babeta-liza все записи автора

6 ноября  не стало обозревателя журнала"Родина", автора десятков книг Льва Аннинского.Лев Аннинский скончался на 86 году жизни.

У обозревателя "Родины", литературоведа Льва Аннинского более тридцати книг, посвященных творчеству Лескова, Писемского, поэтов Серебряного века, других классиков российской и советской литературы.

Предлагаю вам интервью со Львом Александровичем, в котором он говорит о самом важном из написанного. И просто о самом важном. Интервью вышло в журнале "Родина" в апреле 2016 года

Но вот что читаем в автобиографии Льва Александровича: "Думаю, наиболее значимо из всего написанного мною - тринадцатитомное "Родословие", составленное для моих дочерей и не предназначенное для печати. Там - жизнеописание моего отца и, соответственно, моих дедов-прадедов; запись рассказов моей матери и ее сестер; и точно такая же композиция, записанная со слов моей жены, - о ее предках. Это - главное, что я сделал. Если что останется, то - это..."

А теперь само интервью, оно длинное, но интересное, советую почитать.

Семья по Шолохову

- Слышал, Лев Александрович, мечтали в детстве стать пожарной машиной или хотя бы пограничной собакой. Почему не случилось?

- Рассказываю по порядку.

Родился я в 1934 году в Ростове-на-Дону. Лишь в безумную советскую эпоху, которая перевернула все с ног на голову, я мог появиться на свет. В иных обстоятельствах мои родители никогда не познакомились и ни за что не соединились бы.

Батя - донской казак Александр Иванов из станицы Новоаннинской. В 1926 году он приехал на учебу в Москву, увидел, сколько тут Ивановых, и решил взять псевдоним по названию малой родины. Его отец и мой дед Иван Иванов был станичным учителем. Преподавал до октября 1917-го, потом Ивана Васильевича раскулачили, расказачили, жизнь раскурочили, даже в тюрьму на время упекли.

Свадебное фото деда и бабки:Иван Васильевич Иванов и Прасковья Яковлевна Иванова(Горбачева). Хутор Соломатин.1896г Фото из семейного архива

Четверо его сыновей распределились, можно сказать, классически. По Шолохову.

Андрей пошел по стопам отца и всю жизнь учительствовал. Иван-младший в Гражданскую стал командиром бронепоезда белогвардейцев, воевал против армии Фрунзе в Крыму, уплыл с врангелевцами в Болгарию, через несколько лет примкнул там к "Союзу возвращения на Родину" и в 1926 году вернулся в Советскую Россию. Отсидел свое, искупил вину, получил персональное прощение от "всесоюзного старосты" Калинина. А еще двое братьев, Александр и Михаил, сразу подались к большевикам, вступили в комсомол, затем в партию. И на Великую Отечественную тоже уходили вместе, добровольцами.

Отец. Фото семейного архива.

Оба погибли, успев, правда, до того жениться на еврейских девушках. Одной из них была моя мама, Хана Залмановна Александрова.

Она родом из Любеча Черниговской области. Мою бабушку Брониславу Бенционовну Гершенович в 1921 году убили бандиты-галаковцы. Встретили на сельской дороге, спросили: "Жидовка?" Бабушка молила о пощаде, говорила, что дома ждут дети. Ей приказали бежать и выстрелили в спину... Так моя мама в шестнадцать лет осталась сиротой и удрала с Украины к родному брату, работавшему в Москве в ГПУ.

Все это и сделало возможной встречу еврейки Ханы Александровой и казака Александра Иванова-Аннинского, в тот момент студента МГУ-2. В результате их романа на свет появился я. Подкидыш.

Мать.Фото семейного архива

- А почему вы родились в Ростове, если ваши родители познакомились в Москве?

- Тоже интересная история. Мой отец был такой ходок, что только держись! Он имел двух или трех жен и ни с одной официально не расписался. Включая мою маму. Жили в гражданском браке. Будучи на седьмом месяце беременности, мама поехала к сестрам в Ростов, чтобы вместе с ними отметить еврейскую Пасху. В один из дней подхватила на руки маленького племянника Вадима, и... у нее начались схватки, отошли воды. Маму отвезли в роддом, я появился на свет семимесячным и должен был помереть, тогда недоношенных не выхаживали. Разок не принесли бы на кормление и - все, малютке каюк. Но Хана почувствовала угрозу жизни ребенка и заявила врачам, что разобьет стекла в палате и сбежит с младенцем через окно.

