртку и рубашку: куртка досталась младшему, а рубашка старшему брату. Настроение у него испортилось, и уверенности сильно поубавилось. Ночь обещала быть трудной.

Плот держался неплохо. Наверное, даже лучше, чем утром, когда Филимоновы только построили его. Всё-таки инженерное образование — это сила. Боковые поплавки Русаков примотал покрепче, до половины притопив; приладил спереди наспех сочинённое рулевое весло, выломал молодую осину, чтобы толкаться от дна.
— Отдать швартовы! — скомандовал Мишка.
— Нет у нас швартовов, — сумрачно отозвался Гришка. — И носков тёплых нет. И бутербродов тоже.

Всего через несколько минут до Русакова дошло, что поиск места посуше и разведение костра — плохая идея. С берега туман казался прозрачным и лёгким, но над водой стоял густо, непроглядно белый, словно подсвеченный снизу. Если вокруг и можно было найти место посуше, то не в сумерках.
— Может, течение поискать? — вдруг подал голос Гришка. — Я вчера по телевизору видел. Если мы сядем тихо и никуда не будем рулить, а будем смотреть вот на эту берёзу, то есть куда нас от неё отнесёт, вправо или влево… Там, может быть, и выход есть.
— Нормальная идея, — от безнадёжности сказал Русаков.
И они замерли, ожидая течения.

Плот долго качался на месте. Гришка сел, подтянув колени к подбородку, и целиком запахнулся курткой; плечи у него мелко дрожали. Мишка пока держался молодцом. Русаков, как самый тяжёлый, сидел посередине плота и немного сзади. Смотреть, как Мишка наклоняется над водой, пытаясь разглядеть что-то в глубине болота, было тревожно.
— Миш, сядь на моё место, — попросил он.
— Плот перекосит.
— Не перекосит. Сядь, я сказал.
Когда стемнело и похолодало вовсе, братья приуныли и, нахохлившись, подползли друг к другу поближе. Русаков черпанул горстью воды и выпил.
— Из болота пить нельзя, — сказал Гришка.
— Может, пронесёт.
— Да в любом случае пронесёт, — вздохнул Мишка.
Смеялись недолго: хохот, отражаясь от водной глади и туманных клубов, звучал жутко.
Вода была сладковатой и неприятной на вкус — и странно давала в голову, напоминая крепкий напиток.

— Светится! — вдруг сказал Русаков. — Смотрите, как здорово светится!
— Гнилушки, — со знанием дела подтвердил старший пацан, — на болотах их полно. А где, я не вижу?
— Вон там же! А давайте-ка, ребята, рулить туда. Гнилушки в воде не видны, значит, там у нас что?
— Берег, — сказал Гришка. — А толку-то?
— Костёр, — сказал Русаков.
— Я к рулю, — сказал Мишка.
В сторону огней правили не жалея сил; Гришка даже приспособился подгребать справа рукой. Но огни показались ещё немного правее, потом дальше, — и отступили, и провалились в темноту. Берега впереди всё не было. Гришка прекратил грести и тихо захныкал.
— Дядь Миш, — спросил старший брат, — как думаете, мы ночь продержимся?

Слева что-то плеснуло, словно рыба ударила хвостом. Русаков оглянулся и увидел лодку. Или, скорее, ему примерещилась лодка: в таком тумане нельзя было сказать наверняка. На вёслах сидел, кажется, ребёнок, — во всяком случае, человек, слишком маленький для взрослого.
— Эй! — крикнул Русаков.
— Кто там? — подобрались пацаны. — Люди?
— Лодка, — сказал он. — Так что, наверное, люди.
— Ничего не вижу, — прошептал Мишка, изо всех сил вглядываясь в туман.
Серая тень, скользнувшая над водой, могла быть и нависшим над болотом деревом, и островком травы, но Русаков уверенно перехватил шест и скомандовал: за ней! Впереди еле различимо плеснуло ещё раз, и он снова крикнул вслед, но никто не отозвался.
— Выберемся, — подбадривал он пацанов. — Григорий, не вешай нос! Не так уж и холодно, — у него самого, между тем, давно уже зуб на зуб не попадал.
Плот вынесло к широкой, хорошо различимой протоке. Тростники и осока с краю были примяты: должно быть, и правда прошла чья-то лодка.
И тогда Мишка вдруг сказал:
— Я устал. Хватит. Может, это не домой, а в другое озеро протока. Чего зря стараться?
Гришка лёг на спину и сказал, что уже не мёрзнет, потому что больше мёрзнуть некуда. Начал диктовать прощальное послание маме. Разревелся.
Русаков, потеряв всякое чувство времени и пространства, отталкивался шестом от дна протоки, изредка нашаривая сначала вязкий, а потом уже довольно прочный берег. Туман, кажется, немного поредел.

