15 февраля 1988


Как ветра осенние подметали плаху.
Солнце шло сторонкою да время – стороной.
И хотел я жить, и умирал – да сослепу, со страху,
Потому, что я не знал, что ты со мной.

Как ветра осенние заметали небо,
Плакали, тревожили облака.
Я не знал, как жить – ведь я еще не выпек хлеба,
А на губах не сохла капля молока.

Как ветра осенние да подули ближе,
Закружили голову, и ну давай кружить!
Ой-ей-ей, да я сумел бы выжить,
Если бы не было такой простой работы – жить.

Как ветры осенние жали – не жалели рожь.
Ведь тебя посеяли, чтоб ты пригодился.
Ведь совсем неважно, от чего помрешь.
Ведь куда важнее, для чего родился.

Как ветра осенние черной птицей голосили...
А ты откуда взялся богатырь-снегирь?
Я хотел бы жить, жить и умереть в России,
Если б не было такой земли – Сибирь

Как ветра осенние уносят мое семя,
Листья воскресения да с весточки – весны.
Я хочу дожить, хочу увидеть время,
Когда эти песни станут не нужны.

Декабрь 1985



Как ветра осенние...

"Перекур"

Кто-то шепнул – или мне показалось?
Кто-то сказал и забил в небо гвозди.
Кто-то кричал и давил нам на жалость.
А кто-то молчал и давился от злости.

И кто-то вздохнул от любви нераздельной.
Кто-то икнул – значит, помнят беднягу.
Кто-то всплакнул – ну, это повод отдельный.
А кто-то шагнул, да не в ногу, и сразу дал тягу.

А время дождем пластануло по доскам стропил.
Время течет, растолкав себя в ступе.
Вот кто-то ступил по воде.
Вот кто-то ступил по воде.
Вот кто-то ступил по воде,
Да неловко и все утопил.
Значит, снова пойдем.
Вот покурим, споем и приступим.
Снова пойдем.
Перекурим, споем и приступим.

Кто-то читал про себя, а считал – все про дядю.
Кто-то устал, поделив свой удел на семь дел.
Кто-то хотел видеть все – только сбоку не глядя.
А кто-то глядел, да, похоже, глаза не надел.

А время дождем пластануло по доскам стропил.
Время течет, растолкав себя в ступе.
Вот кто-то ступил по воде.
Вот кто-то ступил по воде.
Вот кто-то пошел по воде...
Значит, тоже пойдем.
Вот покурим, споем и приступим.
Тоже пойдем.
Перекурим. Споем. И приступим.

Но кто-то зевнул, отвернулся и разом уснул.
Разом уснул и поэтому враз развязалось.
– Эй, завяжи! – кто-то тихо на ухо шепнул.
– Эй, завяжи! – кто-то тихо на ухо шепнул.
Перекрестись, если это опять показалось.
Перекрестись, если это опять показалось.

Декабрь 1985



Перекур

КК... (Николаю Каткову)

Он рождён, чтобы выжить, в провинции.
Хоть люби его, хоть руби.
Жил в запечной, скупой провинции
Там, где вечера на Оби.

Там, где время полоть поле-полюшко
И да здравствует месяц-май!
Был по имени Коля-Колюшка
А по паспорту – Николай.

Вот такие дела в провинции
А по-русски сказать – в глуши.
И глушила душу провинция
Да нельзя не слышать души.

Вот такая была провинция
Да не скинула гору с плеч.
Вот такая была провинция...
Да о том ли родная речь?

На своём стояла провинция
А какая на этом честь
А по возрасту
А по паспорту
– нет и двенадцати.
– все тридцать шесть.

Только жаль не указано в паспорте
Что ты, Коля, ещё поэт.
Только жаль не указано в паспорте
Кто есть человек, а кто нет.

Тот, кто выжил в скупой провинции
Сядет в красном, богатом углу.
Тот, кто провинился в провинции
Тот великой столице – к столу!

Значит, время полоть поле-полюшко.
Нынче новое рождество
Вот живет Николай. Коля. Колюшка.
И Бог верит только в него.

(К Коке, Николаю Павловичу Каткову, директору Новосибирского ДК Чкалова, товарищу Александра)
Декабрь 1985

"Петербургская свадьба"

Звенели бубенцы. И кони в жарком мыле
Тачанку понесли навстречу целине.
Тебя, мой бедный друг, в тот вечер ослепили
Два черных фонаря под выбитым пенсне.

Там шла борьба за смерть. Они дрались за место
И право наблевать за свадебным столом.
Спеша стать сразу всем, насилуя невесту,
Стреляли наугад и лезли напролом.

Сегодня город твой стал праздничной открыткой.
Классический союз гвоздики и штыка.
Заштопаны тугой, суровой красной ниткой
Все бреши твоего гнилого сюртука.

Под радиоудар московского набата
На брачных простынях, что сохнут по углам,
Развернутая кровь, как символ страстной даты,
Смешается в вине с грехами пополам.

