Эрика_Иванова все записи автора Помню: осень стоит неминучая,
Восемь лет мне, и за руку - мама:
"Наша Родина - самая лучшая
И богатая самая".

В пеших далях - деревья корявые,
Дождь то в щеку, то в спину,
И в мои сапожонки дырявые
Заливается глина.

Образ детства навеки -
Как мы входим в село на болоте.
Вон и церковь с разрушенным верхом
Вся в грачином помёте.

Лавка низкая керосинная
На минуту укроет от ветра.
"Наша Родина самая сильная,
Наша Родина самая светлая".

Нас возьмёт грузовик попутный,
По дороге ползущий юзом,
И опустится небо мутное
К нам в дощатый гремучий кузов.

И споет во все хилые ребра
Октябрятский мой класс бритолобый:
"Наша Родина самая вольная,
Наша Родина самая добрая".

Из чего я росла-прозревала,
Что сквозь сон розовело?
Скажут: обворовала
Безрассудная вера.

Ты горька, как осина,
Но превыше и лести, и срама -
Моя Родина самая сильная
И богатая самая.

Вячеслав ЛЮТЫЙ
http://www.hrono.ru/text/2005/lyuty1005.html

ТРАВА МОЛОДАЯ
(Русская почва в поэзии Светланы Сырневой)

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа –
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!

…Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.

Федор ТЮТЧЕВ

…что мне – покорная родина? Разве скажу!

Светлана СЫРНЕВА

1. Почва

Говоря о почве в поэзии, стоит для начала уяснить, что, собственно, имеется в виду. Речь идет о приметах исторических, бытовых и психологических – это самые общие обозначения сторон интересующего нас предмета. Подобные знаки и черты окрашены родовым чувством художника, каким бы оно ни было: национальным, ментальным, наконец, просто семейным. Маленькие предпочтения, едва уловимая теплота в голосе, сострадание и жалость к памяти. Или к тому, что уже становится памятью, прямо на глазах… Но скажем определенней, аналитически сухо: это интонация, выбор предметов, нравственная оценка и принцип одухотворения.
И если мы именно таким образом углубимся в толщу поэтической ткани, то нам станет ясно, почему одна творческая фигура истинно русская, а другая – только советская, тогда как третья – отчетливо клановая. И пусть характеристики, которые мы затем соединим с именами поэтов, кажутся, на первый взгляд, вполне внешними, поверхностными. На деле же каждая из них обладает своей отчетливой логикой и, что очень важно, собственным пространством существования, в котором – и строго вычерченная топография, и отобранная топонимика, и не редактируемый путеводитель по всем достопримечательностям, жизненно необходимым этому творцу. Так, Высоцкий окажется выразителем вненациональной советской почвы, Окуджава – корпоративно-интеллигентской, а, скажем, Твардовский – певец, в первую очередь, почвы русской, советской уже потом, как бы в качестве хроникального уточнения.
Понятие национальной почвы, как самое широкое, в состоянии вобрать в себя все иные укоренения: и замкнуто-интеллигентские, и семейные, и сугубо ментальные – что реально происходит в последние годы, кажется, со всем советским. Однако не всякое советское может раствориться в русском. Очень часто наше национальное начало исподволь сопротивляется и не впускает в свои пределы того или иного «чужака». С течением времени подобная несоединимость становится вполне наглядной.
Впрочем, отталкивание национального и вне-национального вовсе не умаляет обаяния, которое сопутствует тем или иным стихам. Речь идет только о движении их во временном потоке и об их способности сохранить себя в людском сознании. Именно потому клановое и ментальное – явления краткие: их опора чрезвычайно временна. Скажем, поэзия Высоцкого сегодня жива и востребована в значительной мере в силу того, что советское еще не ушло окончательно из нашей жизни, а находится в состоянии длящегося распада, тогда как национальное еще не вполне обрело себя, оно медленно и мучительно самоопределяется.
Творческие имена из разных «почвенных ареалов» не спорят друг с другом, им достаточно сохранить свою собственную привлекательность. Но вот что примечательно. Художники вне-национальные, как правило, делают все, чтобы не раствориться в культуре и сохранить факсимильный отпечаток личного творчества. Национальные же творцы стремятся напитать собою почву, их взрастившую. А если при том сотрутся их портретные черты – что ж, это достойно сожаления и горьких слез, но земля жива, и на ней вновь взрастет молодая трава. Подобное утешение обладает уникальным качеством: оно обращено ко времени и живет в нем, соединяясь с прошлым и надеясь на будущее. И здесь внутренняя сила и неслучайность художника, по своей сути – национального.
Оговорив предварительно самые общие контуры нашего рассуждения, обратимся к имени, которое станет его художественным центром: Светлана Сырнева.