Мать с младенцем Левочкой, а по бокам - батя и друг семьи Вадим Иванов.Фото семейного архива

Как видите, мама вместе с сестрами выходила заморыша. Еще долго я оставался слабеньким, пока казачки не посоветовали купать меня в прохладной воде. Помогло! Я стал цепляться за жизнь, постепенно окреп. И до сих пор остаюсь моржом. Каждое утро принимаю холодный душ.

- С этим ясно. С пограничной собакой пока не очень понятно.

- В 1939 году режиссер Татьяна Лукашевич снимала фильм "Подкидыш" по сценарию Рины Зеленой и Агнии Барто. Крылатая фраза "Муля, не нервируй меня!" - оттуда. Один из эпизодов картины записывали в детском саду киностудии "Мосфильм". По воле случая, я попал в массовку и пережил свою минуту славы. Наверное, надо объяснить мое появление среди воспитанников этого детсада?

Лев Аннинский за три года до войны.Фото семейного архива

После университета отец не стал, как собирался, писать диссертацию у академика Струмилина, а устроился продюсером на "Мосфильм", где ему пообещали жилье. Действительно, нам дали комнатку в знаменитом Жилдоме на Потылихе, в двух шагах от студии. Отдельную трехкомнатную квартиру выделили Сергею Эйзенштейну, а остальные превратили в коммуналки: в каждой комнате - по семье. Но мы и это почитали за счастье!

Отец за три года до войны. Фото семейного архива

Моя нянька не могла выговорить слово "продюсер" и называла отца "проседуром". Батя работал, а я, как и положено советскому ребенку, ходил в садик. Ведомственный, для детей сотрудников "Мосфильма". И вот однажды к нам приехала съемочная группа. Вернее, пришла. Пешком. Все ведь было рядом! Сначала снимали общие планы, а потом мне предложили небольшую роль со словами. Думаю, из-за того, что в кадре я выглядел комично. Пухленький, нескладный рохля с аккуратной челкой. На репетиции все ребята бежали с криками "Ура!", и только я понуро брел позади со спустившейся бретелькой на штанах и вздернутой кверху брючиной. Даже моя старшая дочь, в шестидесятые годы впервые посмотрев "Подкидыша" по телевизору, громко рассмеялась, когда увидела меня на экране: "Папка! Папка! Какой смешной!"

А сцена с моим участием снималась так. Тетенька, которая, как я узнал много позже, была режиссером фильма, попросила запомнить текст. Я послушно повторял за Лукашевич, что хочу стать танкистом или летчиком. Когда мне возражали, дескать, мал еще, спрашивал: "Ну, хотя бы пограничной собакой можно?" Я произносил реплики, не подозревая, что кинокамера работает и идет съемка. Потом отдельно сняли Веронику Лебедеву, сыгравшую главную героиню картины, кадры смонтировали, и получился как бы наш диалог.

И вот теперь, наконец, отвечаю на ваш вопрос о пограничном псе. Моя карьера литературного критика с самого начала складывалась так, что я оказался между либералами и ортодоксами. Конечно, я хотел быть вместе с Лакшиным, Буртиным, Виноградовым и другими авторами журнала "Новый мир". Но они не пустили меня в свою компанию, и вскоре я понял причину. Им нужны были бойцы, готовые насмерть стоять за либеральные идеи. А я по характеру никакой не воин. Идти к правым уже мне не хотелось, в итоге навсегда остался между одними и другими. Пограничником. Или, если изволите, пограничной собакой, которая так и не влезла ни в чью конуру.

- Значит, фильм оказался вещим?

- В известном смысле. Но это выяснилось через десятилетия, а тогда я снялся в эпизоде и забыл. Тем более что вскоре началась Великая Отечественная война. Мне было семь лет, а отцу шел тридцать девятый год. Как член парткома киностудии он имел бронь от призыва, но 22 июня 1941го записался добровольцем, получил звание старшего политрука и уже через неделю отбыл на фронт с маршевой ротой. Домой он не вернулся, поэтому помню его плохо.... Отцом или - Боже, упаси! - папой называть себя мне запрещал. Только батей, в крайнем случае - Сашей.