Мой друг, иные – здесь. От них мы – недалече.
Ретивые скопцы. Немая тетива.
Калечные дворцы простерли к небу плечи.
Из раны бьет Нева. Пустые рукава.

Подставь дождю щеку в следах былых пощечин.
Хранила б нас беда, как мы ее храним.
Но память рвется в бой. И крутится, как счетчик,
Снижаясь над тобой и превращаясь в нимб.

Вот так и скрутило нас.
И крепко завязало красивый алый бант
окровленным бинтом.
А свадьба в воронках летела на вокзалы.
И дрогнули пути. И разошлись крестом.

Усатое «Ура!» чужой недоброй воли
Вертело бот Петра в штурвальном колесе.
Искали ветер Невского да в Елисейском поле
И привыкали звать Фонтанкой Енисей.

Ты сводишь мост зубов под рыхлой штукатуркой,
Но купол лба трещит от гробовой тоски.
Гроза, салют и мы. И мы летим над Петербургом
В решетку страшных снов врезая шпиль строки.

Летим сквозь времена, которые согнули
Страну в бараний рог и пили из него.
Все пили за Него. И мы с тобой хлебнули
За совесть и за страх. За всех. За тех, кого
Слизнула языком шершавая блокада,
За тех, кто не успел проститься, уходя.
Мой друг, спусти штаны.
И голым Летним садом
Прими свою вину под розгами дождя.

Поправ сухой закон, дождь в мраморную чашу
Льет черный и густой, осенний самогон.
Мой друг «Отечество» твердит, как «Отче наш»,
Но что-то от себя послав ему вдогон.

За окнами – салют... Царь-Пушкин в новой раме.
Покойные не пьют, да нам бы не пролить.
Двуглавые орлы с побитыми крылами
Не могут меж собой корону поделить.

Подобие звезды по образу окурка.
Прикуривай, мой друг, спокойней, не спеши...
МОЙ БЕДНЫЙ ДРУГ,
из глубины твоей души
стучит копытом сердце Петербурга.

Ноябрь 1985



Петербургская свадьба

Егоркина былина

Как горят костры у Шексны-реки.
Как стоят шатры бойкой ярмарки

Дуга цыганская
ничего не жаль
отдаю свою расписную шаль
а цены ей нет – четвертной билет
жалко четвертак – ну давай пятак
пожалел пятак – забирай за так
расписную шаль

Все, как есть, на ней гладко вышито
гладко вышито мелким крестиком
как сидит Егор в светлом тереме
в светлом тереме с занавесками
с яркой люстрою электрической
на скамеечке, крытой серебром
шитой войлоком
рядом с печкою белой, каменной
важно жмурится
ловит жар рукой.

На печи его рвань-фуфаечка
приспособилась
да приладилась дрань-ушаночка
да пристроились вонь-портяночки
в светлом тереме
с занавесками да с достоинством
ждет гостей Егор.

А гостей к нему – ровным счетом двор.
Ровным счетом – двор да три улицы.
– С превеликим Вас Вашим праздничком
и желаем Вам самочувствия,
дорогой Егор Ермолаевич.

Гладко вышитый мелким крестиком
улыбается государственно
выпивает он да закусывает
а с одной руки ест соленый гриб
а с другой руки – маринованный
а вишневый крем только слизывает
только слизывает сажу горькую
сажу липкую
мажет калачи
биты кирпичи...

Прозвенит стекло на сквозном ветру
да прокиснет звон в вязкой копоти
да подернется молодым ледком.

Проплывет луна в черном маслице
в зимних сумерках
в волчьих праздниках
темной гибелью сгинет всякое
дело Божие
там, где без суда все наказаны
там, где все одним жиром мазаны
там, где все одним миром травлены
да какой там мир – сплошь окраина
где густую грязь запасают впрок
набивают в рот
где дымится вязь беспокойных строк,
как святой помет
где японский бог с нашей матерью
повенчалися общей папертью

Образа кнутом перекрещены

– Эх, Егорка ты, сын затрещины!
Эх, Егор, дитя подзатыльника,
вошь из-под ногтя – в собутыльники.

В кройке кумача с паутиною
догорай, свеча!
Догорай, свеча – хуй с полтиною!

Обколотится сыпь-испарина,
и опять Егор чистым барином
в светлом тереме,
шитый крестиком,
все беседует с космонавтами,
а целуется – с Терешковою,
с популярными да с актрисами
все с амбарными злыми крысами.
– То не просто рвань, не фуфаечка,
то душа моя несуразная
понапрасну вся прокопченная
нараспашку вся заключенная...
– То не просто дрань, не ушаночка,
то судьба моя лопоухая
вон, дырявая, болью трачена,
по чужим горбам разбатрачена...
– То не просто вонь – вонь кромешная
то грехи мои, драки-пьяночки...

Говорил Егор, брал портяночки.
Тут и вышел хор да с цыганкою,
знаменитый хор Дома Радио
и Центрального Телевидения
под гуманным встал управлением.