2. Автор
Среди современных поэтов, хранящих верность национальной почве, имя Светланы Сырневой обладает некоей отдельностью. Причиной тому – сложность восприятия ее стихотворений как целостного художественного мира, в противоположность широко распространенному в поэзии образному пунктиру мира внешнего. У Сырневой взаимопроникновение пейзажа, людской доли, личного жизненного пути и глубоко экзистенциального, невыразимого до конца собственного сердечного переживания доведено, кажется, до крайней степени. Переводя взгляд с одного поэтического предмета на другой, почти невозможно определить, где кончается контур первого и начинаются пределы второго. И потому, говоря о сырневских стихах, так трудно выделить в них какую-то одну мысль или одно чувство: узнавая в них только себя, читатель забывает обо всем остальном. По существу – он забывает об авторе, представляя его лицо исключительно на свой лад и в связи со своими литературными привычками. Разумеется, так происходит очень часто и со многими другими поэтами, однако в случае со Светланой Сырневой такое изначально заданное прочтение носит характер постоянства.
Не узнанный и не понятый до конца художник всегда склонен к горечи. Его слово звучит в каком-то ином, как видно, недоступном для общего слуха «частотном интервале». И потому мотив душевной невыразимости, столь знакомый нам по тютчевскому «Молчанию» («Silentium!»), закономерно стал одним из главных в творчестве Светланы Сырневой:

Живо слово нетленное,
живо, пока молчу.

Так, не привлек к себе литературно-критического внимания опубликованный в 1997 году в журнале «Лепта» ее шуточный роман в стихах «Глаголев», посвященный как будто художественно низкому предмету – богеме. Однако стихотворная повесть о поэте местного значения вовсе не так проста, как может показаться при ее беглом чтении, загодя настроенном на непритязательную «хохму». Там есть строфы, в которых с грустной улыбкой говорится о вещах нравственно и житейски трудных, почти философских. Кроме того, роман является поистине полигоном поэтических характеров, бытовых коллизий и обыденных интонаций. Такой опыт для поэта просто бесценен. Этот художественный дневник прошлых «литературных» лет написан Сырневой с любовью и иронией. Считать его вещью принципиальной в корне неверно. Замечательное значение «Глаголева» – в «весомом пустяке», без которого не было бы в стихах поэтессы ни вдохновенных признаний, ни оголенного в своей сути ее разговора с Небом, с Богом. Тут проверялась свобода поэтической речи, нащупывались ее допустимые для автора пределы. Что примечательно: в «Глаголеве» все коллизии, кажется, вполне понятны и искушенному читателю, и читателю с поверхностным литературным зрением. И судьбы человеческие здесь так ярко и кратко выписаны, что «лабораторным», сугубо вспомогательным опусом это произведение назвать никак нельзя.
Тем не менее, «Глаголев» словно падает в пустоту. Для одних в нем недостает романной формы. Другие, горячие поклонники лирических стихов Сырневой, сетуют, что потрачено много времени на «ненужную» большую вещь. Третьи видят в повествовании только «забавные» места. И никто не остановил свой взгляд на горестных словах главного героя романа, которые отчетливо перекликаются со всем творчеством поэтессы:

Впервые Глаголев у Бога
хотел бы с тоскою спросить:
зачем же ты дал мне так много
и как в себе это носить?
…зачем, не имея ни в чем неуспеха,
я сам себе нынче укор и помеха,
и нет мне покоя нигде?

К настоящему времени Светлана Сырнева выпустила четыре поэтических сборника: «Ночной грузовик» (1989), «Сто стихотворений» (1994), «Страна равнин» (1998), «Сорок стихотворений» (2004). Ей присуждено несколько престижных литературных премий, она награждена пушкинской юбилейной золотой медалью. Ее стихи постоянно публикуются на страницах многих российских журналов и альманахов. И все-таки…
Персонажи ее стихотворений чрезвычайно разнообразны по своей роли в земных событиях. В одном можно угадать «сидельца» сталинских лагерей, в другом прочитывается образ сирого горемыки, а третья – женщина с неудалой личной судьбой, с разбитым сердцем… Строгий ум заподозрит в подобном круговороте действующих лиц нечто театральное и для поэтического произведения – искусственное. Смена масок – это ведь как смена личин в душе автора. И потому лирический герой или героиня в стихах Сырневой недостаточно откровенны, и перед нами, похоже, - художественная игра.
Однако упускается из виду речевая интонация, значение которой в поэзии огромно, даже – основополагающе. Ни в одном случае Сырневу невозможно уличить в психологической фальши и деланности голоса. Именно голос поэтического рассказчика есть связующее звено всех человеческих историй, которые живут на страницах сырневских книг. И еще – постоянное соизмерение частной судьбы – с Небом, с небесной, духовной задачей.
Впрочем, эта последняя, метафизическая примета вдруг оказывается весомым поводом для очередного литературного упрека.
Неразрывные нити между землей и небом пронизывают, кажется, любое стихотворение Светланы Сырневой. Все вокруг одухотворено: и поле, и дом, и дорога, и материнская ласка, и дерево у окна, и ветер, и снег, и бушующая вода, и перемены к плохому и хорошему, и переход от дня к ночи и от темноты к свету… За видимой реальностью стоит другая, невидимая, но от того не менее значимая и куда более властная над тобой, нежели обыденность – плотная, рациональная, горькая и конечная. Однако если ты привык жить размеренно и земные следствия выводить исключительно из земных причин, подобная картина мира – не для твоих глаз и не для твоего уха. Твой тщательный ум придумает для нее соответствующее название: «метафизическое болото» - и назовет тупиковым этот художественный путь.
Хотя для высокой русской поэзии он уже два столетия является духовной традицией и важнейшим признаком нашей национальной литературной почвы.

