Ту4-ка все записи автора 23 декабря Софья Андреевна сделал последнюю запись в календаре: «В 9 часов ушел. Вернулся в 5 часов дня и уехал».

Решение о поездке в Ленинград С.Есенин считал наилучшим выходом из сложившейся в его жизни кризисной ситуации. Он возлагал на свой переезд большие надежды. Никаких возражений он не принимал. Да и мало кто пытался его переубедить, зная своенравный характер Есенина. Не могли удержать его и близкие родственники.

«23 декабря, зайдя к С.А.Толстой, часов в шесть, слышу звонок, - вспоминал В.Наседкин. - Открываю дверь. Входит Есенин и, не поздоровавшись, идет в комнату. Вещи готовы. Все уложено в чемоданы. Перед выходом Есенин дает мне госиздатовский чек на семьсот пятьдесят рублей – он не успел сегодня заглянуть в банк и едет в Ленинград почти безе денег. Попросил выслать завтра же»

Эту же сцену запомнила и сестра поэта Александра: «23 декабря под вечер мы сидели втроем у Софьи Андреевны: она, Наседкин и я. Часов в семь вечера пришел Сергей с Ильей. Сергей был злой. Ни с кем не здороваясь и не раздеваясь, он сразу же прошел в другую комнату, где были его вещи, и стал торопливо все складывать как попало в чемодан. Уложенные вещи Илья, с помощью извозчиков, вынес из квартиры. Сказав всем сквозь зубы «до свидания», Сергей вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь.

Мы с Софьей Андреевной сразу же выбежали на балкон. Был теплый, тихий вечер. Большими хлопьями, лениво кружась, падал пушистый снег. Сквозь него было видно, как у парадного подъезда Илья и два извозчика устанавливали на санки чемоданы. Снизу отчетливо доносились голоса отъезжающих… После того как были размещены на санках чемоданы, Сергей сел на вторые санки. У меня вдруг к горлу подступили спазмы. Не знаю, как теперь мне объяснить тогдашнее мое состояние, но я почему-то вдруг крикнула: - Сергей, прощай!

Подняв голову, он вдруг улыбнулся мне своей светлой, милой улыбкой, помахал рукой, и санки скрылись за углом дома. Мне стало как-то невыносимо тяжело в опустевшей квартире».

Софья Андреевна тяжело переживала отъезд мужа в Ленинград. О её состоянии О.К.Толстая писала подруге: «Вдруг 23-го вечером звонит Соня и говорит: «Он уехал» - «Кто?» - спрашиваю. «Да Сергей». И тут в первый раз она мне откровенно рассказала про него и то, что она пережила за эти дни. Одним словом творилось что-то ужасное. И, наконец, сорвался, захватил все свои сундуки и заявил, что уезжает в Петербург. Так как это было уже в третий раз, что «он уезжал», то никто не придал этому особого значения. При этом был совершенно пьян. (…) И в первый раз в голосе Сони я почувствовала усталость, досаду, оскорбление.

«Надеюсь, что он больше не вернется», - на что Соня сказала: «Тебе легко говорить, а ведь я люблю его».

Я возразила: «Но ведь ты же видишь, что с ним жить невозможно, что это совсем больной человек и даже опасный». Я посоветовала Соне поехать отдохнуть, встряхнуться, ну хотя бы в Ясную Поляну, но она сказала, что если поедет куда, то только в Петербург к своей подруге, но боится, чтоб он не вообразил, что она бегает за ним. Удерживало её ещё полное отсутствие денег, он не оставил ни копейки, да и до этого она задолжала прислуге и за три месяца квартиры (он абсолютно не давал ей денег, кроме как на траты на еду и вино, а получал больше тысячи рублей в месяц).

Дня через (три) два я вернулась домой. Соню я застала страшно мрачной, совершенно безжизненной: она днями лежала на диване, не говоря ни слова, не ела, не пила до позднего вечера, была совершенно апатичной ко всему. Видя её такой, я прямо испугалась и дала телеграмму Александре Львовне (Толстой – С.З.), чтоб она её вытребовала в Ясную Поляну, как бы по делу…»


Смерть и похороны поэта.


Весть о трагической гибели С.Есенина ошеломила Софью Андреевну. Об этом страшном для неё дне рассказала своей подруге О.К.Толстая: «28-го я отсутствовала почти весь день, и когда вернулась вечером домой, то была встречена ужасной вестью: без меня кто-то вызывал меня по телефону, но подошла Соня, и ей сообщили об ужасной смерти Есенина. По счастью, тут находилась одна её хорошая подруга, которая помогла ей пережить первые минуты.

Соня сперва страшно закричала, не хотела верить, стала, как безумная, затем быстро взяла себя в руки и стала собираться в Петербург вместе с одним молодым «поэтом» (В.Ф.Наседкиным – С.З.), только что женившимся на сестре Есенина. (А его сестра (А.А.Есенина – С.З.) и двоюродный брат (Илья Есенин – С.З.) как раз в сочельник уехали к себе в деревню, куда им послали телеграмму). На дорогу ей пришлось опять занять у прислуги. Когда я пришла, они уже уехали…».