– Вы сыграйте мне песню звонкую!
Разверните марш минометчиков!
Погадай ты мне, тварь певучая,
очи черные, очи жгучие,
погадай ты мне по пустой руке,
по пустой руке да по ссадинам,
по мозолям да по живым рубцам...

– Дорогой Егор Ермолаевич,
Зимогор [Зимогор – тот, кто горевал зимой, – бездомный бродяга, босяк (устар.)] ты наш Охламонович,
износил ты душу
до полных дыр,
так возьмешь за то дорогой мундир
генеральский чин, ватой стеганый,
с честной звездочкой да с медалями...

Изодрал судьбу, сгрыз завязочки,
так возьмешь за то дорогой картуз
с модным козырем лакированным,
с мехом нутряным
да с кокардою...

А за то, что грех стер портяночки,
завернешь свои пятки босые
в расписную шаль с моего плеча
всю расшитую мелким крестиком...
Поглядел Егор на свое рванье
и надел обмундирование...

Заплясали вдруг тени легкие,
заскрипели вдруг петли ржавые,
отворив замки Громом-посохом,
в белом саване
Снежна Бабушка...

– Ты, Егорушка, дурень ласковый,
собери-ка ты мне ледяным ковшом
да с сырой стены
да с сырой спины
капли звонкие да холодные...
– Ты подуй, Егор, в печку темную,
пусть летит зола,
пепел кружится,
в ледяном ковше, в сладкой лужице
замешай живой рукой кашицу
да накорми меня – Снежну Бабушку...

Оборвал Егор каплю-ягоду,
через силу дул в печь угарную.
Дунул в первый раз – и исчез мундир,
генеральский чин, ватой стеганый.
И летит зола серой мошкою
да на пол-топтун
да на стол-шатун
на горячий лоб да на сосновый гроб.
Дунул во второй – и исчез картуз
с модным козырем лакированным...
Эх, Егор, Егор! Не велик ты грош,
не впервой ломать.

Что ж, в чем родила мать,
в том и помирать?
Дунул в третий раз – как умел, как мог,
и воскрес один яркий уголек,
и прожег насквозь расписную шаль,
всю расшитую мелким крестиком.
И пропало все. Не горят костры,
не стоят шатры у Шексны-реки,
нету ярмарки.
Только черный дым тлеет ватою.
Только мы сидим виноватые.

И Егорка здесь – он как раз в тот миг
папиросочку и прикуривал,
опалил всю бровь спичкой серною.
Он, собака, пьет год без месяца,
утром мается, к ночи бесится,
да не впервой ему – оклемается,
перемается, перебесится,
перебесится и повесится...

Распустила ночь черны волосы.
Голосит беда бабьим голосом.
Голосит беда бестолковая.
В небесах – звезда участковая.
Мы сидим, не спим.
Пьем шампанское.
Пьем мы за любовь
за гражданскую.

Сентябрь 1985

(Приводится по изданию:
«Александр Башлачёв. Стихи». М.: «Х.Г.С.», 1997)



Егоркина былина

"Посошок"

Эх, налей посошок, да зашей мой мешок
На строку – по стежку, да на слова – по два шва
И пусть сырая метель вьёт свою канитель,
И пеньковую пряжу плетёт в кружева.

Отпевайте немых. А я уж сам отпою.
А ты меня не щади – срежь ударом копья!
Но гляди – на груди повело полынью.
Расцарапав края, бьётся в ране ладья.

И запел алый ключ, закипел, забурлил...
Завертело ладью на веселом ручье.
А я ещё посолил, рюмкой водки долил,
Размешал, и поплыл в преисподнем белье.

Так плесни посошок, да затяни ремешок.
Богу, Сыну и Духу весло в колесо.
И пусть сырая метель мягко стелет постель.
И земля грязным пухом облепит лицо

Перевязан в венки мелкий лес вдоль реки.
Покрути языком – оторвут с головой.
У последней заставы блеснут огоньки
И дорогу штыком преградит часовой.

– Отпусти мне грехи! Я не помню молитв.
Если хочешь – стихами грехи замолю,
Но объясни – я люблю оттого, что болит
Или это болит, оттого, что люблю?

Ни узды, ни седла. Всех в расход. Все дотла.
Но кое-как запрягла и вон пошла на рысях.
Эх, не беда, что пока не нашлось мужика.
Одинокая баба всегда на сносях.

И наша правда проста, но ей не хватит креста
Из соломенной веры в «спаси-сохрани».
Ведь святых на Руси – только знай выноси!
В этом высшая мера. Скоси-схорони.

Так что ты, брат, давай, ты пропускай, не дури,
Да постой-ка, сдается, и ты мне знаком.
Часовой всех времен улыбнется: – Смотри!
И подымет мне веки горячим штыком.

Так зашивай мой мешок да наливай посошок
На строку – по глотку, а на слова – и все два.
И пусть сырая метель все кроит белый шелк,
Мелко вьет канитель,
да плетет кружева...

Май 1985



Посошок

"От винта!"

Рука на плече. Печать на крыле.
В казарме проблем – банный день. Промокла тетрадь.
Я знаю, зачем иду по земле.
Мне будет легко улетать.