— Вот теперь и я чего-то слышу, — сказал Гришка.
Слева на берегу действительно кто-то был. Похоже, что женщина. Наверное, даже не одна.
— А она что? — отчётливо спрашивала женщина из тумана. — А ты что? А она? Нет, ну она с ума сошла!
Другая женщина отвечала неразборчиво, басовито смеясь.
— Мама? — неуверенно прошептал Гришка.
Русаков хихикнул, потом закашлялся, потом хихикнул снова.
— Мы на Гнилухе, — выговорил он сквозь смех, — возле купальни. — Я же сказал, выберемся.
— В кусты рули! — скомандовал Мишка, — пока она не увидела!
Мама тем временем жаловалась кому-то:
— Я полдня у плиты, а они, засранцы, ужинать не пришли. То гороха наедятся, то кукурузы. То вообще сникерсов накупят, зла на них не хватает! Я для кого, спрашивается, стараюсь?
— Да мои такие же, — сочувствовала собеседница.
— Кажется, — шепотом сказал Мишка, — нас сегодня не будут убивать. Если мы сейчас быстренько вылезем на берег и сделаем вид, что просто гуляли. Дядь Миш, вы одежду свою возьмите только. Гриха, снимай куртку!

На берег выбрались возле молодых ив за купальней. С мостков рыбачил дядя Толя Генералов. Филимонова-старшая и Мартынова из новых дачников сидели на поваленной берёзе и жаловались друг другу на сыновей. В нескольких домах на слободке уже горел свет.
— Мам! — позвал Гришка.
— Явились? — строго спросила Филимонова-старшая. — Я для кого ужин готовила, можешь мне объяснить?
— Мы гуляли, — сказал Мишка. — Не одни, с дядь Мишей Русаковым. Недалеко, так что ты не волнуйся. Он нам объяснял, как построить сруб без единого гвоздя. Ну, или плот.
— Догуляетесь до гастрита, будете знать! А ну, быстро домой! Миша, ну ты-то взрослый человек! — Филимонова-старшая повернулась к двоюродному соседу. — Пацаны целый день могут шляться, ты бы хоть намекнул им, что надо сходить поужинать. А пойдём к нам, может? У меня оладьи кабачковые, пальчики оближешь!
От упоминания о еде Русакову стало дурно, хотя ещё пару часов назад он всерьёз размышлял о возможности съесть сырой подосиновик или погрызть водяных орешков. Он сделал неопределённый жест, отказываясь и прощаясь, и стал подниматься наверх, к слободке. В носу неприятно щипало: должно быть, к насморку.