Софья Андреевна в Ленинграде принимала непосредственное участие в выполнении необходимых ритуальных обрядов. П.Н.Лукницкий вспоминал о событиях 29-30 декабря 1925 года: «Утром приехала Софья Андреевна Толстая-Есенина на автомобиле с М.Шкапской… - приехали в Госиздат, а затем в Обуховскую (больницу). Шкапская неотлучно была с Софьей Андреевной весь день: они вдвоём хлопотали у тела.

Софья Андреевна получила разрешение взять чистое белье из запечатанной комнаты – из чемодана Есенина. Купила легкие туфли. Омывали, одевали тело… В 5 часов вечера в помещении Союза писателей (Фонтанка, 50) была назначена гражданская панихида. Около 6 часов привезли из Обуховской тело… В течение часа длилось молчание. Никто не произносил речей.

Толпились, ходили тихо… Софья Андреевна стояла со Шкапской у стены - отдельно от всех. Около 7 часов вечера явился скульптор (Золотаревский)… Низенький, коренастый, безволосый мастер в переднике засучил рукава и занялся своим делом. Софья Андреевна со Шкапской сидели в креслах в углу, у печки. Софья Андреевна с виду - спокойная (Шкапская потом говорила, что она - оцепенела). Когда энергичным движением руки мастер бросил на лицо Есенина мягкую, расползающуюся массу гипса, Софья Андреевна заплакала. На несколько секунд, может быть…»

29 декабря 1925 года ленинградцы прощались с поэтом. «На Фонтанке, в помещении Всероссийского Союза писателей, - вспоминал поэт Н.Браун, - в комнате налево от входа стоял гроб с телом Есенина. Собрались писатели: К.Федин, В.Шишков, Б.Лавренев, М.Казаков, Н.Никитин, С.Семенов, И.Садофьев, М.Комиссарова и др. Пришел Николай Клюев. Приехала жена Есенина - С.Толстая. Был директор Госиздата поэт Илья Ионов, который руководил дальнейшей церемонией проводов».

В этот же день С.А.Толстой-Есениной передали письмо от А.Ф.Кони: «Дорогая и многострадальная Софья Андреевна – только сейчас, лежа в постели, больной, я прочитал во вчерашней газете о горе, обрушившемся на Вас в такой трагической форме. Мое сердце, привыкшее в последнее время к вестям о человеческих страданиях, содрогнулось за Вас, такую еще недавно жизнерадостную и счастливую, и я спешу выразить Вам всю глубину моего участия, скорби и боли за Вас.

Не буду говорить Вам слова утешения. «Слова, всегда слова, - говорил подавленный горестью Отелло, - и я не слыхал еще, чтобы растерзанное сердце можно было уврачевать через ухо». Но я хочу сказать Вам, что более, чем когда-нибудь, грущу, что меня нет в Москве, чтобы прийти к Вам и дать Вам излить свою наболевшую душу. Боюсь, что церемонии и словоизвержения, о которых оповещают газеты, еще более растравят раны Вашего сердца, и молю Бога (столь несовременного и забытого теперь) облегчить Вас и послать Вам душевное умиротворение. Когда для Вас настанет снова текущая жизнь – черкните мне словечко о себе, зная, что я нуждаюсь в нем из сердечного, любящего к Вам участия. Простите, что пишу мало. Очень не в порядке сердце».

Софья Андреевна получила телеграмму из Баку от П.И.Чагина: «Гибель Сергея ошеломила невозможно жутко жаль общее мнение хоронить нужно Москве чтобы все подлинные друзья могли отдать последнее прости – Чагин».

П.Лукницкий описал последние часы прощания ленинградцев с Есениным: «Колесница стояла внизу. Стали собираться в путь. Товарный вагон… был уже подан. Поставили гроб в вагон - пустой, тёмный. .. Софья Андреевна и Шкапская вышли из вагона и стали бродить по платформе… Около 11 вечера… поезд был уже подан, и вагон с гробом прицепили к хвосту. В 11.15 поезд отошел»

На перроне Московского вокзала Софья Андреевна попрощалась с друзьями. М.Шкапская передала ей записку: «Приезжайте сюда, если можете, дорогая. С ужасом думаю о той пытке, какую Вы сейчас выносите, и какая ещё начнется, когда и этого его не станет. Если б только помнить, что уходящие живы, и только от нас - от памяти нашей - зависит их сделать живыми навсегда, бессмертными. Может быть иного и нет бессмертия. Вы такая ещё юная, Соня, а уже такая богатая, потому что и скорбь наша тоже богатство. Вы уже это и сами знаете. Пустые балаболки все эти слова. Лучше просто реветь в голос и ничего больше!.»