Без трех минут – бал восковых фигур. Без четверти –
смерть.
С семи драных шкур – шерсти клок.
Как хочется жить... Не меньше, чем петь.
Свяжи мою нить в узелок.

Холодный апрель. Горячие сны.
И вирусы новых нот в крови.
И каждая цель ближайшей войны
Смеётся и ждёт любви.

Нам лечащий врач согреет солнечный шприц.
И иглы лучей опять найдут нашу кровь.
Не надо, не плачь... Лежи и смотри,
Как горлом идёт любовь.

Лови её ртом. Стаканы тесны.
Торпедный аккорд – до дна!
...Рекламный плакат последней весны
Качает квадрат окна.

Эй, дырявый висок! Слепая орда...
Пойми – никогда не поздно снимать броню.
Целуя кусок трофейного льда,
Я молча иду к огню.

Мы – выродки крыс. Мы – пасынки птиц.
И каждый на треть – патрон.
Лежи и смотри, как ядерный принц
Несёт свою плеть на трон.

Не плачь, не жалей... Кого нам жалеть?
Ведь ты, как и я – сирота.
Ну, что ты? Смелей! Нам нужно лететь...
А ну от винта!
Все от винта!

Апрель 1985



Все от винта!

"Абсолютный вахтёр"

Этот город скользит и меняет названия.
Этот адрес давно кто-то тщательно стер.
Этой улицы нет. А на ней нету здания,
Где всю ночь правит бал Абсолютный Вахтер.

Он отлит в ледяную, нейтральную форму.
Он тугая пружина. Он нем и суров.
Генеральный хозяин тотального шторма
Гонит пыль по фарватеру красных ковров.

Он печатает шаг, как чеканят монеты.
Он обходит дозором свой архипелаг.
Эхо гипсовых горнов в пустых кабинетах
Вызывает волнение мертвых бумаг.

Алый факел – мелодию белой темницы –
Он несет сквозь скупую гармонию стен.
Он выкачивает звуки резиновым шприцем
Из колючей проволоки наших вен.

В каждом гимне – свой долг. В каждом марше – порядок.
Механический волк на арене лучей.
Безупречный танцор магаданских площадок.
Часовой диск-жокей бухенвальдских печей.

Лакированный спрут, Он приветлив и смазан.
И сегодняшний бал он устроил для вас.
Пожилой патефон, подчиняясь приказу,
Забирает иглой ностальгический вальс.

Бал на все времена! Ах, как сентиментально...
И паук – ржавый крест спит в золе наших звезд.
И мелодия вальса так документальна,
Как обычный арест. Как банальный донос.

Как бесплатные танцы на каждом допросе.
Как татарин на вышке, рванувший затвор.
Абсолютный вахтер – и Адольф, и Иосиф.
Дюссельдорфский мясник да пскопской живодер.

Полосатые ритмы с синкопой на пропуске.
Блюзы газовых камер и свинги облав.
Тихий плач толстой куклы, разбитой при обыске.
Бесконечная пауза выжженных глав.

Как жестоки романсы патрульных уставов
И канцонов концлагерных нар звукоряд.
Бьются в вальсе аккорды хрустящих суставов
И решетки чугунной струною звенят.

Вой гобоев ГБ в саксофонах гестапо
И всё тот же калибр тех же нот на листах.
Эта линия жизни – цепь скорбных этапов
На незримых и призрачно-жутких фронтах.

Абсолютный вахтер – лишь стерильная схема.
Боевой механизм. Постовое звено.
Хаос солнечных дней ночь приводит в систему
Под названьем
да впрочем
не все ли равно.
Ведь этот город скользит и меняет названья...

Май 1985



Абсолютный вахтёр

"Спроси, звезда"

Ой-й-й, спроси меня, ясная звезда,
Не скучно ли долбить толоконные лбы?
Я мету сор новых песен из старой избы.
Отбивая поклоны, мне хочется встать на дыбы.
Но там – только небо в кольчуге из синего льда.

Ой-й-й, спроси меня, ясная звезда,
Не скучно ли всё время вычёсывать блох?
Я молюсь, став коленями на горох...
Меня слышит Бог Никола-Лесная Вода.
Но сабля ручья спит в ножнах из синего льда.

Каждому времени – свои ордена.
Ну дайте же каждому валенку свой фасон!
Я сам знаю тысячу реальных потех,
И я боюсь сна из тех, что на все времена.
Звезда! Я люблю колокольный звон.

Ой-й-й, спроси, звезда, да скоро ли сам усну,
Отлив себе шлем из синего льда?
Белым зерном меня кормила зима, там
Где сойти с ума не сложней, чем порвать струну.
Звезда! Зачем мы вошли сюда?

Мы пришли, чтоб раскрыть эти латы из синего льда...
Мы пришли, чтоб раскрыть эти ножны из синего льда...
Мы сгорим на экранах из синего льда...
Мы украсим их шлемы из синего льда...
И мы станем их скипетром из синего льда...