Следом за ним от купальни увязалась девочка — и он, конечно, сразу узнал дурочку Верку Найдёнову. А может быть, даже не дурочку, просто невоспитанную. Вон какие косички аккуратные. Глазки ясные. Подумать только, всерьёз испугаться этой сопли…
— Что тебе, Вера? — ласково спросил Русаков.
— Миша вам мой подарок отдал, — сказала девочка. — Как ему не стыдно...
Русаков потрогал подвеску на груди. И правда, неловко вышло… Лицо у Веры было совсем несчастное: похоже, Мишка всерьёз ей нравился.
— Вообще-то, — нашёлся Русаков, — он не просто отдал, а я у него выпросил.
— Зачем?
— Понравилось. Ты сама сплела? Тебе говорили, что у тебя отличный художественный вкус?
— Мама говорила, — вздохнула Вера. — И что, он просто так отдал?
— Не просто так. Я очень сильно просил. Вернуть тебе? Хотя нет, я ещё лучше придумал, — он полез в карман куртки и вытащил пакет с блёснами, — давай поменяемся. Держи. Приспособишь к своему рукоделию?
— Красота какая! — Вера высыпала блёсны на ладонь, — я из них серьги сделаю, можно? А что это? Где вы их берёте? У нас продаются или надо в городе искать?
— Это для рыбалки. У меня где-то ещё были, потом поищу.
— Вы здесь живёте? — спросила Вера. — Завтра поищете? А я тогда завтра зайду, — и пошла, не оборачиваясь, одной ей ведомой невзрачной тропинкой сквозь заросли пустырника.

Русаков бросил во дворе садок, корзину и сломанный спиннинг и вошёл в дом.
Нелепое строение на шести заросших сотках, которое он прежде именовал то сараем, то хибарой, на этот раз действительно было домом, ещё хранившим внутри сухое летнее тепло. Он не раздеваясь повалился на раскладушку, с наслаждением прислушался к скрипу пружин и ответному пению сверчка снаружи дома и закрыл глаза.
Нужно было встать и переодеться, но силы кончились. Снаружи за стенами поднимался тяжёлый августовский ветер, изнутри подступала простуда. Русаков подумал, что позади остался большой и трудный день — и почувствовал, как шевельнулась где-то глубоко маленькая, но колючая тоска: он знал, что царь-щука уже никогда больше не приснится.

http://users.livejournal.com/-raido/483301.html

Избавляюсь от соблазна: соседний дом так близко, а телевик такая фантастическая штука, что запросто можно подсмотреть чужую жизнь. Тогда как окна лучше рассматривать снаружи, а жизнь за ними сочинять: придуманная, она становится больше похожа на правду, чем правда сама по себе.

http://users.livejournal.com/-raido/482911.html

А в ЖЗ вывесили ноябрьский "Урал", и там cтихов немножко.

http://users.livejournal.com/-raido/482604.html

*этот текст был в txt_me года три назад; будем считать, что с него всё начинается.
а тэг потом придумаю.*

Филимоновы сели обедать, когда по крыше грохнуло.
Филимонов-старший, человек наблюдательный и медлительный, даже глазом не моргнул. Он отметил, что Гришка ойкнул и полез под стол, а Миша, наоборот, с любопытством уставился в потолок. И подумал, что Григория надо взять на рыбалку и вырастить там из него настоящего мужика. А то бабы очень уж разбаловали пацана.
Филимонова-старшая так поглядела на мужа, будто это он всё подстроил.
Филимоновы-младшие теперь сидели почти одинаковые, вихрастые и заинтересованные. Они ждали, что скажет мама.

— Началось! — сказала мама.
И началось.Наблюдательность и медлительность уже через пять минут изменили Филимонову-старшему, в отличие от жены, которая не позволила себе никаких измен за все пятнадцать лет брака, потратила лучшие годы, перевелась из университета в педагогический институт, пахала, себя не жалея, наподобие владимирского тяжеловоза, чем и заслужила отпуск в Крыму, а ещё лучше в Хорватии или даже вообще в Ницце, но ведь нет, некоторые особо близкие к природе так мечтали понюхать экологически чистого навозу, что сподвигли всю семью…
…Филимонов-старший не был ещё как следует повергнут и унижен, когда в незапертую дверь вошла соседка Алевтина Петровна и сказала, что на самом деле ничего ещё не началось, а начнётся аккурат к вечеру. А что грохнуло — так это у Шуры Банникова метеоризм. Ну, или как называется-то. В общем, залезает Банников на горку со своим дельтапланом, разбегается, а потом летит над деревней и разбрасывает камни. Председателю правления шифер на крыше угробил, а Алевтине Петровне тыкву побил — самую красивую, выставочную. Вам-то, сказала соседка, бояться нечего, потому что огород вы не садили, а крыша у вас жестяная. Но если вас грохот, например, смущает, то приходите к шести часам вечера в правление, там будут Банникова обсуждать, осуждать, призывать к порядку, и можно очень хорошо высказаться.
Пока женщины соглашались, что высказаться необходимо, и даже начали немножко репетировать, Филимонов-старший подхватил пацанов и повёл вниз по улице Комсомольской к зелёной дачке с резными наличниками, которую сняла на лето ещё одна хорошая семья, предпочитавшая рыбалку и сбор грибов бессмысленному дефиле по набережным Ниццы. Звали их Антиповы, и Антипов-старший работал вместе с Филимоновым в Центральном авиационном гидродинамическом институте.