---

Встреча с батей

- Как вы простились?

- Перед уходом на фронт отец успел проводить нас в Свердловск к дальним маминым родственникам. Там, в эвакуации, я по-настоящему почувствовал: бати нет! По ночам давился слезами и боялся, что кто-то услышит мой плач. В 43м мы возвратились в свою комнатушку в Жилдоме. Кончилась война, но мама и я продолжали верить, что отец обязательно вернется. На все запросы нам приходил стандартный ответ: "В списках не значится". Мы ждали до осени 1955 года, когда в Москву к Никите Хрущеву приехал немецкий канцлер Конрад Аденауэр и страны договорились обменять последних военнопленных. После этого мама, рыдая, убрала с письменного стола батины бумаги. Десять лет к ним не притрагивалась!

Лев Аннинский с друзьями(крайний слева). Фото семейного архива

Я стал приучаться к мысли, что никогда более не увижу отца. Свыкался с трудом, в глубине души жила надежда, что не может человек бесследно исчезнуть, должна остаться какая-то ниточка, зацепка...

Через много лет узнал, что эшелон, в котором отец ехал на фронт, под Идрицей разбомбили немцы. Те, кто выжил, пошли не в сторону передовой, а по направлению к Невелю, где будущий маршал Еременко собирал разрозненные части. Но и до Невеля отец не добрался, сгинул на полпути. Я ездил в Псковскую область, обходил деревню за деревней, однако новой информации не добыл. Думал, так никогда и не выясню ничего.

Александр Аннинский тоже спасал раненых партизан.

И вдруг через какое-то время у меня дома раздался звонок от человека, который сказал, что знает, как и где погиб отец. Можете представить мое состояние? Оказалось, батю расстреляли украинские полицаи. Летом 42го года в Полоцке...

Мы встретились со звонившим. Михаил Скрябин долго, но безрезультатно искал меня, поскольку думал, что наша фамилия пишется через букву "е" в середине слова. Лишь потом кто-то подсказал ему, что мы - Аннинские. Михаил Сергеевич познакомился с батей в 1940 году в Батуми на съемках фильма "Два командира". Отец был директором картины, а 17летний Скрябин - фотографом группы. Когда началась война, он ушел на фронт и под Великими Луками попал в плен. Снова Скрябин увиделся с моим отцом в 42м в оккупированном немцами Полоцке. Батя рассказал, что под Идрицей ему перебило ноги осколком мины. Он наверняка там и погиб бы, истек кровью, если бы не ехавшие мимо крестьяне. Те подобрали раненого и отвезли в ближайший госпиталь, предварительно сняв с бати гимнастерку со звездой политрука на рукаве, иначе немцы поставили бы его к стенке.

Пока отец лечился, фронт ушел далеко на восток. Батя устроился гардеробщиком там же, в госпитале. Выдавал шинели да пальто. Ну и тайно снабжал партизан медикаментами. Кто-то донес фашистам об этом, и батю арестовали. После короткого суда приговорили к смертной казни. Когда вели на расстрел, отец скинул с головы шапку, сорвал с глаз повязку и сказал: "Казаки принимают пули только так..."

На месте гибели бати сейчас стоит стела в память о двадцати тысячах советских людей, казненных в годы Великой Отечественной войны. Я побывал там. Как и на реке Уща, на берегу которой отец получил ранение в ноги. Я такое чувство там испытал, словно меня окликнули с того света...

С семьей на месте гибели отца.Фотосемейного архива.

---

Рукопись деда

- А когда вы решили сесть за летопись семьи, Лев Александрович?

- Филфак Московского университета я окончил в 56-м году, сдал экзамены в аспирантуру, но меня не взяли из-за отсутствия трудового стажа. Побыл безработным, постепенно начал печататься, понемногу обретался как литературный критик. Прошло еще лет десять, и в середине 60-х годов случилось следующее. Моя казачья тетка Марья Ивановна Иванова огорошила меня вопросом: "А ты знаешь, что твой дед, когда его раскулачили и запретили быть учителем, работал кассиром в фотоателье в Новочеркасске и в свободное время писал родословную?" Я ухватился за фразу: "А рукописи сохранились?" Тетка отдала мне листы, на первом из которых падающим учительским почерком было написано: "История семьи Ивановых". Дед дошел по пугачевских времен, много всякого накопал. Остановился на своей жизни, черту 1917 года не переступил. Иван Васильевич страшно переживал, что потерял место в школе, а младшие сыновья, приняв сторону советской власти, по сути, отказались от него.