3. Миф
В разговоре о произведениях поэта, стоит с самого начала уяснить для себя некое правило понимания художественного высказывания автора. Это освободит нас от многих почти дежурных дидактических сетований при рассмотрении отдельных поэтических строк. А также – даст возможность представить образ автора объемно и даже противоречиво, но никак не плоскостно и однозначно. В первую очередь, речь идет о необходимом сопряжении отдельных авторских слов и мыслей – с фигурой целостной, состоящей из множества проговорок и переживаний, во вторую очередь – о сопряжении с внешним миром, который насыщен поступками и событиями.
У Светланы Сырневой есть одно чрезвычайно примечательное стихотворение, которое вполне можно счесть едва ли не ключевым для ее поэтического характера. Оно открывает книгу «Страна равнин» (1998), хотя написано значительно раньше: «Даже там, в темноте, через толщу земли…». На первый взгляд, автор выписывает духовный облик «катакомбного человека» – будь то первохристиане или хранители православной традиции в советской России. Многие детали и черты в стихотворении нам, кажется, прямо говорят именно об этом. И здесь необходимо понять, что для Сырневой куда важнее реальных указателей приметы духовные, потому что именно они определяют отношение автора к миру и отношение автора к самому себе.
Перед нами – катакомбные «хранители», от лица которых ведет речь лирическая героиня, и «строители-созидатели», действующие во внешнем мире (их характеристики есть видимая противоположность свойствам людей, скрывшихся «под толщей земли»).
Малые числом сестры и братья – «их деды детьми в катакомбы ушли» - в своем глухом затворе «весну различать научились». Они не винят никого в своей участи, не сетуют на судьбу, делят меж собой «ежедневное бремя труда» и понимают друг друга без слов. Единственная их задача – не умереть, «беречь, и дыханием греть, и спасать, и держаться друг друга». Им «доступны веселье и смех», они сильны, но и «закрыты для всех, неделимая черная каста».

Мы сильны. Наши очи привыкли во мгле.
Но из недр выходя безоглядно,
Мы совсем не умеем ступать по земле
И в смятеньи уходим обратно.

Сдержанность и самоограничение, страдание и мужество, – у «хранителей» много самых похвальных качеств, но нет одного главного – внутренней свободы. Здесь изначальная духовная задача съедает человека, который думает о себе как о единственном носителе драгоценной правды и не желает делиться ею ни с кем. Вот приметы его аскезы: «мы весну различать научились» (нет радости, но есть знание); «надменный, не плакался, мучась» (нет простоты сердца, но есть «умное» чувство долга); «нам доступны веселье и смех» (нет непосредственности, но есть рациональность размышления о движениях души)…
Весь этот сюжет словно бы рассказывается тому, кто ничего не знает о «подземном затворе» и находится наверху. Кто же он, собеседник «хранителя»? «О сестра!» – восклицает героиня, и всплеск ее чувств говорит об искренности слов и о мучительности ее переживания. Такие эмоции не в почете у жителей катакомб. И если в рассказе о стоицизме «затворников» вдруг появляется мука – это свидетельство кризиса «подземного царства». Ведь мучения сердца не от того только, что «огонь или хлеб и вода в подземелье» бесценны – «когда бы вы знали!». Совсем нет: душе не хватает жизни, ее цветущего буйства и радости, ее широты и непредсказуемости. Именно поэтому «хранители истины» выходят из недр «безоглядно».
И, наконец, смысловой ключ стихотворения: «ничего мы не создали» – «мы совсем не умеем ступать по земле» – «мы… в смятеньи уходим обратно». Чувство смятения здесь кажется первым непосредственным откликом на земную, верхнюю и солнечную, реальность. Так, теперь уже почти отчетливо, проявляется конфликт: герметичное знание истины против живой жизни, категорическое неучастие в строительстве дома на песке и, как следствие, – утрата самой способности к созиданию. Здесь же современный разлом живой жизни - на ее смысл и самое жизнь. Как справиться русскому человеку со всем этим горестным разъединением основ? Особенно жестко этот поэтический монолог напоминает читателю о нынешней эпохе – времени предательств и компромиссов, времени стоицизма и личного мужества. Трагические страницы отечественной истории всякий раз ставят русского человека перед напряженным и ответственным духовным выбором: какая дорога верна, где живой путь, в отличие от схематичного маршрута…
Вместе с тем, необходимо отдавать себе отчет в том, что перед нами – поэтический миф, обладающий универсальностью, и всякие прямые ассоциации здесь весьма относительны: в чем-то похоже на реальность, а в чем-то – нет. Словно дуновение ветра донесет вдруг до тебя горьковатый дым пепелища, а потом – все как обычно, нет ничего тревожащего.
В этом сюжете главная саморазрушительная черта катакомбных жителей – герметичность их затаенного существования. Избранность членов секты пресекает возможность воссоединения как с другими, не подземными, жителями, так и с самой жизнью, неправильно текущей, по их разумению. Этот идейный оттенок мифа более всего заботит Сырневу. Как, сохраняя драгоценную традицию, не остаться в прошлом, не превратиться в ее архаического и недееспособного стража? И так ли уж не правы те, кто радостно принимает жизнь во всем ее многообразии, очень часто – многообразии жестоком? Речь идет о личном выборе и о способности привить духовно беднеющему миру утраченные им бесценные нравственные свойства.
Кроме того – страдательное восклицание «О сестра!», адресованное женщине-наперснице (не брату, не отцу, не матери, не прохожему, не чужаку…) объединяет в говорящем и облик подземной послушницы, которая изливает свою измученную душу лирической героине, и психологические черты творческого «я» автора, знакомые нам по многим иным сырневским стихотворениям.
Так душевная рана поэта становится видна внимательному глазу читателя. Русский человек на распутье – словно дерево с обнажившимися корнями и страстным желанием физического движения. Это конфликт кроны и корней, когда закипел древесный сок.