Ой-й-й, спаси меня, ясная звезда!
Ой-ой-ой, спроси меня, ясная звезда!

Март 1985



Спроси, звезда

"Мельница"

Чёрный дым по крыше стелется.
Свистит под окнами.

– В пятницу, да ближе к полночи
не проворонь – вези зерно на мельницу.

Чёрных туч котлы чугунные кипят
да в белых трещинах шипят гадюки-молнии...

Дальний путь – канава торная.
Всё через пень-колоду кувырком да поперёк.

Топких мест ларцы янтарные
да жемчуга болотные в сырой траве.

– Здравствуй, Мельник Ветер-Лютый Бес!
Ох, не иначе, черти крутят твою карусель...

Цепкий глаз. Ладони скользкие.
– А ну-ка кыш! – ворье заточки-розочки!

Что, крутят вас винты похмельные –
с утра пропитые кресты нательные?

...Жарко в комнатах натоплено.
Да мелко сыплется за ворот нехороший холодок.

– А принимай сто грамм разгонные!
У нас ковши бездонные, да все кресты козырные!

На мешках – собаки сонные
да бляди сытые
да мухи жирные...

А парни-то все рослые, плечистые.
Мундиры чистые. Погоны спороты.

Чёрный дым ползёт из трубочек.
Смеётся, прячется в густые бороды.

Ближе лампы. Ближе лица белые.
Да по всему видать – пропала моя голова.

Ох, потянуло, понесло, свело, смело меня
на камни жесткие, да прямо в жернова!

Тесно, братцы. Ломит-давит грудь.
Да отпустили б вы меня... уже потешились...

Тесно, братцы... Не могу терпеть!
Да неужели не умеем мы по-доброму?

...На щеках – роса рассветная.
Да чёрной гарью тянет по сырой земле.

Где зерно моё? Где мельница?
Сгорело к чёрту всё. И мыши греются в золе.

Пуст карман. Да за подкладкою
найду я три своих последних зёрнышка.

Брошу в землю, брошу в борозду –
К полудню срежу три высоких колоса.

Разотру зерно ладонями
да разведу огонь,
да испеку хлеба.

Преломлю хлеба румяные
да накормлю я всех,
тех, кто придёт сюда
тех, кто придёт сюда
тех, кто поможет мне
тех, кто поможет нам
рассеять чёрный дым
рассеять чёрный дым
рассеять чёрный дым...
рассея чёрный дым...

Март 1985



Мельница

"Ржавая вода / Песня ржавой воды"

Красною жар-птицею,
салютуя маузером лающим,
Время жгло страницы,
едва касаясь их пером пылающим.

Но годы вывернут карманы –
дни, как семечки,
валятся вкривь да врозь.
А над городом – туман.
Худое времечко
с корочкой запеклось.

Черными датами
а ну, еще плесни на крышу раскаленную!
Лили ушатами
ржавую, кровавую, соленую.

Годы весело гремят пустыми фляжками,
выворачивают кисет.
Сырые дни дымят короткими затяжками
в самокрутках газет.

Под водопадом спасались, как могли,
срубили дерево.
Ну, плот был что надо,
да только не держало на воде его.

Да только кольцами года
завиваются
в водоворотах пустых площадей.
Да только ржавая вода
разливается
на портретах великих дождей.

Но ветки колючие
обернутся острыми рогатками.
Да корни могучие
заплетутся грозными загадками.

А пока вода-вода
кап-кап-каплею
лупит дробью
в стекло.
Улететь бы куда белой цаплею! –
обожжено крыло.

Но этот город с кровоточащими жабрами
надо бы переплыть...
А время ловит нас в воде губами жадными.
Время нас учит пить.

Январь 1985



Ржавая Вода

И тебе здесь хватило времени
Чтобы выкрутиться в колесе...
Ты – мой брат из смешного племени
А по паспорту – как и все.

Хоть люби тебя, хоть руби – казни
У тебя есть усы и нос.
Выдающийся детский фокусник
Вечный батюшка Дед-Мороз.

Ты при галстуке и без курточки
Запотели твои очки.
В синем небе ты видишь удочки
Значит, время глотать крючки.

Но в этом небе ничто не ново.
Видишь удочки-удила?
Ведь в начале словили слово,
А потом начались дела...

У тебя есть одно достоинство.
Ты успел остаться собой
Разве это одно достоинство?
Это вроде – само собой.

1985
(Приводится по рукописи)

"Дым коромыслом"

Голоден стыд. Сыт азарт.
Динамит да фитиль вам в зад!
Сырые спички рядятся в черный дым.
Через час – бардак. Через два – бедлам.

На рассвете храм разлетится в хлам.
Но мы не носим часы.
Мы не хотим умирать
И поэтому даже не спим.

А когда не хватает сил,
Воруем сахар с чужих могил.
И в кровь с кипятком
Выжимаем лимон греха.

И дырявые ведра
Заводят песни
О святой воде и своих болезнях.
Но – слава Богу! – все это исчезнет
С первым криком петуха.

