Цитата сообщения lj__mjawa Лист одиннадцатый. Сентябрь - Луна Вина и Жатвы.

Завтра, 12 сентября в 13:28 наступит пик очередного полнолуния, и на закате наступит ночь осенней Луны, которую называют Луной Вина и Жатвы. Время, которое было посвящено древним дионисийским мистериям. Наиболее грозной их части - Смерти Бога Виноградников, проливающего на землю царственный пурпур своей крови и плоти, чтобы вновь оделись листвой виноградники на каменистых склонах по весне, чтобы роскошный дух молодого вина вызревал в мехах и бочках, вновь веселя души людей, освобождая их от давящего груза повседневных забот, возвращая беззаботную радость жизни. Дар Диониса - винная лоза - растет на самых бедных землях. На скалах, на усыпанных щебнем склонах, в песке и на засоленных землях, на самых неудобных откосах, где не удержится, не прорастет, не даст плодов ни дар Деметры - золотое зерно, ни дар Афины - благословенная олива. Виноградная лоза поистине приносит людям земные нектар и амброзию. Она требует забот виноградаря, но и щедро вознаграждает его труды. И в период сентябрьского полнолуния - именно ее дары освобождают от оков разума дух участников мистерий.




О грозных вакханалиях острова Наксос прекрасно писала в своем "Тезее" Мари Рено. В последнем романе Олди этот женский культ вновь предстает во всей своей ужасающей наготе хаотической безумной одержимости, увиденный глазами мужчин. Не открою секрета, что не только Орфей вставал на пути яростных вакханок. Мифы полны горестными судьбами царственных мужей, пытавшихся противиться разгульному хаосу поклонения женщин новому богу. И даже не из одних опасений, что бассариды и менады в священном безумии зачинали не только от своих мужчин, но и от тех встречных, кто попадался им на пути. Родила же блистательного Александра от бога, скользнувшего к ней в образе змеи во время священнодействия, царственная жрица Диониса, эпирская царевна Олимпиада, жена македонского царя Филиппа. Родила богоравного победителя персов и властителя всей ойкумены. Куда хуже было то, что одержимые яростным духом свободы, женщины не задумываясь растерзывали подобно хищницам не только животных, или попытавшихся воспротивиться мужчин, но даже своих детей. Пресс монотонной, покорной, замкнутой жизни вдруг взламывался бурлящим потоком внезапной жажды свободы - и ничто не могло удержать в привычной клетке обезумевшей львицы. Опостылевшую прялку - об один угол, вопящего младенца о другой, и на волю! Бегать по горам и славить нового бога свободы! Но проходил священный экстаз, приходило осознание... "Я знаю, - грустно и тревожно сказала Таис, - сколько менад кончают самоубийством на празднествах любви." (Иван Ефремов "Таис Афинская")



В этом месте, наверное, стоит бросить взгляд на страницы книги, где образ менады так поразительно отличается от гламурно-пикантных фантазий художников 18-19 веков, с их хорошенькими, томно-жеманными вакханочками.

"Женщина танцевала. Горным обвалом рокотали тимпаны; пронзительно, как жертвы под ножом, визжали дудки – и босые пятки сами выбивали дробь из прокаленной солнцем земли. Аспидное пламя волос – по ветру. Кармин хитона, упавшего с плеч – по ветру. Пояс чудом держится, застежки отлетели, нагая грудь бесстыже скачет в такт пляске. Пускай! Что за дело? Плещут бирюзовые волны по подолу, кружат, завораживают. Все – по ветру! Пыль из-под ног – вихрем. Не женщина – смерч кровавый во дворе метет.
– Эвоэ, Вакх! Эвоэ!
Всюду кармин – на лице, на ладонях. Под ногтями, под ногами… Разметал смерч по двору багровые клочья – был малыш Полифем, как не был. Года бедняге не сравнялось. Ликует во дворе одержимая, топчет останки сына. Гром тимпанов, визг дудок – неужели не слышите?