Как ни удивительно, семью спасла опубликованная в газете "Правда" статья Сталина "Головокружение от успехов". Там есть фраза: "В станице Новоаннинской дошли до того, что раскулачили бывшего школьного учителя".

- Помогло?

JSINCUT4- Конечно. Во-первых, деда больше не жучили, во-вторых, сыновей оставили в покое, дав возможность двоим из них погибнуть за Родину...

Словом, дедовскую рукопись я привез в Москву и отдал перепечатать на пишущей машинке. Так в моих руках оказалась история семьи объемом в четыре печатных листа. Я внимательно все прочел и... поставил брошюру на книжную полку. А потом начал возвращаться к ней, пока не почувствовал, что летопись не завершена, в ней не хватает рассказов о сыновьях Ивана Васильевича, в частности, о моем бате.

И я решил написать, как он сам написал бы о себе.

К тому моменту у меня уже вышло три или четыре книжки критики, поэтому какой-никакой литературный опыт имелся. Начал я с того, что пришел к маме и попросил ее подробно рассказать о своей жизни, о семье, о моем отце, об их знакомстве. Все! До малейших деталей. Потом с той же просьбой обратился к маминым сестрам - тете Любе и тете Розе.

Так появился первый том - "Три дочери Залмана". Сначала старшая излагает исповедь свою, потом - средняя и младшая... Еще в процессе написания я дал себе слово, что делаю это не ради издания большим тиражом, а, что называется, для внутреннего пользования. Я столько мучений каждый раз терпел при выпуске очередной книжки критики! Меня буквально мордовали редактора! Поэтому решил, что летопись никому не дам корежить. В конце концов, это приватная история, жизнь одной семьи, до которой остальным не должно быть дела! Почему кто-то должен лезть ко мне с редакторскими замечаниями? Спасибо, не надо, сам справлюсь!

Словом, нашел частную типографию (она называется "Радуга"), где за относительно небольшие деньги согласились напечатать книгу очень скромным тиражом - не более сотни экземпляров. Максимум! Ведь летопись предназначалась в первую очередь для моих дочерей. Ну, и для остальной родни с друзьями.

Записав историю трех сестер, я посчитал, что могу браться за книгу о бате. Все-таки мама, тетя Люба и тетя Роза рассказали об отце много такого, о чем он сам вряд ли согласился бы говорить вслух. Я нашел ветеранов "Мосфильма", поехал в Новоаннинскую, отыскал всех, кто знал Сашу Иванова, сына Ивана-учителя. Собрал воспоминания, добавил батины записи, дневники, конспекты, в результате получился полноценный трехтомник, который я назвал "Жизнь Иванова": "Учителев сын", "Чистки", "Рядовой политрук". В каждом томе - страниц по восемьсот. Книги снова отпечатал в "Радуге" ограниченным тиражом.

- Сколько времени заняла у вас эта работа?

- Суммарно - лет десять. Это стало главным делом моей жизни, фактически только им я и занимался. Литературная критика отошла на второй план, писал статьи, чтобы не выпасть из профессии. Ну и для прокорма, разумеется. На летописи я ведь ничего не зарабатывал, только вкладывал.

А дальше случилось следующее. Как критик я много раз комментировал прозу Георгия Владимова, автора "Верного Руслана", "Генерала и его армии". Крупное издательство готовило собрание сочинений Георгия Николаевича, и меня попросили написать к нему предисловие. Как-то разговорился с редакторами. Спрашивают: "А о чем вы сейчас еще пишете? Только о Владимове?" Отвечаю: "Нет, не только". И рассказываю, как по крупицам восстанавливаю жизнь пропавшего без вести отца. Редактор говорит: "Дадите почитать?" Почему же нет? Пожалуйста! Принес три тома. За неделю их изучили и предложили переиздать, предварительно ужав до одной книги. Я согласился и сам сократил часть записей, без которых можно было обойтись. "Жизнь Иванова" выпустили тиражом четыре тысячи экземпляров. Да, на фоне ста семидесяти тысяч моего исследования о Лескове вроде бы мизер, но так ведь и литература другая! Для мемуаров о мало кому известном человеке - цифра солидная. И эти четыре тысячи раскупили, вот что важно!