В специальном вагоне гроб с телом С.Есенина был перевезен в Москву. С покойным поэтом 30 декабря в московский Дом печати пришли прощаться многие любители русской поэзии. «Большая, почему-то скудно освещенная комната, где стоял гроб с телом Есенина, была полна народу, и пробраться вперед стоило труда, писал Д.Н.Семеновский.- Голоса были негромки, дальние углы комнаты тонули в полумраке, только гроб был освещен. Всё время менялся почетный караул.

В глубине комнаты сбились в траурную группу близкие Есенина. Понуро сидела на диване, уронив на опущенное лицо прядь коротких волос, бывшая жена поэта Райх. Кто-то утешал С.А.Толстую. Немного поодаль выделялась среди других своим крестьянским обличием не спускавшая глаз с гроба пожилая женщина – мать Есенина, Татьяна Федоровна».

Этот день О.К.Толстая описала в письме Р.А.Кузнецовой: «Соню я впервые увидела 30-го в Доме печати, куда с вокзала привезли тело. Толпа была невероятная, с 5 часов и всю ночь была очередь, стоявшая на улице, желавших повидать и проститься с ним. По-видимому, его любили, так как очень многие плакали, не только дамы. Не могу сказать, чтоб я шла туда с хорошим чувством. Я слишком страдала и возмущалась за дочь, но главным образом меня возмущали эти его «друзья», проливающие теперь крокодиловы слёзы, а, в сущности, много повинные в его гибели и болезни. Я так и заявила двум-трем из них и решила, что некоторым из них руки не подам. Его мне было жалко, только как погибшего человека, и уже давно погибшего. Но когда я подошла к гробу и взглянула на него, то сердце моё совершенно смягчилось, и я не могла удержать слёз.

У него было чудное лицо (несмотря на то, что какие-то мокрые и прилизанные волосы очень меняли сходство), такое грустное, скорбное и милое, что я вдруг увидела его душу и поняла, что, несмотря на всё, в нём была хорошая, живая душа. Я пошла искать Соню и встретилась с ней в другой комнате. Она бросилась ко мне со словами: «Мамочка, прости ему!» - и обхватила меня. Я могла только плакать, посадила её около себя, она положила свою горемычную голову ко мне на колени, и мы долго так сидели, и я гладила её голову и спину.

Она не рыдала, а как-то замерла. Потом пришел Владимир Георгиевич (Чертков – С.З.) и Антон Григорьевич (слуга Чертковых – С.З.), и Соня очень была тронута этим, обнимала их, хотя и не говорила ничего. Тут при мне была гражданская панихида (артисты Качалов и Книппер из Художественного театра читали его стихи), а рано утром родители его отслужили панихиду. Я пробыла с Соней до 2-х часов ночи, и она осталась там с друзьями на всю ночь. Когда я пришла на другое утро, то народу было опять много. Соня стояла как каменная, ни слезинки, ни вздоха. Кругом рыдали дамы, с некоторыми делались обмороки, тут была и его первая законная жена (были и незаконные) с двумя детьми, которая держала себя крайне демонстративно и театрально – она актриса, жена известного артиста Мейерхольда. Они всё время подносили детей к гробу, девочку заставили читать стихи Пушкина!

Всё это было фальшиво и тяжело. Соня же стояла тихо, скромно, почти незаметная, но когда пришел момент её прощания, то я не смогла смотреть и отвернулась – такая мука и отчаяние были в её взоре, когда она нагнулась к нему и не отрываясь смотрела на его лицо, как бы запечатлевая его черты! И так всю дорогу на кладбище и после похорон – она была как каменная, точно отсутствующая. Но когда я увидела её лицо, когда она уже шла от могилы, то я ужаснулась – такое оно было старое, обтянутое, желтое. Она только попросила никого не подходить, с ней не разговаривать. Села с одной подругой в автомобиль и уехала к ней. С тех пор я видела её только один раз. Она не могла вернуться домой, ей было слишком тяжело, тяжело было видеть и близких».

Чаще Софья Андреевна в эти трудные для нее дни находила приют в доме И.М.Касаткина. «Все эти недели я живу как с перешибленным хребтом, так потрясло случившееся,- писал 16 января 1926 года И.М.Касаткин И.Е.Вольнову. - И каждый день, как во сне, мы тут травим и травим свои раны воспоминаниями о Сергее бесконечными. Софья Андреевна, жена его, все время ночует у нас, боясь еще идти на свою квартиру, - и мы проговариваем ночи напролет… (…)

Смерть его огромно всколыхнула тут весь народ. На бесконечные траурные вечера его памяти народ валит в таком количестве, что милиция не справляется: крик, рев, давка…через день устраивает вечер Художественный театр, выступит Луначарский. В этом массовом движении публики вокруг гибели Сергея я вижу не только любовь к его поэзии, - нет, тут, мне кажется, невидимо скрещиваются некие шпаги… Да, мы просчитались в Сергее!»