Не слышат. Иначе тоже в пляс пустились бы. Сгустилась над двором тишина-смола – вязкая, черная. Не смола даже – туча-гроза. Гелиос в небе с лица спал, побледнел, на землю взирая. Тень Тиринф накрыла – зябко, смутно отсюда до моря. Молчит толпа за распахнутыми настежь воротами. Топчется на улице, смотрит. Еле слышно скулит побитый пес – Спартак-фракиец, муж плясуньи. Баюкает сломанную руку, под ноги глядит. Как увидел, что мать с сыном сотворила – к жене кинулся. Прибить? Скрутить? В чувство привести?
Он и сам не знал.
Опомнился, лишь когда насилу вырвался. Рука – плетью, половина лица – в лохмотья. Не женщина – бешеная эриния-мстительница из Аида! Только ни при чем тут был Аид Неодолимый, владыка подземного царства.
– Эвоэ, Вакх! Эвоэ!
Спартак плакал, не стыдясь.
– Мамка!
Тишина треснула гнилой тканью. Женщина не обернулась.
– Мамка!!!
– Стой!
– Сдурел?!
– Она ж тебя…
Фирей и Амфитрион вцепились в Ликия, оттаскивая дурака назад, за ворота. Толпа качнулась морской зыбью, глухо зашумела, ударила волной в берег. Печать молчания спала с людей, но говорили все равно шепотом. Будто опасались потревожить… Кого?
– И до нас добралось…
– Что теперь, соседи?
– Все теперь! Будет, как в Фивах…
– Как в Беотии!
– В Аттике!
– Неужто Ди…
– Чш-ш!
– …Косматый? У нас, в Тиринфе?!
– Так басилей же…
– А что басилей? Вакху басилей не указ…



– Эвоэ, Вакх!
Женщина похотливо изогнулась, освобождаясь от рванины, еще недавно звавшейся хитоном. Пояс упал ей под ноги. Свернулся в пыли змеей – берегись, ужалит. Нагая, жена Спартака напомнила зрителям статую, ожившую по воле богов, с остатками красной глины на лице и руках. Движения вакханки дышали такой незамутненной, животной откровенностью, что толпа, большей частью состоявшая из мужчин, со вздохом качнулась вперед – и сразу, опуская взгляды, подалась назад. Сама мысль о совокуплении с этим существом вызывала у тиринфян содрогание.
То, что кружило сейчас по двору, выламывалось из мужских представлений о миропорядке. Муж, дети; веретено, прялка, жернов; «уделом женщины молчанье служит»… И вдруг храм бытия рухнул в одно мгновение. Хаос грозил войти в каждый дом. Чья очередь? Кто, обуян безумием Вакха, разорвет в клочья своих детей?
Твоя жена? Сестра? Мать?
От врага можно запереться в крепости. На дикого зверя – устроить облаву. От чудовища спасет герой. Его даже звать не надо: в Тиринфе правит Персей Горгоноубийца. Гнев бога искупают жертвой. Может, и тут – жертву? Поклониться Косматому, как беотийцы – глядишь, и пронесет? Правда, в Беотии вакханки не перевелись. Да и басилей… Ох, басилей! Не простит. Кровью умоемся, соседи. Между Сциллой и Харибдой плывем. Ждем: минует – не минует? Боги, за что караете?!
Боги молчали."
Г.Л.Олди "Мой дедушка - Истребитель"



Но как Тезей нашел богоравного певца, который сумел объединить древнее, дряхлеющее материнское таинство Элевсинских мистерий, привнеся в грозные глубины земного Инь уравновешивающее сияние поднебесных вершин Ян, и сотворил обновленный прекрасный культ Священного Брака Богов, так и Персей сумел найти целителя, способного примирить Порядок и Хаос, исцелить большую часть безумных менад, и влить молодое бурлящее вино сводящих с ума мистерий нового бога - Диониса в прекрасный новый сосуд всеобщих празднеств - вакханалий. Освобождающих, но не сводящих с ума.



"Факелы горели в кажущемся беспорядке. Пламя, зубастый хищник, рвало пространство на куски – и само решало, чему быть видимым, а чему сгинуть во тьме. От Сикионского источника осталось лишь журчание. Внизу, в одной стадии от места будущей оргии, черной бронзой сверкала гладь Асопа. Впитав дождь, река набухла, как жилы у кузнеца. Вода – кровь речного божества – была холодной, особенно там, где в Асоп впадали струи источника.