---

Шурочка-"берегиня"

- Но и это не конец истории?

- Слушайте.

Издал я книги о маме и ее сестрах, об отце, а потом моя жена Шура, Александра Николаевна Коробова, говорит, выбрав подходящий момент: "Скажи, Лёва, а для кого ты это пишешь?" Я даже опешил в первую секунду: "Ну как для кого? Для Маши, Кати и Насти, наших с тобой дочерей!". Шура продолжает: "Ага, значит, они все-таки не только твои, но хотя бы немного и мои?"

Мне дважды повторять не надо, обычно понимаю с первого раза. Говорю: "Шурка, садись, рассказывай". Так получился еще один том - "Дом в Леонтьевском". Жена выросла в этом переулке, жила в квартире, которая непонятно как досталась ее матери. Мы с Шурой вместе учились в университете, правда, она на курс младше. Познакомились в студенческой агитбригаде в 1956 году. Шура как-то сказала: "Ты отца не звал папой, я тоже". Спрашиваю: "А ты почему?" Говорит: "Мне запретили". И поведала свою историю.

Если воспользоваться терминологией Гумилева, по происхождению я - потомок двух субэтнических поднаций, а Александра Коробова - чистокровная русская. Отец ее был однодворцем, иными словами, обедневшим дворянином из города Карачев Брянской губернии. Женился на землячке, которая оказалась бесплодной, не могла рожать детей. Семья перебралась в Москву, поселилась в Леонтьевском. Для присмотра за хозяйством взяли девушку из деревни Юрятино. Такое порой случается: домработница со временем родила домохозяину дочь. Назвали ее Шурочкой. Николай Степанович дал ребенку свое отчество и фамилию, но вслух называть себя папой запретил. Шура обращалась к нему как к дяде Коле. Он умер в 1942 году. А вот законная жена Коробова, Александра Петровна, относилась к Шурочке очень хорошо, стала ее крестной мамой, по сути, воспитывала как собственную дочь.

Жена Шурочка 

- Да у вас союз внебрачных, Лев Александрович!

- Ровно это мне и Шура сказала: "Мы с тобой похожи". Так у нас все началось с ней...

- Но ведь и с изданием "Дома в Леонтьевском" ваша летопись не закончилась?

- Историю предков я, как мог, восстановил и рассказал, однако наша с Шурочкой жизнь никак ведь не была там описана!

Мы с женой всегда вели дневники. Она с семи лет, я - с десяти. Вот так получилось! Я прирожденный графоман, Шура - не хуже. Каждый исписал за долгие годы по стопке общих тетрадей. Делали записи почти ежедневно. Все остановилось с нашей женитьбой. Началась семейная жизнь, пошли дети, стало не до того. Но записи, относящиеся к периоду детства, юности и молодости, сохранились. Так появились еще четыре тома. Голубенькие - "Лёка... Лёшка", "Лёсик... Лёська" - мои, желтенькие - "Шурёнка... Шурка", "Шура... Шурочка" - жены. Готовил рукописи к печати и издавал их я практически одновременно.

- Вас в детстве звали Лёкой?

- Это все еврейские штучки! Никто - ни мама, ни тетки - не хотели называть меня нормально - Лёвой. Что за имя такое - Лёка? Я ненавидел его! Правда, Лёсик звучало еще хуже. Когда мы с Шуркой стали встречаться и дело подошло к женитьбе, моя будущая теща, Анна Лихоманникова, та самая деревенская барышня, с которой однодворец Николай Коробов прижил ребенка, спросила у дочери: "Как звать-то твоего ухажера, Шур?" Она ответила: "Лёсик". Анна Никитична возмутилась: "Лёсик-пёсик? Нет, нам этого не надо. Лёва - и никаких гвоздей". Так и закрепилось.

Лев на демонстрации. 1951год.Фото семейного архива

Я вот сказал вам, что Шуру воспитывала мама Саша, законная жена Коробова, но и Анна Никитична в нужный момент веское слово сказала. В 57м году Шура забеременела нашей старшей дочерью Машей. И моя мать вдруг начала настаивать на аборте. Мол, необходимо учебу закончить, образование получить, а потом уже детей заводить. Вот тут и выступила родная мама Шуры. Она категорически заявила: "Никого не слушай, дочь. Рожай! Неужели не вырастим, не поможем?"