4. Судьба
Многие стихотворения Светланы Сырневой трудно характеризовать вскользь: плотность смыслов соседних строк чрезвычайно велика, и потому всякое выборочное цитирование становится не более чем поверхностной иллюстрацией того или иного умозаключения критика. Любопытно, что в сырневских произведениях ядро смысла находится в поле как минимум двух строк, а это обстоятельство практически исключает афористичность. С другой стороны, сколь часто мы встречаем в сегодняшней поэзии «темные» поэтические высказывания, трудность понимания которых, по существу, обусловлена лишь искусственным нагромождением предметов и бесконечной сцепкой художественных ассоциаций автора… Напротив, в поэзии Светланы Сырневой все значительные предметы одухотворены, а не только осязаемы, к тому же – у каждого предмета есть строго свое пространственное место. Тогда как ассоциации вполне предметны и не случайны, во множестве своем они связаны с русской природой и русским пейзажем, и, что чрезвычайно важно, – накрепко связаны с судьбой человека.
Судьба – именно это Сырневой важно понять в человеке. Меньше, чем очерк судьбы, она не станет высвечивать в своем стихотворном повествовании. И потому миф для нее – естественное художественное пространство, поскольку именно миф «берет» человека как судьбу. И закономерно, что мифопоэтические сюжеты в изобилии разбросаны по всему творчеству поэтессы (помимо раздела «Лишь мифы…» в книге «Сто стихотворений»,1994).
В стихах Сырневой очень часто рядом с мыслью о Судьбе с прописной буквы, которую можно кратко определить как значение и духовный смысл человеческой жизни, выводится очень точно, с отчетливыми деталями, судьба житейская – ее принято обозначать словом «удел». Несовпадение этих судеб, а порою их вопиющая «вилка» приводит к трагизму нашего земного существования.

И у каждого столба,
и у каждого забора
чья-то брошена судьба
словно плащик без призора.

В стихотворении «По дороге плетется машина…» выведен характер совершенного простеца, покорного своему уделу. На комьях мерзлой глины в кузове грузовика сидит «мужичонка… глаза бестолковые щурит» и для тепла курит, «папироску упрятав в кулак… но согреться не может никак».

Он доволен минутой покоя
и к тычкам притерпелся давно.
Как же с ним сотворилось такое,
что куда ни вези – все равно?

«На безлюдной глухой переправе» машина опрокинется, и мужичка «раздавит опрокинутый под гору воз» замерзшей глины, из которой, по преданию, до начала времен был слеплен человек. Заметим, глиняный человек был затем одухотворен. У Сырневой косная материя, тяжелая и мертвая глина, убивает человека, уже и так сломленного холодным распорядком каждодневных забот. Его младенческая душа, так и не понявшая, для чего она приходила на землю, «в рай вознесется на златом херувимском крыле». И уже там она сможет вкусить все, что хочет: «ей позволится досыта плакать и позволится пить допьяна». Плакать – как ребенку, это изначально; пить допьяна – как беспутному взрослому, это единственная усвоенная жизненная наука. Душа попросила бы в раю чего-нибудь еще, но, увы, – она не знает, о чем еще можно просить. Вот она, пресловутая «вилка» Судьбы и удела. Отсутствие смысла в движении по жизни и, как результат, «бестолковое» незнание себя, мира, надмирного Неба. Над этим можно горевать и об этом можно рассуждать, однако незлобивая душа несомненно достойна жалости, хотя бы одной пролитой слезы – читателем, поэтом-соглядатаем, любым милосердным человеком…
В этом сюжете определенно есть сниженные черты мифа, но и реальность здесь равноправно присутствует, более того – именно из нее и вырастает миф. Складывается впечатление, что русская жизнь насквозь пронизана мифологическими токами, что она перегружена моделями, по которым можно или же нельзя выстраивать бытие. Оглянувшись на исторический путь России, поневоле придешь к этой мысли.