У Антиповых тоже был обед, и вместе с ними обедала толстая красивая хозяйка дачи, похожая на императрицу Елизавету в молодости. Одетая в цветастый сарафан, высоко причёсанная, она брала с блюдца нарезанное яблочко пухлой рукой, на безымянном пальце которой красовалась старинная
золотая гайка с большим бриллиантом. Филимоновым в этом доме очень обрадовались.
— Дядь Юр, дядь Юр! — закричали мальчишки-Антиповы из-за суповых тарелок, и глаза у них возбуждённо сверкали. — А к нам мертвяк ходит!
Антипова-мама не сделала им никакого замечания, а только обречённо закивала.
— Ходит, представь себе, — подтвердил Антипов-папа. — Лапшички куриной не хотите ли?

Императрица Елизавета, хозяйка зелёной дачки, давешним летом купила у рыбака Басова двух лещей. А точнее, одного золотого леща и другого серебряного подлещика. Выловил он их тут же, на прудах. Рыба была крупная и экологически чистая. Но когда императрица принялась рыбу потрошить, из большого леща выкатился старинный филигранный перстень с бриллиантом. Императрица помыла его от рыбьих внутренностей в ведёрке, почистила зубной щёткой и содой и надела на безымянный палец, а вот обратно он уже ни в какую не снимался. Так и сомневалась, золотой ли, потому что ювелир в городе хотел проверить перстень кислотой, но императрица побоялась за палец и решила обойтись.
А с той же ночи стал к ней ходить мертвяк Леонид Александрович, утопленник, и требовать либо долг супружеский выполнить, либо перстенёк вернуть. От супружеского долга императрица, конечно, отказалась, хотя из себя Леонид Александрович был ничего: очень уж рыбой от него пахло, да и сердцу не прикажешь. А перстенёк как будто прирос к пальцу — она его и мылом, и подсолнечным маслом, и даже оливковым холодного отжима пробовала — ничего не берёт.
Алевтина Петровна сказала императрице, что плохо дело, будет мертвяк к ней ходить, силу тянуть, начнёт она чахнуть и сохнуть, вот тут-то момент надо не упустить: как палец похудеет, снять перстенёк, да и зашвырнуть обратно в речные камыши, а то сама знаешь что. Но императрица, наоборот, поправилась с сорок восьмого до пятьдесят четвёртого размера, потому что снизила физическую активность, стала бояться надолго уходить с участка, всё больше сидела на крылечке и семечки щёлкала: её-то Леонид Александрович не тронет, потому что любит, а квартирантам мало ли чем навредит.

Филимоновым очень хотелось посмотреть на мертвяка, хотя Гришка испугался и заканючил было. Но Леонид Александрович приходил обычно по ночам, редко когда к обеду или на закате, так что решили ждать другого случая. Детей пустили играть в саду, а отцы семейств пошли проведать ещё одного авиационного инженера, Русакова, который приехал в отпуск вместе с ними, хотя и был бессемейный.