Вакханки хотели пить. Лжец-Тантал в преисподней меньше страдал от жажды, чем измученные гоном женщины. Из последних сил они кинулись вперед, но свет и мрак, чередуясь странным образом, толкнули их не к источнику, и не к реке – к бадьям, установленным заранее. Толкаясь, падая на четвереньки, аргивянки по-звериному лакали, фыркали, окунали в бадьи лица, пылающие от бега. Факелы играли с их телами, выхватывая нагое бедро, плечо, извив змеи на шее…
– Чемерица, – сказал Меламп. – Я добавил туда черной чемерицы.
– Хочешь их убить?
– Все зависит от количества. Пища и убийство ходят рука об руку <Греческое название чемерицы (Helleborus) состоит из двух корней: «убивать» и «еда»> . Сейчас их охватит экстаз. Потом он сменится упадком сил. Главное – успеть…
Персей теснее прижал к себе внука.
– Почему ты выбрал именно это место? – спросил он.
– Река, – загадочно ответил фессалиец. – В этом месте выбросило на берег флейту Марсия. Ее принесли в дар Аполлону. Это нам на руку. Прошлое отражается в настоящем, как лицо Медузы в твоем зеркальном щите, герой. Предмет и образ, плоть и символ…
Сатир Марсий, подумал мальчик. Оскорбитель Аполлона. Сатиры обожают Косматого. Аполлон не терпит оргий. Связь ускользала. Чтобы поймать ее за хвост, эту хитрую связь, надо было самому родиться с хвостом, как Меламп.



Они наблюдали издали. Здесь нагорье Страны Огурцов, как звали Сикион, уступами начинало спуск вниз. Ступени природной лестницы тянулись на дюжину стадий, прежде чем их украсила бы пена моря. В тени утеса, черной, как глубины Стикса, мальчик чувствовал себя в безопасности. Так в младенчестве закутываются с головой в отцовский плащ, и хоть Зевс рази перуном…
– Эвоэ, Вакх!
Напившись, вакханки пошли в пляс. Не зная, сколько мужских глаз следит за ними из мрака, они кружились, взявшись за руки, изгибали стан, запрокидывали головы, встряхивая кудрями. Пламя факелов возлюбило это движение больше прочих. Всякий раз, когда женщина трясла головой, свет обливал сиянием ее лицо. Волосы струились на ветру, беззащитное горло раз за разом подставлялось под блестящий серп луны. Ожили змеи на шеях и запястьях – чешуйчатые украшения шипели, стреляя раздвоенными язычками. Словно и не было изматывающего бега по горным тропам, тимпанов и трещоток; силы вернулись к вакханкам, побуждая к священному танцу. Кое-кто уже нашел ягнят, привязанных у источника. Миг, и животные были разорваны на части. В действиях аргивских сестер и матерей не было злобы, голода, или ярости зверя. Ягнят рвали благоговейно, верша святой ритуал. Наклонившись вперед, не замечая, что лишь рука деда удерживает его на месте, Амфитрион глядел на женщин, перемазанных кровью, на ягнячьи потроха – и видел невозможное. Тени вставали за вакханками, тени до небес: громады тел, жгуты мышц, сотни пальцев, нечеловечески мощных, рвут в клочья не ягненка – ребенка, рогатое дитя с гадюкой на шее, и кипит на огне котел с водой…



– Держи внука, – велел Меламп. – Дети податливы…
– Что это? – спросил Персей.
– Говорят, Дигон <«дваждырожденный», одно из прозвищ Диониса> уже умирал. Титаны разорвали его на части и съели. Но сердце его было спасено, и Зевс дал сыну второе рождение.
– Вранье.
– Какая разница? – удивился фессалиец. – Если он станет богом, ложь станет правдой. Я же говорил тебе: предмет и образ…
Мальчик не слышал. Он оглох для слов взрослых. Хаос плясал перед ним, вырвавшись из оков. Свобода без границ, без запретов пьянила хуже вина. Еще не юноша, и уж подавно не мужчина, Амфитрион был болезненно чуток к вакхическому экстазу. Горы, вода, ветер, вопль ликования:
– Эвоэ, Вакх!
И в ответ из темноты:
– Эван эвоэ! О, Вакх!