И действительно справились...

- Четыре тома дневников - жены и ваших - подвели черту под летописью семьи?

- Нет, это был еще не финал. В качестве заключительного аккорда я выпустил совместный с Шурой том "Состоялись". Он начинается с поездки с университетской агитбригадой и заканчивается нашей женитьбой. Перед изданием книги я только эпилог добавил, больше ничего не менял...

С Шурочкой мы счастливо прожили сорок пять лет, а потом случилась беда... В апреле 2006-го меня позвали на научную конференцию по литературе в Польшу. Мы поехали вдвоем, остановились в отеле под Варшавой. И вот в один из дней Шура разбудила меня в шесть часов утра словами: "Лёва, я умираю". В первую минуту я страшно испугался, побежал на улицу, потом вернулся в гостиницу, начал звать на помощь. Приехала "скорая", отвезла Шуру в госпиталь, я весь день неотрывно сидел рядом. К вечеру жене вроде бы стало чуть лучше, врачи разрешили лететь домой. Конечно, я тут же свернул командировку, мы возвратились в Москву. Пошли к знакомым специалистам, и они сказали, что Шура перенесла инсульт...

Дочери Мария, ЕКатерина и Анастасия.Подмосковье. Лето 1975г.Фото семейного архива

Четыре с половиной года мы не отпускали ее на тот свет, держали всеми силами. Сиделку наняли, лучшие лекарства покупали... Шурочка потихоньку теряла память, без видимой причины начинала плакать. Я сидел рядом, и по моим щекам тоже текли слезы. Постепенно Шура всё и всех забыла, даже меня перестала узнавать. Последнее, что спросила: "Ты на мне женишься?" Я ответил: "Женюсь..."

С женой.Фото семейного архива

В 2010 году наша Шурочка ушла навсегда. Тогда я собрал ее рукописи, статьи в два прощальных тома "Берегиня". Так закончилась моя родословная эпопея под общим названием "Ветви". Больше ничего к ней не прибавлял. Не могу, не выдерживаю. Да и хватит уже, наверное. Абсолютно убежден, что эти тринадцать книг - лучшее из написанного мною в жизни, главное, что оставлю детям.

Вот вам моя исповедь.

---

Дело в нас

- История вашего рода помогает проследить исторические закономерности, как вам кажется, Лев Александрович?

- Знаете, когда начал восстанавливать биографию отца, был счастлив уже тем, что хоть какую-то малость смог выяснить. Где воевал, как погиб... Глобальных целей перед собой не ставил. А теперь оглядываюсь и понимаю, что та эпоха безвозвратно прошла и мои родители всю жизнь шли по тупиковому, смертельно приговоренному пути. С этим невозможно примириться, и сегодня я их всех жалею. Батю в том числе.

            

А мое поколение - последние идеалисты. Мы верили в коммунистические идеалы, которые на поверку оказались химерами. С другой стороны, без этой веры не удалось бы выиграть войну. Страна, находившаяся на краю жесточайшего поражения, сумела выкарабкаться и победить.

Третье студенческое лето.1954год Фотосемейного архива

- Может, и хорошо, что ваш отец не дожил до 56-го года и ХХ съезда? Он ведь завещал матери воспитать вас верным сталинцем.

- Да, именно так и написал на томике "Тихого Дона", который в день ухода на фронт подарил любимой Хануле. Думаю, поэтому роман Шолохова и был долгое время моей любимой книгой. Я словно получил ее из рук бати.

Но все равно нет ничего хорошего в том, что его убили в сорок лет, а я вырос и всегда чувствовал свое горе и безотцовщину.