Русакову достался ничейный летний домик, брошенный хозяевами ещё в девяносто пятом году. У председателя сердце болело смотреть, как шесть соток и строение никем не используются, поэтому домик он немного подлатал и стал сдавать туристам и дачникам за небольшие рубли. И теперь Русаков сидел и курил на крылечке, одетый в полосатый свитер и брезентовую куртку, хотя жара вторую неделю стояла такая, что вся антоновка на деревьях созрела уже печёная. Коллег он не узнал, но доверчиво протянул руку Филимонову для приветствия; рука была сухая и горячая. Филимонов помнил, что в таких случаях надо уколоть анальгин и димедрол, но ни того ни другого не было, да и уколов он делать не умел. Поэтому инженера только облили водой из ведра и приложили к голове бутылку ряженки из холодильника, а потом Антипов сбегал к себе за детским банановым парацетамолом. Русаков лекарство пить отказывался, говорил, что искусственная добавка бананового вкуса симулякр и оскорбляет. Но потом особенно не сопротивлялся, покорно дал уложить себя на раскладушку и накрыть простынёй, всё звал какую-то Зою и ходил с е-два на е-четыре. Бросать товарища было нехорошо, и Филимонов с Антиповым решили откомандировать к нему императрицу Елизавету, клятвенно ей обещав, что с мертвяком Леонидом Александровичем, если что, справятся, и что не обидят его — тоже поклялись.

Жёны, дети и больной Русаков таким образом были присмотрены и пристроены. Антипов показал, что в кармане тренировочных штанов у него нольпять, и друзья пошли под ветлу на рыбацкие мостки, потому что стоял как раз светлый промежуток между утренним и вечерним клёвом и рыбаков на прудах не было. Время они провели хорошо, но мало, и поняли, что совершили большую ошибку, потому что нольпять кончилась, а за ещём нужно было идти в автолавку на другой конец села под открытым солнцем.
Филимонов предложил окунуться, чтоб полегче, и всё равно пойти. Он успел раздеться до трусов, когда за край мостков схватилась белая девичья рука, а потом из воды появилась и вся девушка. На самом деле это была даже девочка лет четырнадцати, отчего Филимонов своих трусов очень сильно застеснялся. На ней был синий купальник в белый горошек и верёвочка с крестиком на шее.
— Чё надо? — спросила девочка.
— А чё есть? — спросил в шутку Филимонов, и Антипов с ним одновременно спросил: — А ты кто?
— Я — рыба Вера, — сказала девочка.
Антипов тут же загорелся и сказал: три желания.
— На двоих, — согласилась рыба Вера.
Друзья переглянулись.
— Значит, раз, — сказал Антипов. — Литр, — и почему-то не у него, а у Филимонова в руках оказался литр, но какой-то странный, noname и с красной крышечкой. Филимонов отвернул крышку, понюхал и утвердительно кивнул.
— Значит, два… — начал Антипов, но друг его перебил.
— Тут с умом надо! Это, может, раз в жизни бывает! — и поглядел на девочку умильно, хотя в то же время с хитринкой. — Многоуважаемая рыба Вера! Дай мне, пожалуйста, то, чего я сильнее всего в своей жизни хотел!
К литру в его руках прибавился атласный бюстгальтер персикового цвета.
— Фу, — сказала рыба Вера.
— Это что? — обалдел Антипов.
Растерянный Филимонов пожал плечами. Потом в глазах у него что-то проблеснуло.
— Надо так понимать, — объяснил он, смущаясь присутствия рыбы Веры, — что это деталь нижнего белья Светланы Терещенко, моей, так сказать, одноклассницы. И так получается, надо понимать, что именно эту деталь я сильней всего в жизни хотел. Так сказать. Ерунда какая-то.
— Всё, молчи, — остановил его Антипов, — теперь я, — и хозяйским жестом забрал литр из рук Филимонова, а потом вдруг свободной ладонью хлопнул себя по лбу и воскликнул: а стаканЫ-то!
Вера презрительно сощурилась и соорудила на мостках два прозрачных пластиковых стаканчика, которые в автолавке по рублю, а если оптом, то по семьдесят копеек.
— Ну, пока, — сказала она. И не прыгнула назад в воду, а прошла между Антиповым и Филимоновым, достала из кустов ситцевое платьице и розовые вьетнамки — и, держа их в руках, пошла в деревню.
Филимонов потрогал стаканчик пальцем и задумчиво сказал:
— А ведь судзуки гранд витару можно было попросить.
Антипов долго смотрел вслед удаляющейся рыбе Вере, потом вздохнул и сказал: это вряд ли.