На миг все замерло. Мужские голоса диссонансом вплелись в женский хор. От источника, от скал, от берега реки – отовсюду к вакханкам двинулись нагие фигуры. Атлеты, воспитанники палестр и гимнасиев, аргивские юноши были прекрасны. Как в закаленных телах не таится ни капли жира, так в душах юношей не пылала даже искра безумия. По собственной воле они славили Косматого в облике Вакха-Освободителя. Венки и гирлянды вместо змей, вино вместо пролитой крови; не бегство из постылых будней, но временный выход для очищения. Предмет и образ, плоть и символ смотрели друг на друга.
– Эвоэ, Вакх!
Мальчик вздрогнул от боли. Дед с такой силой прижимал его к себе, что еще чуть-чуть… Повинуясь тайному приказу, Амфитрион сдержал крик. Молчал и терпел, пока бронзовая воля Персея не обуздала порыв души, и хватка не ослабла. Сын Златого Дождя <Зевса, пришедшего в этом образе к Данае> мог без волнений снести вопль земли и гнев неба. Но слышать, как юноши Аргоса поют в честь Косматого, видеть, как они пляшут во славу Косматого, поклоняются Косматому, как богу…
Для Убийцы Горгоны это было слишком.



Персей знал, на что идет, соглашаясь на план фессалийца. Но одно дело – знать, и совсем другое – увидеть воочию. Казалось, юношей рождает сама Нюкта-Ночь. Они являлись из мрака с тирсами в руках – славься, Дионис Дифирамб! <«двувратный», одно из прозвищ Диониса> Свет факелов сражался с тьмой, отбирая у Ночи ее детей одного за другим. Блики огня играли на умащенных телах, лаская отвоеванную у мрака добычу – плоть и символ.
Скрипнула тетива. Отряд Горгон <охотников на менад> ждал в тени другого утеса – дротики, копья, луки. Кефал раскручивал пращу, загодя прикинув расстояние и выбрав цель. Если хитрец-Меламп просчитался, если вакханки бросятся на аргивян – юноши не должны погибнуть.
Пусть умрут женщины.



Но аргивяне влились в танец, как Сикионский источник в воды Асопа. Визгливо ахнула дудка, и тимпаны, что гнали менад по горам, взвили смерчем призывный ритм; подчиняясь ему, вскинулись к звездным небесам тирсы-фаллосы, готовы извергнуть дар животворящего семени… Эвоэ, Вакх! Свет и тьма, ритм и мелодия, тело и душа – в рваном пламени факелов все слилось в единую круговерть дионисии. Гармония хаоса завораживала, тянула присоединиться, раствориться в действе, как соль в воде – и, утратив себя, стать частью целого. Женщины были безумны. Юноши – притворялись. Мальчик завис посередине. Пальцы деда клещами сжимали его плечо – единственное, что держало Амфитриона на грани.



Что-то случилось со зрением. Безымянный бог-шутник крутнул реальность на гончарном круге, превращая в вазу, поворачивая к мальчику выпуклым, оливково-блестящим, женским боком. Черный лак ночи измазал все, кроме фигур. Те же налились краснотой глины – нет, живой раны! – и кончик птичьего пера ясно обозначил складки одежд и кожи, игру мускулов, гримасы лиц. Мелампа вихрем унесло от его спутников, распластав по вазе. Целитель, мужчина в годах, протягивал священный канфар, полный вина, Косматому <Дасий-"косматый" - один из эпитетов Диониса> в облике грациозного юноши. Оба были одеты в хитоны, пестрые, как луг весной. В руках Косматый держал тирс; Меламп – ветвь гранатового дерева. От них, хоронясь за колонну, увитую змеями и увенчанную треножником, ползла прочь синекожая женщина, чьи волосы – буря, а взгляд – бездна. В ее чертах, искаженных страхом, узнавалась Лисса – богиня безумия, рожденная из крови оскопленного Урана-Неба. Вокруг же ликовали сатиры, похожие на аргосских юношей, как родные братья; еще дальше начинался орнамент – волны, кудрявые барашки над пучиной, где дремлют чудовища…



«Это не люди. Это даже не рисунок на керамике. Это пляска теней. Обитатели Аида, хлебнув жертвенной крови и обретя подобие жизни, спешат насладиться кратким мигом бытия – пока вновь не канули во мрак беспамятства…»
Чьи это были мысли – внука? деда?!
Что это было: предмет или образ?