5. Движение
Шелест и шум по равнине пустой
ходят и места себе не найдут.
Словно бы полем, поляной, рекой,
небом и космосом, всеми и вся
невосполнимо утрачен покой,
и ни на что опереться нельзя.
В час рокового смещенья эпох
сущее общий находит язык:
шум несмолкающий, трепет и вздох,
долу клоненье и сдавленный крик.

Странное и, кажется, необъяснимое чувство непокоя исподволь присутствует практически в любом стихотворении Светланы Сырневой.
Если в центре поэтического сюжета рисуется человеческая судьба, то она непременно дана в своем наиболее драматическом движении.
Бессмысленная смерть и бессмысленная жизнь («По дороге плетется машина…»)… Безлюбовно и расчетливо оставленный отчий кров («Через реку тебя перевезет паром…»)… Отречение сына священника от рода своего («Сельский вечер, звон пасхальный…»)… Самозабвенное выполнение солдатского долга («Песнь о сохранившем знамя»)… Примечательно, что ни в одной строке мы не встретим тут прямой авторской оценки происходящего. Только сопереживание, сомнение, печаль, вопрошание.
Если перед нами в стихотворении возникает природная картина, то она мастерски «схвачена» в самый переломный момент смены времен года. Грозный ледоход («Тесно ли дремучим берегам…»), первый снег, покрывающий усталый город («Господи, пошли снег…»), мартовская талая, очистительная вода («Март»), осеннее время утрат («Когда в осенней тишине…»)… Эти и многие другие стихи Сырневой до предела насыщены ожиданием срыва событий, предчувствием нового, которое отменит старое.
Если действие стихотворения происходит днем, то он уже почти всегда завершен, и в пространстве разлит сумеречный свет («В час закатный стоят над безлюдьем полей…», «После ливня выдался закат…»). Но когда на дворе ночь – это полуночный час, темное ночное дно, и предчувствие рассвета едва уловимо. Во мгле угадывается какое-то далекое и грозное движение, чуть слышится гул и невнятный шум – но и светится одинокое окно, и блеснет фарами случайный тряский грузовик, и как будто длится дорога, конца которой не видно…

Оцепенелая пустошь! Ты цельным, единым пластом
наглухо спишь, и тебя добудиться нельзя –
или же движешься с бурей в пространстве пустом,
третьего нет: либо спишь, либо движешься вся.

Сырнева поразительно легко и на редкость органично увязывает вместе большое и малое, метафизически общее и предметно-конкретное, зримое, обиходное. «Дерево, угол соседнего дома – а дальше ни зги…». Взгляд за окно с резкой отчетливостью выделит сирое земное, а за плотной завесой мглы каким-то надмирным, внезапно поднявшимся над кронами и над домами зрением увидит таинственный русский простор, у которого своя громадная жизнь, едва понятная человеку и лишь в ничтожной степени терпеливо послушная ему. И к этим бескрайним пространствам загадочно подсоединена русская душа, а вместе с нею - и скромный русский дом.
Поэзию Светланы Сырневой причисляют к отечественной неореалистической школе. Любовно и точно прописанные предметы, которые сопутствуют нам с детства и хранят тепло рук наших родителей… Родные стены, на которых едва заметны давние щербины, и с каждой из них связана какая-то особая история… Природа, увиденная через трепещущую травинку или одинокое дерево-великан… Житейское, пустяковое, сиюминутное – и всепоглощающее… Все это составляет саму материю человеческого существования, ее плоть, ее сочную, как у осеннего плода, мякоть. Осторожного и бережного касания достойна каждая вещь, а лица, которые смеются и плачут – в особенности.
Но ветер, сквозящий «по равнинам пустым… полынную сушь теребя»… Но морозное дыхание судьбы, что затягивает инеем «три побледневших лица», приникших к оконному стеклу… Но Русь, «где даже бессмысленный знак отчетливый смысл несет»… Неореализм тесен для этого неизъяснимого второго, оно много больше, чем мир человека, и живет словно бы над ним и вокруг него.
Поэзия Светланы Сырневой согрета земным теплом и выстужена «осенним» дуновением бытия. Она не вписывается в рамки какой-то одной современной художественной школы и занимает свое место: отдельное и невероятно одинокое. Такой удел есть скорбное правило для всех русских поэтов-духовидцев.

6. Усталость

У Сырневой есть очень яркий образ простой в своих заботах, размеренной жизни, в которую не проникают высокие словесные символы и куда не доходит даже «посланный на землю свет луны».
«Донная жизнь», вставшая по углам, - отношение поэтессы к ней двояко. То Сырнева видит в ней основу необъятной, медленной и раздумчивой русской повседневности, на которой вытканы зигзаги отечественной истории, то она обреченно пытается вырваться из вязкого пространства обыденности, которая не позволяет ее душе взлететь над землей и окинуть взором всю русскую равнину.
Характер ее лирической героини скорее созерцательный, нежели деятельный, и это все объясняет: внутренне сосредоточенная душа требует свободы. Потому ей так близок ветер – «сам учитель себе, сам себе господин, сам себе утешитель и врач». Он вьется над полями и рощами, залетает в людское жилище и волшебно видит все, что происходит внизу и рядом. Его таинственное зрение охватывает и настоящее, и прошедшее, и пейзаж, и судьбу человеческую – это зрение «сердечное». Оно до предела насыщено состраданием и лаской, печалью и благодарностью. Щемящие детали самоотверженной и скудной русской жизни ясно встают перед умственным оком читателя, и он неизбежно проникается чувствами автора - невидимого соглядатая происходящего.