Ко времени вечернего собрания обоим было уже хорошо, но ещё не плохо, то есть как раз в самый раз. Антипов очень интересовался собранием, а Филимонов счёл нужным явиться для моральной поддержки жены, потому что без поддержки она жить не могла и очень ругалась бы вечером.
Рядом с крыльцом правления стоял длинный деревянный стол, накрытый красной скатертью с бахромой понизу, над столом на деревянной стене висели два портрета — Гагарина и почему-то Андропова, а за столом сидели председатель, Алевтина Петровна и ещё какая-то строгая женщина, и перед ними стояли бутылочки с минеральной водой, от которых глаз было не отвести. Жители деревни сидели вокруг стола — кто прямо на траве, кто на специально принесённом туристическом коврике, кто на корточках. Пахло благовонными палочками. Старушка в очках вязала пёстрого цвета носок. Ближе всех к столу сидели две молодые женщины в длинных сарафанах, и одна заплетала другой косы. Выяснилось, что они опоздали: метеориста Банникова, который оказался патлатым низкорослым парнем в шортах, уже не обсуждали, а обсуждали семейный конфликт какой-то Черемисовой.
Филимонов с Антиповым заскучали, потому что не разбирались в семейных делах Черемисовой. Антипов даже задремал. Проснулся он от того, что стало тихо. Все по-прежнему сидели на своих местах, но никого больше не обсуждали. Только старушка с носком шептала соседке:
— Егоровна, небось, на этот раз. А если не Егоровна, то Лёха Генералов.
— Да у Егоровны-то… Она ж третий месяц лежит, шейка бедра у неё… — возражала соседка.
— А как же в том году Пал Иваныч парализованный пришёл?
— Это да… — задумчиво сказала соседка.
— А самый стыд будет, если опять алкаш какой…— не унималась старушка с носком.
Тут соседка уже ничего не ответила ей, потому что изумлённо уставилась куда-то за спины Филимонова и Антипова. Пришлось им обернуться тоже.

По главной улице к правлению шествовал инженер Русаков. Вид у него был бледный, но уверенный. На плечах Русакова болталась, повязанная на манер плаща, та самая простыня, которой его укрыли сердобольные друзья. Голова была мокрая, а подбородок свежевыбритый. Он опирался на рябиновый посох, точнее, на криво выструганную палку, которая прежде торчала у крыльца, не давая открытой двери долбить о стену.
Увидев его, председатель, Алевтина Петровна и строгая женщина встали и почтительно склонили головы. А Русаков подошёл к самому столу, зачем-то поскрёб ногтем скатерть и сказал:
— Значит, так. Банникову три дня огородных работ у Алевтины Петровны, потому что ущерб, нанесённый ей, впрямую невозместим. Председателю же пусть перекроет повреждённый фрагмент крыши. На том будет свободен. Евстигнеева обязана долг Генераловой вернуть, проценты допускаются натуральные, например, овощами если. Для Черемисовой комнату освободить, потому как в доме она полноправный жилец. Ну, я пошёл?

Он развернулся и так же уверенно направился обратно. Филимонов и Антипов догнали его и схватили под руки.
— Миха, ты чего? — спросил Антипов, заглядывая товарищу в лицо. Но Русаков не отвечал и волок друзей по улице, будто бы в нём проснулись нечеловеческие силы. Или будто вселился в него неизвестный дух. Филимонов с Антиповым пытались выманить наружу настоящего инженера Русакова, заклиная его Туполевым, Жуковским, сухим суперджетом и обратной стреловидностью крыла. Но дух был сильнее и покинул хлипкое тело Русакова уже у самого крыльца. Инженер сразу ссутулился, высвободил руки и полез в карман за сигаретами.
— Вечер, что ли, уже? — спросил он.
Филимонов осторожно потрогал ему лоб, лоб был холодный и мокрый.
— Вечер, вечер, — подтвердил он.
— Может, чайку? — спросил Русаков.
— А давайте чайку, — воодушевился Антипов, — я к Елизавете за печеньем схожу.
Русаков сел на ступеньку и горестно вздохнул.
— Собираться надо…
— Да уж завтра надо, — так же горестно вздохнул Филимонов. — Гришке ещё форму покупать, Мишке учебники… Жалко…
— Ещё как жалко, — подтвердил Русаков, щурясь куда-то в сад.
В саду за яблони садилось медленное красивое солнце.