Круг танцующих распался. Порыв ветра растрепал пламя факелов. Тени заметались по поляне, не позволяя уследить за тем, что творилось. Ожили кусты, деревья и скалы – ветер, куражась, играл огнями и тенями. Смолкли тимпаны и дудка, хотя звук их чудился повсюду. Паутина ветвей-призраков качалась над источником, скользила по земле – в ней, в хищной паутине, сплелись, выгибаясь от страсти, нагие тела. Сторукое, стоногое, многоглавое существо по имени Оргия рыдало от любви к себе. Блеск пота и масла – эвоэ! – женщины превращались в мужчин, мужчины в женщин – эван эвоэ! – в пантер, быков, ястребов; хохот становился ревом, рев – стоном, стон – песней.
Символ – плотью; плоть – символом.



Торжество плоти над рассудком, свободы над правилами. Совокуплявшимся, как зверям – как богам! – было все равно, кто чей отец и мать, сын и дочь, сестра и брат. Агриония – побуждение к дикости. Фаллагогия – фаллическая процессия. Вакханалия, дионисия… И все же: соитие взамен убийства, вино – вместо крови. Разлив Хаоса на глазах обретал русло.
– Сейчас, – шепот Мелампа был едва слышен. – Еще немного…
Тела двигались все быстрее. Острый, как лезвие ножа, будоражащий запах накрыл Сикион, мешаясь с винным духом, испарениями сырой земли и факельной гарью. Скалились рты, исходя пеной и хрипом. Белки закатившихся глаз были подобны бельмам слепцов. Аргивян сотрясали конвульсии…
– Пора.
Меламп скользнул вниз, растворившись во мраке – тень среди теней. Дюжина ударов сердца, и фессалиец возник у источника. Стих ветер, факелы вспыхнули ярче. Стало ясно: источники света образуют сходящуюся спираль. Меламп простер руки к вакханкам. От плечей до кончиков пальцев пробежала тошнотворная волна.
– Дедушка! – мальчика чуть не вывернуло. – Смотри!
– Молчи! Вижу.
Ног у Мелампа не было. Человеческий торс фессалийца ниже ягодиц переходил в змеиный, лоснящийся аспидной чешуёй хвост. Конец хвоста исчезал в земле, словно корень невиданного дерева. Свистящий шепот Мелампа бритвой вспорол пространство оргии. Здесь, в тени утеса, он был едва слышен, как если бы у мальчика вдруг заложило уши. В ответ на шеях и головах вакханок зашевелились змеи – живые, полудохлые, безнадежно мертвые, они пришли в движение. Ни уж, ни гадюка не душат жертвы. Но сейчас, повинуясь воле фессалийца, змеи с готовностью изменили своим привычкам. Юноши-оргиасты, покинув женщин, спешили к Мелампу, ожидая приказаний. На лицах аргивянок вакхический экстаз сменился животным ужасом. Змеи стягивали кольца все туже, и силы менад, рвущих в клочья зверей и детей, не хватало, чтобы разорвать смертельные объятия.
Одна из женщин, шатаясь, поднялась на ноги. Вцепилась в живую удавку. На руках набухли жилы, лицо налилось синевой удушья. Вакханка боролась из последних сил. Шаг, другой – шум Асопа стал ближе. Женщина ускорила шаги, побежала, спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь на ноги. Остальные устремились за ней. Вода притягивала вакханок; в ней они видели спасение от взбесившихся змей. Раздался громкий всплеск. Еще один. И еще. «Пять… семь… девять… – считал про себя мальчик. – Двенадцать…»
– Вытаскивайте их! – закричал Меламп. – Быстрее!
Юноши кинулись к реке: и загонщики, и оргиасты.
Горгоны не двинулись с места."
Г.Л.Олди "Мой дедушка - Истребитель"



