Рассказ ветерана Ершова
В 30-е годы Москва была застроена деревянными двухэтажными домами, - такие до сих пор сохранились в районе Таганской площади. Они сносились, и возводились кирпичные пятиэтажки. В одной из таких пятиэтажек, на пятом этаже, в коммунальной квартире, и жил я с мамой и папой. Рядом жил мой дедушка и двое его детей, которые приходились мне дядей и тётей, но им тогда было по 13-14 лет, и я звал их просто Славой и Ниной. Взрослые работали, Слава и Нина учились, а меня запирали в комнате. Когда ребята возвращались из школы, они меня выпускали и начинали заниматься со мной. Иногда они хохмили: брали пару взрослых валенок и ставили меня в них; мои ноги до подошв не дотягивались, я не мог сделать ни шагу, хныкал, а они смеялись. Зато благодаря им я знал наизусть «Сказку о рыбаке и рыбке» уже в 3-4 года, потому что они мне постоянно читали её вслух, и когда приходили гости, меня ставили на стул, и я рассказывал эту сказку. И при том, что мы жили на пятом этаже, Слава и Нина перелезали с балкона на балкон и перетаскивали меня, не говоря об этом родителям, и я думал, что это в порядке вещей.
Я с пяти лет гулял самостоятельно, и однажды, 22 июня, часов в 12, перед обедом, раздались голоса в толпе: «Молотов (министр иностранных дел – прим. авт.) выступает, война началась!» Народ бросился в магазины запасаться спичками и солью, но я тогда не знал, почему. Прошла неделя, и как-то я спал в своей кроватке с сеточкой, и вдруг меня разбудили на рассвете, часов в 5-6, завернули в байковое одеяло и стали спускаться вниз: первая воздушная тревога. Спустилось во двор человек двадцать, стали смотреть в небо, и сквозь тучи были видны сполохи – разрывы зарядов зениток. Кто-то закурил, и все закричали: «Брось сигарету!», боясь, что с расстояния нескольких километров огонёк заметят с немецкого самолёта. Время дошло до сентября, фашисты стояли под Наро-Фоминском, и всех мирных жителей начали эвакуировать вглубь страны. Старшие по подъезду и по общественной организации в доме взяли на себя эвакуацию: были назначены день и место сбора. Отец, дед и дядя остались – они работали на предприятиях; я мамой и тётей должен был покинуть Москву.
Тогда не было столько автобусов, сколько сейчас, но в Москве было много трамваев. Мы пришли на Малую Протасовку, нас загрузили по 50 человек в трамвай и повезли на Курский вокзал. Когда мы приехали, было уже темно; людей сажали в «телячьи вагоны» - для перевозки грузов – и в этот момент опять объявили военную тревогу. Пошли разговоры, что «Сейчас мы поедем, и нас разбомбят», но обошлось. Нас поселили в Пензенской области, в какой-то деревне, в пустую избу; мама и тётя устроились в колхоз. Местные жители давали нам санки, и мы ездили в лес за дровами, топили печку. Я был без игрушек – всех их пришлось оставить в Москве – и начал делать их сам. Когда-то тётя с дядей учили меня рисовать и лепить из пластилина и, видно, приобщили таким образом к творчеству, и я вырезал из дерева корыто и скалку с валиком для глажки белья. Моими любимыми игрушками до войны были истребитель И6 – «ишак» - и резиновый голышок, с которым я купался. Так для этого пупса я сделал противогаз с фильтром из спичечного коробка и шлангом из шнурка.
Как-то у нашей печки засорилась труба, и мы с тётей угорели – отравились угарным газом. Не помню, как потерял сознание, только помню, что потом очень болела голова. Наша мама полезла на крышу прочищать трубу, а в то время была зима, и ей пришлось работать на морозе. Когда она вошла в избу, оказалось, что она отморозила себе руки. Несколько часов она плакала и кричала от боли и держала руки в горячей воде. Тем временем неприятель наступал. Колхозный скот с Украины и с Кубани собирали в стада и гнали через всю страну в тыл мимо нашего села. Животные шли тысячи километров, и много было падежа – то тут, то там можно было увидеть лежащую на земле дохлую корову.
В 42-м году я вернулся в Москву – и тоже в сентябре. Нас поселили в другом районе, теперь уже на третьем этаже. Москва была похожа на мёртвый город: везде стояли надолбы – врытые в землю рельсы против танков, электричество было отключено в целых районах, а осенью темнело уже в 4 часа. Если у кого и был свет, тот обязан был иметь светомаскировку – шторы из чёрной бумаги. Гражданский патруль обходил дома и кричал, чтобы шторы закрывались плотно. А те, у кого не было света, использовали керосиновые лампы – «коптилки». Спички мне не доверяли, я свою лампу зажечь не мог и, когда становилось темно, мне было страшно, и я лежал на кровати, накрывшись одеялом с головой, пока не приходили родители. Тем, кто поздно возвращался с работы, раздавали значки – фосфорные «ромашки», которые светились в темноте, и люди на улице не натыкались друг на друга.
Помимо военных частей с зенитками и прожекторами в каждом доме был гражданский патруль, набранный из местных жителей. Патрульные забирались на крышу дома и гасили зажигательные бомбы – брали их длинными щипцами и бросали в ящик с песком. Такие бомбы создавались на базе смеси магния и фосфора, и они воспламенялись от удара, чтобы загорелся деревянный чердак. Их сбрасывали сотнями, веером, чтобы вызвать панику, и гражданские патрули спасли не один дом. Для связи между патрулями использовалась сигнализация – двухцветные фонарики: красный свет – опасность, зелёный свет – всё в порядке. Была введена карточная система: хлебные, продовольственные и другие карточки для служащих, рабочих и иждивенцев. Карточка выдавалась на месяц и при утере не восстанавливалась.
Оружием должен был уметь пользоваться любой мужчина, поэтому распространялись обучающие буклеты по стрельбе из винтовки, рукопашному бою, штыковому бою и т.д. Патрули, дежурившие на крышах, получали памятки, напоминавшие, как отличить советский самолёт от вражеского Мессершмитта или Хейнкеля. По радиорупорам на столбах передавались последние известия, а печатная продукция вывешивалась на деревянные стенды, стоящие на улицах и прикреплённые к стенам домов. Новые газеты появлялись на стендах каждый день в 6 часов утра, и люди, спешащие на работу, толпились у этих стендов и читали свежую прессу.
В конце 42-го дед сообщил, что Славе прислали повестку и на следующий день ему, 18-летнему парню, надо было прийти в военкомат. Вечером были сборы, проводы, а утром он уходил на фронт и вёз меня на санках через сквер бегом. Он попал на передовую и был ранен в спину, лежал в госпитале и присылал нам оттуда письма и открытки с Суворовым, на которых стоял штамп «Проверено цензурой» - вся корреспонденция тщательно прочитывалась. Рана оказалась нетяжёлой, и после выздоровления его направили в медсанбат (медицинский санитарный батальон – прим. авт.), и он стал военным санитаром. Вскоре он попал на ленинградский фронт, и в конце 43-го командование прислало нам его фото – он отличился в боях. А в конце 43-го мы узнали, что Святослав Архипович Ершов погиб в сражении под Ленинградом...
Записала рассказ Настя ПарфЁнова