nischie все записи автора СЛОВО-ЭКСПЕРИМЕНТЫ
практически пластическая операция, или возрождение из пепла

Возьмем в качестве примера обыкновенный графоманский стишок, не примечательный, глупый и откровенно комический:

Я поэт, безумный я изгой!
Укрыт в ночи лесистой, черной мглой!
Мне братья – волки и орлы –
но ждут меня чертей котлы.
Среди людей мне места нету –
прикроюсь бежевым беретом –
не понятый никем, я древо без корней,
и нет меня темней!
Мне счастье незнакомо, любовь моя убита,
да и толпа не жалует пиита,
но я останусь... золотой звездой...
никем не понятый: поэт, изгой.
О, вы, насмешники!.. придет мой час,
и вы поймете кто покинул вас!

Что делать нам с этими строчками? Для начала попробуем экспрессии, так же заменить некоторые слова более красочными. Потихонечку.

Я словомет, я глуп и я изгой,
как чешуей укрыт лазурной темнотой,
мне братья – дикобразы и ослы,
шипят гремучие, гремучие котлы.

Здесь прослеживается явная нездоровая смешливость автора-экспериментатора. От этого так же надо избавляться. Но нельзя не признать, что хотя бы на единичку, хотя бы на один балл такие строки значительней начальных. Теперь попробуем прибавить еще единичку.
Разбить синтаксис для придачи подвижного ритма:

Мне нету, нету мне места среди
людей, мне нету, прикроюсь, прикроюсь,
беретом, никем не понятый, дерево без –
наверное нет никого темней.

Все, разумеется, несерьезно, каламбуры и глупости. Надо подступаться серьезнее. Вот две смысловые пуговки: «Мне счастье незнакомо» и «любовь моя убита». Ничего не дают, сказаны как бы наотмашь, чтоб только отвязаться. Надо раскрыть эти сентенции, взбудоражить их, расшевелить. Мне счастье незнакомо – собственно, всерьез так может говорить только очень глупый человек, или действительный мудрец. Приятнее, если мудрец. Как нам к этому прийти? Допустим:

я не могу сказать «оно», когда вокруг меня окно,
свистит, свистит, поет, поет, горит, горит, живет,
я не могу понять «живет», тугих существований градом,
я не могу понять «живет», вот рвется синий лепесток
сквозь камень тонким братом.

Вполне понятные мотивации. Движения необъяснимых жизней вокруг, прорастание живого из ничего, нам известно, например, что растения вырабатывают живые клетки из ничего, в чем их главное отличие от движущихся, рычащих и словомечущих существ. Эти загадки вполне достойны человека, который вдруг понял, что «счастье ему незнакомо». Теперь «любовь моя убита». Чего это она убита? Кем? Как? При каких обстоятельствах? За что?

любовь плыла, качалась, лилий
считая лепестки
куски одежд, обрывки гнили,
и матовость руки...

ну хотя бы так, уже что-то.
следущий абзац не менее безнадежен, чем предыдущие, но попробуем и из него что-нибудь слепить.

да и толпа не жалует пиита,
но я останусь... золотой звездой...
никем не понятый: поэт, изгой.
О, вы, насмешники!.. придет мой час,
и вы поймете кто покинул вас!

примерный глубокий смысл этих немногих слов –дурачок, т.е. лирический герой считает, что это только сейчас с ним обращаются как с собакой, не понимая высшего его назначения, и что только потом, после его несчастной смерти, люди поймут все и раскаются в своей слепоте, сокрушаясь над тем, кого потеряли навсегда. Сделаем из этого мистическую шутку:

Сверчок упадет на плечо,
дрыгнет ножкой –
«Ах, как мало я совершил!»
Мрут червячки и букашки,
умер всякий, кто жил,
«Ах, как мало вы замечали моей печали!»
скажет он напоследок.
(темнее пыль на столе, не
слышно стука колен).

Как видно, здесь не нашлось места для сожалений некой призрачной толпы, ибо это уж совсем дело безнадежное.
В итоге из мертвого текста мы получаем что-то загадочное и даже наполненное некоторыми двудонными смыслами. Даже постепенное, но безвозвратное разрушение ритма и формы здесь дает нужный эффект раскаленности и потухания. Однако вещь плохо связана, надо ее связать.
Мы выделили главные трагедии, как неощущение жизни и потеря любви, надо провести от этих двух слоев крепкие нити к завязке, где поэт представляется и к развязке, где он сравнивает с себя со сверчком и в двух строчках показывает после-смертную тишину.

Я словомет, я глуп и я изгой,
как чешуей укрыт лазурной темнотой,
мне братья – дикобразы и ослы,
шипят гремучие, гремучие котлы.

Мне нету, нету мне места среди
людей, мне нету, прикроюсь, прикроюсь,
беретом, никем не понятый, дерево без –
наверное нет никого темней.
Есть вещи, разрушающие меня,
стены и двери, меня не пускающие,
в окна и птицы, меня отравляющие,
шире и уже, мир, шире и уже
я не могу сказать «оно», когда вокруг меня окно,
свистит, свистит, поет, поет, горит, горит, живет,
я не могу понять «живет», тугих существований градом,
я не могу понять «живет», вот рвется синий лепесток
сквозь камень тонким братом.
тугих существований рядом, бежит брусничным градом,
и режет каждые ростки, глупы такие игроки,
я удержался б на реснице,
но мед течет,
дракон не ждет, моя фидель,
качалась жизни карусель,
любовь плыла, качалась, лилий
считая лепестки
куски одежд, обрывки гнили,
и матовость руки...
и в этой пустоте представиться не грех,
и что за пазухой, пусть катится под пол,
пускай закат, пускай любовь, пускай течет -
только
сверчок упадет на плечо,
дрыгнет ножкой –
«Ах, как мало я совершил!»
Мрут червячки и букашки,
умер всякий, кто жил,
«Ах, как мало вы замечали моей печали!»
скажет он напоследок.
(темнее пыль на столе, не
слышно стука колен).