А что касается Сталина... В 1962 году я познакомился с Надеждой Мандельштам, вдовой Осипа Эмильевича. Меня позвали в дом, где была Надежда Яковлевна. Мы неожиданно разговорились. В то время я увлекался Бердяевым, Булгаковым и прочими представителями так называемой антиленинской гвардии. В беседе постоянно на них ссылался, а Мандельштам отзывалась не слишком уважительно, несла моих тогдашних кумиров по всем кочкам. Понятное дело, я взвился и решил приложить Сталина, думая, что тем самым смогу разозлить Надежду Яковлевну. И 37-й год вспомнил, и войну, выигранную на солдатской крови. Мандельштам заткнула мой фонтан одной фразой: "Дело не в нем, дело в нас". И я замолчал. На всю жизнь. И когда потом мне начинали рассказывать про плохих правителей, всякий раз повторял эти слова: "Дело в нас".

Это к вопросу о том, чему учит история...

ТВОРЧЕСКАЯ МАСТЕРСКАЯ

"Не хочу общаться с особями. Мне интересна личность"

- Вы пишете или на машинке печатаете?

- Только от руки. Потом уже набираю текст на компьютере. Печатаю я очень быстро и хорошо, но писать надо ручкой. Тогда лучше чувствуешь слово.

- Рукописи храните?

- Нет, конечно. Никакой квартиры не хватит. Для книжек свободное место найти бы!

- Сколько томов в вашей домашней библиотеке?

- Никогда не считал. Несколько тысяч - это точно. Плюс те, что на даче в Переделкине, на квартире у матери.

- Все прочитаны?

- Как минимум - пролистаны. Начинаю просматривать и понимаю, стоит углубляться или лучше не терять время. Наверное, это профессиональная черта литературных критиков, имеющих дело со словесной рудой. Далеко не всегда нужно долго и внимательно читать то, что издано. Много всякой ерунды печатают... Спасает быстрочтение.

- И каков процент макулатуры, на ваш взгляд?

- Среди того, что через меня прошло? Более половины, процентов шестьдесят. Много...

- Кто, на ваш взгляд, самый яркий автор последних десятилетий?

- Наиболее интересный прозаик в моем поколении - Георгий Владимов. Конечно, и Василий Аксенов - заметное явление, но ближе всех мне был именно Владимов. Мы долго состояли в переписке, бывали друг у друга в гостях, потом я сделал о нем книжку и отправил с надписью во Франкфурт-на-Майне, где жил Георгий Николаевич. Бандероль из Германии вернулась: Владимов к тому моменту умер. Хоронить его привезли в Москву, я участвовал в траурной церемонии...

- Вы говорили, что обычно сторонились тех, о ком писали.

- Да, мне это мешает. И с Владимовым я не стремился вступить в личный контакт, инициатива была его. Похожая история с Евтушенко. Не я делал первый шаг навстречу. Личные знакомства отвлекают. Я не хочу общаться с особями, мне интересна личность, а она - в текстах.

- Разочаровываетесь при приближении?

- Получаю информацию, которая мне не очень нужна или никуда не ведет.

- А про современных авторов что скажете?

- Выдающихся среди них мало. Выделяется Людмила Котова.

В каждом номере журнала "Дружба народов" пишу о тех, на кого стоит обратить внимание.

- Включая раскрученные имена?

- Кого имеете в виду? Про Пелевина и Сорокина я давно все написал. Первый талантливее, второй - наглее... Но я никого не критикую.

- Почему?

- Не люблю учить авторов жить, объяснять им, что они сделали хорошо, а что плохо. Должны понимать это без моих слов, если считают себя литераторами. Свою задачу вижу в том, чтобы истолковать факт появления именно такого текста. Иногда в скобках могу сказать, что мне не нравится, но писать об этом не буду. Гораздо существеннее понять, что с нами происходит. Кстати, это шукшинская формулировка.

— Однажды вы в бытность председателем жюри Букера заявили, что нынешнюю литературу перестали читать. Что это — кокетство начитавшегося интеллигента или пресыщение изысками современных писателей?

— Нынешнюю литературу я нюхаю и решаю, читать ее или нет. Как правило, не читаю, потому что у тех, кто ее создает, не моя сверхзадача! Я остаюсь читателем, но читаю медленно. Страшно другое: для части интеллигенции стало знаком — читать только Маринину! Припоминаю: когда Маринину спросили, какое духовное послание она адресует миллионам своих читателей, она ответила: «Что я вам, Достоевский?»(Это из интервью 2004 года Александру Щуплову)

Нужна ли школьнику семейная история?

- В апреле состоится Всероссийский съезд школьных учителей истории. Ваш пример - другим наука?