http://users.livejournal.com/-raido/482320.html

Книжка будет выглядеть вот так:



Примерно треть рассказов оттуда лежит здесь под замком для небольшой группы, а остальные по большей части в txt_me. Что, как, где и когда будет, скоро напишу.

А пока вот что: надо же писать ещё одну, и я уже знаю про что. И надо попробовать, наверное, делать это прямо здесь и без замка. Потому что навык глубокомысленных записей про жизнь, кажется, временно утрачен, а надо же как-то присутствовать и заполнять пространство. Короче, будем сочинять про весёлую деревню и вообще всячески развлекаться, а то меня очень беспокоят в последнее время собственные сложные щщи.
Привет!

http://users.livejournal.com/-raido/482274.html

Примерно сейчас — не помню точного числа — прошёл год с тех пор, как я обещала себе не проводить в сети в личных целях больше часа в неделю.
Я вообще не сторонник аскетических практик, потому что советский ребёнок и старшая сестра. Что там практиковать: нажимаешь внутри себя привычную кнопку — и больше не желаешь, а иногда даже не любишь больше.

Но тут другое дело. В каждом человеке множество мертвецов.
Во мне умерло несколько весёлых чуваков разных профессий. Не то чтобы окончательно: вооружившись каком-нибудь кустарным некрономиконом, вполне можно было вернуть им активный онтологический статус. А это требовало времени.
Ещё подумалось, что некоторые вещи я умею делать хорошо. А некоторые — очень хорошо. А ещё некоторые — и вовсе как никто на свете. И пока я изображаю общепринятый приличный ритуал, приговаривая «ах, нет, это у меня вышло совсем не так» и культивируя собственный синдром самозванца, какие-то настоящие самозванцы едят мой хлеб, пьют моё вино и летят моим рейсом в края светлячков и летучих рыб. Здесь уже одним временем не обойдёшься, нужно другое, и это другое я пока даже именовать толком не могу.
В общем, теперь я понимаю что к чему и буду разбираться с этим как-то иначе, обойдясь без ограничения времени.

Количество непрочитанных и ненаписанных комментариев и писем в этом году перевалило за несколько сотен. Не думаю, что стоит просить прощения. Ещё пару дней — и я признаю свою неспособность разобрать почтовый ящик и личные сообщения здесь и в фейсбуке. И просто удалю всё везде, чтобы не пропускать новых и не путаться в них.
Будем, значит, считать, что теперь я здесь.

http://users.livejournal.com/-raido/481987.html

Лене Касьян pristalnaya нужна помощь.

http://users.livejournal.com/-raido/481772.html

Понравился один баркас. Компактный, старенький, в облупившейся синей краске, восхитительно обшарпанный и обжитой.
Выкупить, что ли, у хозяина. Назвать "Годовасик-Тугосеря". Устраивать панк-сейшены во фьордах. Настаивать в трюме (а у баркаса есть трюм, кстати?) вереск на меду и солить грибы в бочке.

Прежде баркаса, впрочем, стоит купить холодильник. Дома есть два неубиваемых предмета техники: второй iPad и холодильник ЗИЛ восемьдесят какого-то года выпуска. Всем хорош, однако ночами громок, и мало грибов помещается в морозилке.
(А, кстати, ещё карманный тетрис неубиваем! Тоже очень серьёзная вещь.)