Скачет телега по стылой стерне,
стоя отец погоняет коня.
Мама в слезах наклонилась ко мне –
Это в больницу увозят меня.
…Как вам досталось, родные мои:
холод, болезни детей, нищета.
Только и было, что ноша семьи,
только и было – и жизнь прожита.
Это древнейших времен ремесло –
дыры латать у скупого огня –
к вам от родителей ваших пришло,
а через вас просочилось в меня.
……………………………………… … … …

Им досталось местечко в углу фотографии.
Городские-то гости - те мигом настроились,
а они, простота, все топтались да ахали,
лишь в последний момент где-то сбоку пристроились.
Так и вышли навеки – во всей своей серости,
городским по плечо, что туземцы тунгусские.
И лицом-то, лицом получились как неруси,
Почему это так, уж они ли не русские.
…………………………………………………

Поле безлюдное, полдень и зной,
Тихие, чуткие шелесты ржи.
Чудится: в поле, где нет ни души,
кто-то присутствует рядом со мной.
Словно бы тонкий навес из стекла
в поле незримо откинут, и вот
объединился с землей небосвод
или протока меж ними прошла.



……………………………………
Добрый путник! Порою закатной
ты не слышишь ли там под землей
отголоски беседы невнятной,
шевеление жизни живой?
Там почудятся кровли строений,
очертания старых оград.
Отворяются темные сени,
тени темных старух скользят.
И старик закурив папиросу,
на завалинке возле окна
долго правит ненужную косу,
и звенит, и звенит она.

Все поэтические наблюдения Сырневой отличает одна принципиально важная для ее творчества и духовного самочувствия черта. И предметный мир, и метафизическое пространство, которые поэтесса столь естественно «укладывает» в стихи, в свою очередь не подвластны ее человеческой воле: она не в силах изменить ни одной роковой случайности или поворота судьбы, помочь страждущему или тоскующему, вернуть уходящее или хоть чуть-чуть приостановить мимолетное. Ее рука, протянутая для участия, словно призрак проницает вещи, людей, события… Это тяжкая для сердца доля: слышать «жизни тихую речь», чувствовать себя частью любимого всей душой русского мира и понимать, что ты – не действующее лицо, ты - свидетель. Тебе под силу парение в нематериальном «воздухе», твое зрение легко видит сквозь толщу земли, для тебя не существует понятий «далеко» и «близко» - все доступно, только протяни руку. Но рука, увы, бесплотна.

И везде тебе путь! Никому не понять,
отчего ты всечасно хотел
ледяную свободу свою поменять
на людской приземленный удел.

И тогда становится понятно, почему одинокий ветер – «накопитель своих неудач», а сквозное понятие для многих стихотворений Сырневой – усталость:
«Тяжкой усталости, долгих невзгод сколько скопилось? за сколько веков?»;
«И устали они до того, что уже не считают ни дней и ни лет, и не ждут и не просят уже ничего»;
«…душу ты не жалей, не тревожь: безвозвратно она утомилась»;
«…скройся, отстань и усталое сердце не рань»;
«Город вечной усталости многих…»;
«…время томатов и яблок… для сердца усталого отдых. Чистую воду несут в успокоенных ведрах, полные ведра усталому сердцу не бремя»;
«Лег бы и ты в эту пору, уснул - душу усталую больше не трогай…»;
«И лишь календулы цвели …как современники души невосполняемо усталой»…
Как и всякий большой поэт, Сырнева не может не чувствовать груз мира на своих плечах. Но русский мир как будто отяжелел и устал от самого себя. И плечи опускаются, и все больше сил необходимо прилагать для того, чтобы в твоем лице, в твоей до предела напряженной фигуре он не лишился, быть может, главнейшей своей опоры и устоя – ведь затем и даны тебе божественным промыслом талант художника и зоркий дух.
Помогать великому целому всем существом своим – это стоическая, мужественная задача, она сродни христианскому подвигу во имя любви и веры. Но что же делать печальной душе с горькой невозможностью изменить малое, напоить живой водой всех умирающих от непомерного труда русской жизни, мечущейся между небом и землей?
Мучительное противоречие духа и души – важнейший нравственный признак поэзии Сырневой. В этом чуть ли не противостоянии побеждает то одна сторона, то другая. Иные сырневские стихи пронизаны почти визионерством, другие – напоены нежностью, жалостью, теплотой слова и жеста. А небожительница-муза в стихотворении «В твоих краях цветет сирень…», напротив, получает едва ли не отповедь – ничего подобного категорически не найти в современной поэзии:

И муза со своих высот
не так ли в дольний мир взирает?
Покуда чувство к ней дойдет –
оно до остова сгорает.
Что ж муза! Перейдя предел,
очерченный для божьих тварей,
люби постылый свой удел,
копи печальный свой гербарий.