Дым. Дым коромыслом!
Дым над нами повис.
Лампада погасла.
И в лужице масла
Плавает птичий пух.

Дым. Дым коромыслом!
Дым. Дым коромыслом!
Дай Бог нам понять
Все, что споет петух.

В новостройках – ящиках стеклотары
Задыхаемся от угара
Под вой патрульных сирен в трубе,
В танце синих углей.

Кто там – ангелы или призраки?
Мы берем еду из любой руки.
Мы не можем идти,
Потому что дерьмо
После этой еды, как клей.

Дым. Дым коромыслом!
Дым. Дым коромыслом!
Музыкант по-прежнему слеп.
Снайпер все так же глух.

Дым. Дым коромыслом!
Дым. Дым коромыслом!
Дай Бог нам понять
Все, что споет петух.

Ох, безрыбье в речушке, которую кот наплакал:
Сегодня любая лягушка становится раком
И, сунув два пальца в рот,
Свистит на Лысой горе.

Сорви паутину! Здесь что-то нечисто!
Но штыками в спину – колючие числа.
И рев моторов в буксующем календаре.

И дым. Дым коромыслом. Дым.

Дым коромыслом. Дым.

Дым коромыслом.

Дым.

Январь 1985



Дым коромыслом

"Некому берёзу заломати / Окно в Европу"

Уберите медные трубы!
Натяните струны стальные,
А не то сломаете зубы
Об широты наши смурные.

Искры самых искренних песен
Полетят как пепел на плесень.
Вы всё между ложкой и ложью,
А мы всё между волком и вошью.

Время на другой параллели
Сквозняками рвётся сквозь щели,
Ледяные черные дыры –
Окна параллельного мира.

Через пень колоду сдавали
Да окно решеткой крестили
Вы для нас подковы ковали.
Мы большую цену платили.

Вы снимали с дерева стружку.
Мы пускали корни по новой.
Вы швыряли медну полушку
Мимо нашей шапки терновой.

А наши беды вам и не снились.
Наши думы вам не икнулись.
Вы б наверняка подавились.
Мы же – ничего. Облизнулись...

Лишь печаль-тоска облаками
Над седой лесною страною,
Города цветут синяками,
Да деревни – сыпью чумною.

Кругом – бездорожья траншеи.
Что, к реке торопимся, братцы?
Стопудовый камень на шее.
Рановато, парни, купаться...

Хороша студёна водица,
Да глубокий омут таится.
Не напиться нам, не умыться,
Не продрать колтун на ресницах.

Вот тебе обратно тропинка
И петляй в родную землянку.
А крестины там, иль поминки –
Всё одно там пьянка-гулянка.

Если забредёт кто нездешний –
Поразится живности бедной,
Нашей редкой силе сердешной
Да дури нашей злой-заповедной.

Выкатим кадушку капусты.
Выпечем ватрушку без теста.
– Что, снаружи – всё ещё пусто?
А внутри по-прежнему тесно...

Вот тебе медовая брага –
Ягодка-злодейка-отрава.
Вот тебе, приятель, и Прага.
Вот тебе, дружок, и Варшава

Вот и посмеёмся простуженно.
А об чем смеяться – неважно.
Если по утрам очень скучно,
А по вечерам – очень страшно.

Всемером ютимся на стуле.
Всем миром на нары-полати.
Спи, дитя моё, люли-люли.
Некому берёзу заломати.

Октябрь 1984



Некому березу заломати

"Лихо/Прелюдия"

Если б не терпели – по сей день бы пели...
А сидели тихо – разбудили Лихо.
Вьюга продувает белые палаты.
Головой кивает х...й из-под заплаты.

Клевер да березы. Полевое племя.
Север да морозы. Золотое стремя.
Серебро и слезы в азиатской вазе.
Потом юродивые князи
нашей всепогодной грязи.

Босиком гуляли по алмазной жиле.
Многих – постреляли, прочих – сторожили.
Траурные ленты. Бархатные шторы.
Брань, аплодисменты да стальные шпоры.

Корчились от боли без огня и хлеба.
Вытоптали поле, засевая небо.
Хоровод приказов. Петли на осинах.
А поверх алмазов – зыбкая трясина.

Позабыв откуда, скачем кто куда.
Ставили на чудо – выпала беда.
По оврагу рыщет бедовая шайка –
Батька-топорище да мать моя – нагайка.

Ставили артелью – замело метелью.
Водки на неделю, да на год – похмелья.
Штопали на теле. К ребрам пришивали.
Ровно год потели – ровно час жевали.

Пососали лапу – поскрипим лаптями.
К счастью – по этапу. К свету – под плетями.
Веселей, вагоны! Пляс да перезвоны...
Кто услышит стоны краденой иконы?

Вдоль стены бетонной – ветерки степные.
Мы тоске зеленой – племяши родные.
Нищие гурманы. Лживые сироты
Да горе-атаманы из сопливой роты.

А мертвякам припарки, как живым – медали.
Только и подарков – то, что не отняли.
Нашим или вашим – липкие стаканы?
Вслед крестами машут сонные курганы.