Оказывается, я совсем давно себя помню. Помню, как впервые увидела ягоду земляники и думала, что это такой цветок. Помню место, где нашла свой первый подосиновик тридцать один год назад. Более того, неплохо помню, как у меня была устроена голова тогда.
Поэтому когда ребёнок Анна, окинув взглядом обеденный стол, вдруг выливает компот в борщ, я отлично понимаю, что она делает. Взрослый человек во мне полагает, что Анна, вероятно, гений оптимизации. Предполагает, что у неё есть потребность объединять всё по цветовому признаку.
Зато маленький во мне точно знает, что она всего-навсего хочет напоить борщ компотом. Я в её возрасте кормила творогом крючок для полотенец в ванной — и до сих пор зачем-то это помню.

Взрослый во мне, кстати, очень точно в такие моменты осознаёт свою гендерную принадлежность. Точнее, осознавал. Ибо погиб от умиления.

http://users.livejournal.com/-raido/480831.html

Первый робкий слёток нынешних пирожков, порошков и прочих кратких форм настиг меня ещё в начальной школе:

Мухи улетели,
умерли глисты.
Подожди немного,
отдохнёшь и ты.

Вообще глист — крайне востребованный персонаж школьного фольклора. «С ветки падающий глист в день осенний золотист» — классика ведь. О бедняжке Пэгги уже молчу…

В начальной школе я была ужасным человеком.
Я не ходила в детский садик. И с трепетом представляла себе, как приду сейчас, вся такая одинокая и непонятая, а там тридцать каких-то других чуваков сидят.
Первое время я так и не научилась говорить уверенно и громко. Но у меня была подружка, готовая озвучить всё, прошёптанное на ухо. Соучастница многочисленных преступлений, так сказать. Мы совместно надругались над священными текстами ещё до того, как это стало мейнстримом и тем более областью уголовной ответственности.
В общем, я генерировала лулзы непрерывно. Последним пострадавшим был купец Калашников. Надо заметить, что известный всей школоте скелет, обнаруживший проблемы в своём кабинете, в целом пострадал куда меньше Калашникова.

И теперь я всё время думаю: что это было?
Ну, не трепет же обезьяны перед розой и естественно вытекающее желание осквернить. Роза — неуязвима. Речь скорее о других обезьянах. Которых надо впечатлить, уязвить, построить, очаровать и всё такое.
И они, возможно, заслуживают быть впечтлёнными, уязвлёнными, построенными и очарованными.
Но высший пилотаж при этом — не трогать розу. Вообще. Никогда.

http://users.livejournal.com/_raido/480552.html

Нравится складывать паззлы: стоит возникнуть дурному предчувствию — или просто в ожидании плохих новостей — я пою про себя Get Happy. И песенка эта отнюдь не утешительна для меня, она издевательски тревожная.
Можно было бы списать на эпизод из "Доктора Хауза", где Get Happy поют именно с той самой интонацией и интенцией, — но эпизоду несколько лет, а у меня эта привычка с детства.

Память устроена фантастически. В лесу далеко впереди шли мужчина и женщина и ругались. Остановились. Лес такой огромный, но им надо было почему-то стоять и орать друг на друга именно на том месте, где я когда-то впервые поцеловалась с одноклассником.
Ветер в лесу согревается, он там тёплый даже в плохую погоду. Если долго сидеть на земле, узор сосновых иголок отпечатывается на ладонях и коленках. Эта несчастная женщина орала, как кладбищенская галка. Я подумала, что с ней может произойти плохое, кто-то наблюдает и накажет, — и это тоже был кусочек детского паззла. Есть целый список вещей, которые можно и нельзя делать в лесу.
Get Happy пел Лиланд Палмер в день, когда проснулся совершенно седым.
Я не успела посмотреть эту серию и ходила в гости к другу, у него был видеомагнитофон. Потом мы сидели на крыше шестнадцатиэтажки на Горельниках и говорили, что ни с кем из нас и наших близких— конечно же — не случится ничего такого. Потом прошло много времени, и случилось всё.

http://users.livejournal.com/-raido/480208.html