"- Теперь я понимаю, отчего древние имена нимф и амазонок звучат так: Левкиппа - белая кобыла, Меланиппа - черная, Никиппа - победоносная, Айниппа - милосердно убивающая кобыла.
- А позднее, когда животные божества утратили свое значение, имена переменились, - подтвердил философ. - уже при Тесее была Ипполита, Ипподамия - властительница, укротительница лошадей, то есть героини-люди, а не нимфы с обликом животного. Здесь тоже произошло возвышение религии, как ты верно заметила.
- Но тогда... - Таис запнулась.
- Говори, мне ты можешь сказать все.
- Тогда почему облик Богини-Матери, Великой Богини, нежен и ласков, хотя он гораздо древнее мужских богов-убийц?
- Ты опять ошибаешься, принимая ее лишь как богиню любви и плодородия. Разве не слышала ты о бассаридах - опьяненных священными листьями полубезумных женщинах Тессалии и Фракии, в своем неистовстве раздиравших в клочья ягнят, козлят, детей и даже мужчин. Женщины бесились, размахивая пихтовыми ветвями, обвитыми плющом - знаком Артемис или Гекаты. То же было и в Афинах на Ленеях - празднестве «диких женщин» в дни зимнего солнцестояния месяца Посидеона. Лик богини-разрушительницы, богини-смерти противополагался облику матери. Соединительным звеном между ними служил образ любви - единственный, который ты знаешь.
Таис поднесла пальцы к вискам.
- Слишком мудро для меня. Неужели в далекие темные времена даже женские богини были столь же свирепы, как позднее мужчины-боги?
- Свирепы - нет. Беспощадны - да, как сама жизнь, ибо чем же они были, как не отражением жизни, высших сил судьбы, властвующих однозначно и над богами, и над людьми... Беспощадны и милосердны одновременно." И.А.Ефремов "Таис Афинская"



Пройдут века, сменятся эоны, и в мир придет новый сын Бога, за которым будут идти женщины, внимая Его словам, и веря в него и его силу возвращать из-за грани смерти. И вновь повторится на новом витке старая мистерия - он умрет и воскреснет в своей славе. И кровь его превратится в вино, а вино в Его Кровь и Воду Жизни Вечной, и зерно станет хлебом Плоти Его. И одна из его последовательниц поднимет для благословения крест из виноградной лозы, а другая - крест, сплетенный из соломы. Повернется Колесо, и мир пойдет прежним путем на новом витке искать ответы на вечные вопросы.





"Анаксо судорожно завернулась в пеплос. Поздно – Амфитрион ясно видел украшение, болтавшееся на шее у сестры. Всегда тщательно скрытая одеждой, сегодня безделушка открылась невольному свидетелю. Серебряная цепочка, и на ней, свесившись между грудями – мелкий, с мизинец – тирс Косматого, похожий на фаллос. Блестящий стволик, шишка-венец; плющ и лоза, будто волосы…
Серебро и чернь, и зеленый хризопраз.
– Как ты можешь? Это же…
Он искал слово и нашел:
– Предательство!
Сестра выпрямилась. Отступать было поздно, лгать – бессмысленно, и Анаксо ринулась в бой. Пеплос, не заколотый пряжкой, упал на гальку. Нагая, как на ложе любви, женщина взмахнула руками, и мальчик испугался, что сестра кинется на него.
– Предательство? Кого я предала?!
– Дедушку!
– Ах ты засранец! Еще один на мою голову! Рехнулись вы тут с вашим дедушкой…
– С нашим дедушкой!
– Где он будет, наш дедушка, когда Дионис сведет меня с ума? Когда я разорву свое дитя? Дедушка… Он будет рыскать по горам, убивая других вакханок! А я повешусь на поясе от горя…
– Нельзя так называть Косматого! Он не бог!
– Дионис! Ди-о-нис! Эвоэ, Вакх! Понял, щенок?"

http://users.livejournal.com/_mjawa/1201726.html