Октябрь 1984



Лихо

"Зимняя сказка"

Однозвучно звенит колокольчик
Спасской башни Кремля.
В тесной кузнице дня лохи-блохи
подковали Левшу.
Под рукою – снега. Протокольные листы февраля.
Эх, бессонная ночь... Наливай чернила.
Все подпишу!

Как досрочник ЗК два часа назад
откинулся день.
Я опять на краю знаменитых
вологданьских лесов.
Как эскадра в строю,
проплывают корабли деревень.
И печные дымы – столбовые мачты без парусов.

И плывут до утра хутора, где три кола – два двора,
Но берут на таран всероссийскую столетнюю мель.
Им смола – дикий хмель.
А еловая кора им – махра.
Снежок – сахарок,
А сосульки им – добра карамель.

А не гуляй без ножа. Да дальше носа
не ходи без ружья.
Много злого зверья. Ошалело –
аж хвосты себе жрет.
А в народе зимой – ша!
Вплоть до марта – боевая ничья!
Трудно ямы долбить.
Мерзлозем коловорот не берет.

Ни церквушка, ни клуб.
Поцелуйте постный шиш вам баян!
Ну, а ты не будь глуп.
Рафинада в первачок не жалей.
Не достал нас «Маяк».
Но концерты по заявкам сельчан
По ночам под окном
исполняет сводный хор кобелей.

Под окном по ночам
то ли песня, то ли плач, то ли крик.
То ли спим, то ли нет.
Не поймешь нас – ни живы, ни мертвы.
Лишь тропа в крайний дом
над обрывом вьется, как змеевик.
Истоптали весь снег на крыльце
у милицейской вдовы.

Я люблю посмотреть, как купается луна в молоке.
А вокруг столько звезд!
Забирай хоть все – никто не берет.
Значит, крепче стал лед.
Мерзни, мерзни, волчий хвост на реке!
Нынче славный мороз...
Минус тридцать, если Боб нам не врет.

Я устал кочевать от Москвы до самых
дальних окраин.
Брел по горло в снегу. Оглянулся – не осталось следа.
Потеснись, твою мать, дядя Миша –
косолапый хозяин...
Я всю ночь на бегу. Я не прочь и подремать,

Но когда я спокойно усну,
Тихо тронется весь лед в этом мире.
И прыщавый студент – месяц Март
Трахнет бедную старуху-зиму.
Все ручьи зазвенят, как кремлевские куранты
Сибири.
Вся Нева будет петь и по-прежнему
впадать в Колыму.

Октябрь 1984



Зимняя сказка

"Время колокольчиков"

Долго шли зноем и морозами,
Все снесли и остались вольными,
Жрали снег с кашею березовой
И росли вровень с колокольнями

Если плач — не жалели соли мы.
Если пир — сахарного пряника.
Звонари черными мозолями
Рвали нерв медного динамика.

Но с каждым днем времена меняются.
Купола растеряли золото.
Звонари по миру слоняются.
Колокола сбиты и расколоты.

Что ж теперь ходим круг да около
На своем поле как подпольщики?
Если нам не отлили колокол,
Значит, здесь время колокольчиков.

Ты звени, сердце, под рубашкою.
Второпях врассыпную вороны.
Эй! Выводи коренных с пристяжкою
И рванем на четыре сторны.

Но сколько лет лошади не кованы,
Ни одно колесо не мазано.
Плетки нет. Седла разворованы.
И давно все узлы развязаны.

A на дожде все дороги радугой!
Быть беде. Нынче нам до смеха ли?
Но если есть колокольчик под дугой,
Так, значит, все. Заряжай, поехали!

Загремим, засвистим, защелкаем,
Проберет до костей,до кончиков.
Эй,братва! Чуете печенками
Грозный смех русских колокольчиков?

Век жуем матюги с молитвами.
Век живем, хоть шары нам выколи.
Спим да пьем сутками и литрами.
И не поем. Петь уже отвыкли.

Долго ждем. Все ходили грязные,
От того сделались похожие,
А под дождем оказались разные.
Большинство-то честные, хорошие.

И пусть разбит батюшка Царь-колокол,
Мы пришли с черными гитарами.
Ведь биг-бит, блюз и рок-н-ролл
Околдовали нас первыми ударами.

И в груди искры электричества.
Шапки в снег - и рваните звонче.
Рок-н-ролл - славное язычество.
Я люблю время колокольчиков.

сентябрь 1984



Время колокольчиков

Чёрные дыры

Мы хотим пить
Но в колодцах замерзла вода.
Черные, черные дыры - из них не напиться
Мы вязли в песке и скользили по лезвию льда
И часто теряли сознание и рукавицы

Мы строили замок, а выстроили сортир
Ошибка в проекте, но нам, как всегда, видней
Пусть эта ночь сошьет мне лиловый мундир
Я стану хранителем времени сбора камней [В некоторых авторских рукописях – «Хранителем Времени Сбора Камней».]