Так в поэтическом характере Светланы Сырневой умещаются, взаимно споря, два до крайности обостренных желания, два стремления: к высокому и вольному Небу - и к Земле, теплой и родной.

7. Русские
Вникая в художественный мир стихотворений Светланы Сырневой, мы не можем обойти вниманием и то, что принято называть русским характером. Этот необъяснимый двигатель поступков и чувств человека, не отделяющего свою жизнь от судьбы русской земли – в самом органическом и почти осязательном, животрепещущем смысле слова «судьба», – легко обнаруживается и в поступках лирической героини, или, скажем определенней, – творческого «я» поэтессы.
Даже перевоплощаясь в облик того или иного персонажа стихотворного сюжета, Сырнева сохраняет в чужом портрете собственные узнаваемые черты, а точнее - свою мимику в движениях его лица, свою интонацию в словах его речи. Впрочем, и в авторских замечаниях прочитываются интонационные цитаты мыслей и чаяний оживленных ею героев. Тут, разумеется, возникает обширное поле для разнообразных упреков в адрес поэтессы: Спаситель не может солгать; в раю нельзя ощущать себя, «как на чужбине»; не херувимское это дело – препровождать в рай душу «мужичонки»; на небесах «разомлевшая душа» никак не сможет «пить допьяна»… Однако перед читателем - обиходные, во многом сниженные и стертые народные представления о духовном устроении человека и мира. К тому же – беспощадно обкатанные то мертвящими волнами атеизма, то мусорным прибоем «рынка»… Таков русский характер, напитанный мутной житейской водой.
Но есть и нечто другое, никому в других землях не понятное и ни на что не похожее. Русская метафизика живет в каждой клетке тела и в каждом движении души здешнего человека. На словах – книжных и потому от простого сознания куда как далеких – она покажется совершенной схоластикой. Но явленная очевидно – в поступке, в жесте, в самом проживании человеческой жизни, - она словно бы говорит со всяким, кто готов ее услышать, и уже затем он сам свидетельствует перед всем остальным миром.

Висок подперевши,
до ночи самой:
вдаль посмотреть – и томиться,
внутрь заглянуть – и рыдать.

Томление русского сердца и вопрошание русского ума – вот, пожалуй, корень всех событий нашей истории, как «хороших», так и «плохих». Тут и Стенька Разин вспомнится, и Пушкин, и Александр Матросов, и богач, жертвующий на строительство православного храма… Жизнь и смерть, в русском понимании, это только часть чего-то большего, внутри которого – и время, и пространство, и все события сразу, одномоментно: примерно таков образ христианской Вселенной. С ним связаны понятия жертвы и милосердия, понятия греха и духовного служения. Малыми частями они входят в душу человека, и она старается увязать свои догадки и чувствования в одно целое, мучается от несказанности Великого, разрывается между логикой своего ума и откровениями своего сердца.

Что для русского – умереть?
О, не более, чем заснуть.
Ибо жизнь ему – то тесна,
то неслыханно широка,
и ему потребны века
для его короткого сна.

Наша равнинная природа в своей скромности и затаенности как-то непостижимо связана с сокровенной глубиной русского характера, с его тягой к созерцательности и святости. Совсем не случаен у Сырневой удивительный по простоте и смысловой емкости эпитет к слову «родина»: «…что мне покорная родина?» - в котором слышится и отзвук крестного страдания Христа, и кротость, и молчаливая мука. И потому так уместен здесь облик и характер человека, сосредоточенного на внутреннем переживании, скупого на слова и словно бы слитого воедино с окружающим его пейзажем: деревьями, птицами, зверями.

Так неразгаданы все, кто нем,
все, кто огня сторонится,
кто постоит и уйдет ни с чем,
и, зарыдав, схоронится.
Где, по какой жестокой цене
Нами, людьми, покупается
право прожить с травой наравне
и ни в чем не раскаяться?

Тут поэтесса использует художественный и смысловой пунктир, который, безусловно, требует от читателя интуиции и тонкого поэтического слуха. Но у Сырневой есть и исключительно отчетливый портретный рисунок современника – стихотворение «Патриот». При всех внешних отличиях, в главном – в соотношении себя и родины, прожитой жизни и ее духовного итога – эти два сюжета определенно совпадают. Приведем последнее стихотворение почти целиком, потому что в нем, помимо очень важной и горестной событийной канвы, есть существеннейшая грань русской и православной жизни: поражение, которое дает невидимое начало всему новому.

Возле черного Белого дома стоять,
и родных потерять, и друзей хоронить,
холостого нагана сжимать рукоять
и железную волю у сердца хранить.

Через строй полицейских знамена нести,
согласиться на муки, на жизнь в нищете,
и свободу изгоя себе обрести,
и священное право – страдать на кресте.

…И за Язова звать, и от Лебедя млеть,
и на Глазьева ставить, но снова – не он!
Понемногу состариться, долго болеть
и упасть в одиночество, в немощь и в сон.

Не подняв головы, проходить по дворам,
где в грязи этажи и подъезды в крови.
Как последнюю милость найти себе Храм
и очиститься в нем для великой любви.