Я вижу черные дыры
Холодный свет.
Черные дыры
Смотри, от нас остались
Черные дыры

Нас больше нет
Есть только
Черные дыры

Хорошие парни, но с ними не по пути
Нет смысла идти, если главное – не упасть
Я знаю, что я никогда не смогу найти
Все то, что, наверное, можно легко украсть

Но я с малых лет не умею стоять в строю
Меня слепит солнце, когда я смотрю на флаг
И мне надоело протягивать вам свою
Открытую руку, чтоб снова пожать кулак

Я снова смотрю, как сгорает дуга моста
Последние волки бегут от меня в Тамбов
Я новые краски хотел сберечь для холста
А выкрасил ими ряды пограничных столбов

Чужие шаги, стук копыт или скрип колес
Ничто не смутит территорию тишины
Сегодня любой обращенный ко мне вопрос
Я буду расценивать, как объявление войны

Сентябрь 1984



Черные дыры

"Поезд № 193 / Поезд"

Нет времени, чтобы себя обмануть,
И нет ничего, чтобы просто уснуть,
И нет никого, кто способен нажать на курок.
Моя голова – перекресток железных дорог...

Есть целое небо, но нечем дышать.
Здесь тесно, но я не пытаюсь бежать.
Я прочно запутался в сетке ошибочных строк.

Моя голова – перекресток железных дорог...

Нарушены правила в нашей игре,
Я повис на телефонном шнуре.
Смотрите, сегодня петля на плечах палача.

Скорей помолись и кончай меня!
Слышишь, кончай! [В более поздней редакции – «скажи мне – прощай, помолись и скорее кончай!»]

Минута считалась за несколько лет,
Но ты мне купила обратный билет.
И вот уже ты мне приносишь заваренный чай.
С него начинается мертвый сезон.
И шесть твоих цифр помнит мой телефон.
Хотя он давно помешался на длинных гудках.

Нам нужно молчать, стиснув зубы до боли в висках.

Фильтр сигареты испачкан в крови.
Я еду по минному полю любви.
Хочу каждый день умирать у тебя на руках.

Мне нужно хоть раз умереть у тебя на руках.

Но любовь – это слово похоже на ложь.
Пришитая к коже дешевая брошь.
Прицепленный к жестким вагонам
вагон-ресторан.

И даже любовь не поможет сорвать стоп-кран.

Любовь – режиссер с удивленным лицом,
Снимающий фильмы с печальным концом,
А нам все равно так хотелось смотреть
на экран.

Любовь – это мой заколдованный дом.
И двое, что все еще спят там вдвоем,
На улице Сакко-Ванцетти, мой дом 22.

Они еще спят, но они еще помнят слова.

Их ловит безумный ночной телеграф.
Любовь – это то, в чем я прав и неправ,
И только любовь дает мне на это права.

Любовь – как куранты отставших часов,
И стойкая боязнь чужих адресов.
Любовь – это солнце, которое видит закат.

Любовь – это я, это твой Неизвестный солдат.

Любовь – это снег и глухая стена.
Любовь – это несколько капель вина.
Любовь – это поезд «Свердловск – Ленинград»
и назад.

Любовь – это поезд сюда и назад.

Где нет времени, чтобы себя обмануть.
И нет ничего, чтобы просто уснуть.
И нет никого, кто способен нажать на курок.

Моя голова – перекресток железных дорог.

1984



Поезд № 193

Влажный блеск наших глаз...
Все соседи просто ненавидят нас.
А нам на них наплевать.
У тебя есть я, а у меня – диван-кровать.

Платина платья, штанов свинец
Душат только тех, кто не рискует дышать.
А нам так легко.
Мы, наконец, сбросили все то,
что нам могло мешать.

Остаемся одни.
Поспешно гасим огни
И никогда не скучаем.
И пусть сосед извинит
За то, что всю ночь звенит
Ложечка в чашке чая.

Ты говоришь, я так хорош...
Это оттого, что ты так хороша со мной.
Посмотри – мой бедный ёж
Сбросил все иголки. Он совсем ручной.

Но если ты почувствуешь случайный укол,
Выдерни занозу и забудь о ней скорей.
Это оттого, что мой ледокол
Не привык к воде тропических морей

Ты никогда не спишь.
Я тоже никогда не сплю.
Наверное, я тебя люблю.
Но я об этом промолчу.
Я скажу тебе лишь то,
Что я тебя хочу.

За окном – снег и тишь.
Мы можем заняться любовью
на одной из белых крыш.
А если встать в полный рост,
то можно это сделать на одной из звезд.

Наверное, зря мы забываем вкус слез.
Но небо пахнет запахом твоих волос.
И мне никак не удается успокоить ртуть,
Но если ты устала, я спою что-нибудь.

Ты говоришь, что я неплохо пою
И, в общем, это то, что надо.
Но это очень легко.
Я в этих песнях не лгу.
Видимо, не могу.

Мои законы просты –
Мы так легки и чисты,
Нам так приятно дышать.
Не нужно спать в эту ночь,
А нужно выбросить прочь
Все, что могло мешать.

Сентябрь 1984



Влажный блеск наших глаз