Так до самого дна эту чашу испить,
обретая гармонию жизни земной.
И вздохнуть, и портрет президента купить,
и повесить его у себя за спиной.

Ты его не вини, уходящий во тьму,
не чини ему, смертный, земного суда.
Ибо молится он – и простится ему,
а тебя все равно не поймут никогда.

В старые времена разбойник порою становился монахом, а чуть позже – иной революционер превращался в глубоко верующего монархиста. Перейдя от жестокой схватки к тихой, уединенной молитве, борец за правду земную, за справедливость и честь все силы свои оставшиеся направил на христианское терпение, на молитвенное слово, которым только и спасется Россия - и уже теперь он понимает ее именно как Святую Русь. Эти переливы национального характера закономерны, если видеть в русском человеке душу, облеченную промыслительным поручением. И тогда наш традиционный вопрос: а зачем? - который повергает в смятение иноплеменный ум, вдруг оказывается главным и в частной жизни, и в государственной, и тем более - в жизни творческой.

Все убито, и не о чем плакать уже,
и отнято остатнее слово твое.
Но зияет великая рана в душе,
и бесшумно свобода заходит в нее.

8. Природа

Природа – еще один герой поэзии Светланы Сырневой. Природная жизнь в приметных и мельчайших ее изменениях постоянно присутствует в стихотворениях поэтессы. Драматические коллизии, столь свойственные именно человеческим взаимоотношениям, у Сырневой отталкиваются от наблюдений при-родных.
Опадающая, «печальная» осенняя ива, кажется, пришивает небо к земле своими летящими листьями, и с каждым годом «небо пришитое» давит на героиню, поскольку именно через нее и происходит это «сшивание» – плотного земного и воздушного небесного…
«Поле ржаное и лес на краю, как бы познавшие ценность свою, сильно и вольно в пространстве стоят», - потому что они непостижимо для ума человеческого осознают благодать жизни, а властное их самостояние есть и благодарность Создателю, и утверждение живого…
«Проживу, как поляна в бору или – как муравейник в овраге, с их невидимой на миру малой долею тихой отваги»… Поразительно естествен у Сырневой психологический параллелизм природы и человека. Это не только неотъемлемая часть ее поэтики, но и редчайшая для современного художника способность видеть окружающий мир как органическое целое.
И потому очень часто природные события служат духовным толчком для лирической героини. Она словно вписана в природный контекст изначально, но, размышляя, отдаляется от него и как бы становится рядом с природой, собеседуя с ней.
У Сырневой человеческое жилье – дома, поля, дороги – теплится внутри природного пейзажа, они как будто взаимно слиты и не спорят друг с другом. Но вот – деревня заброшена, и неистовая природная сила, «жизнью своей с верхом полна», покрывает «белокипящей» черемухой опустевшие дворы, околицы, тропинки… Взгляд героини полнится не только горькой печалью, но и восхищением.
Полнота и неукротимость природной жизни влечет Сырневу. В непокорно разросшемся, красном осеннем шиповнике она видит знак упрямой русской судьбы, которую не сломать и не выполоть из родной земли:

Но краснеют на ветках плоды
по великим твоим берегам.
Мы, Отчизна, еще поживем,
не сломали нас ветер и дождь.
В запустении грозном твоем
есть ничейная тайная мощь.

Одухотворяя «цветок неудобиц, канав придорожных», «узловатый и горький» цикорий, Сырнева сопоставляет его природное существование с образом русского бытия - тяжкого, жестокого, но и чистого, почти детского:

Быть может достоин он участи лучшей,
но русской земли это навек услада –
на стебле из проволоки колючей
расцвесть лепестками небесного склада.

Так русская почва как духовное понятие соединяется с образом отчей земли, которая и кормит, и поит, и учит, и вдохновляет. Эту землю можно потрогать, обнять, прижаться горячей щекой к ее вольной и прохладной молодой траве…
Светлана Сырнева - часть большого русского мира, который берет свое начало в небесах, а потом уходит в самую глубь земную. Ее талант напитан могучими земными соками и высветлен христианским милосердием. Какая бы дума ни тяготила поэтессу, эти координаты ее творчества – святость и Россия – неизменны.

Сгодиться Отчизне в тот день ее черный,
когда ни сказать и ни крикнуть иначе
как только лишь выпрямить стебель упорный
и, молча поднявшись, себя обозначить.

И путник, проснувшись, покинет жилище
И утренний ветер навстречу подует.
И путника спросят: чего же ты ищешь?
И путник ответит: траву молодую.



9. Единство

И, наконец, последнее – о русской почве, о Светлане Сырневой и о каждом из нас.
Через землю, которую мы любим и чтим… Через родовое чувство, которое переполняет нашу память и полнит нашу кровь… Через чувство правды, которое неизъяснимо, но которое, словно поводырь, ведет нас в кромешной тьме сегодняшнего богоотступничества, – через все это вместе и через малые его части, рассыпанные в мире и ждущие соединения воедино, порою даже не подозревая об этом, - мы все друг у друга есть. И такое наше тайное единство, о котором мы тоскуем, не зная, что уже обладаем им, – залог победы света над тьмою, духа над прахом, высоты над низостью.