Цитата сообщения Xek


Стоик, который не устоял

Автор: Тимур Щукин

Раздел: Имена

Журнал: № 2 (февраль) 2013

Александр Башлачёв (СашБаш) погиб 25 лет назад — 17 февраля 1988 года. За свою короткую жизнь он создал около 60 песен. Совсем немного. Но никто не будет спорить, что эти песни — лучшее, что дала миру русская рок-поэзия. Все (или почти все) аудио- и видеоматериалы изданы, опубликованы воспоминания о поэте, интервью, черновики и даже дипломная работа Башлачёва. Мы же хотим навести фокус на мировоззренческую, богословскую суть его творчества.

Небо с общину

Основное настроение поэтических текстов Александра Башлачёва — тревога. Смятение, неопределенность окрашивает все, о чем он берется говорить. Проще всего это объяснить исторической ситуацией, тем социальным распадом, следы которого особенно ясно проступали в середине 1980‑х годов. Башлачёв действительно историчен. В некоторых смешных и страшных песнях он точно описывает позднесоветский абсурд. В некоторых показывает его генезис. Внятно противопоставляет государственно-советское, как нечто злое, но активное, и этнически-русское, как светлое, но пассивное. Россия, считает поэт, была в буквальном смысле изнасилована коммунистами, которые предстают в его песнях карикатурными полулюдьми-получертями. Самый жуткий, отталкивающий персонаж СашБаша — обобщенный советский начальник Егор Ермолаевич. Он сидит в грязи, ест и пьет грязь, весь мир вокруг себя превращает в эту субстанцию. Его судьба — торжество бесов, выгодно обменявших свои «стеклянные бусы» на духовное золото: «Дорогой Егор Ермолаевич…/ износил ты душу/ до полных дыр,/ так возьмешь за то дорогой мундир». Потом иллюзия исчезает, — Егору остается только повеситься. Заканчивается песня так: «Мы сидим, не спим./ Пьем шампанское./ Пьем мы за любовь/ за гражданскую». Концовка пародирует «Красный треугольник» любимого Башлачёвым Александра Галича: «Она выпила „дюрсо“, а я „перцовую“/ За советскую семью, образцовую!» Галич иронизирует над «совком», социальные скрепы которого все же кажутся ему реальными и живыми. Башлачёв видит в них только бесовщину и морок.

Неестественная двойственность социальной вертикали (сверху «злые коммунисты», снизу «честные, хорошие» русские люди) порождает разлад общественной горизонтали: «Гадами ползут времена, где всяк себе голова». Результат — то, что поэт назвал «временем колокольчиков», ситуация, в которой уже нет «большого колокола» русской культуры, но есть множество достойных любви и способных любить индивидуальностей. Пристально смотрит Башлачёв в тот самый живой корень русского этноса, который не смогли задушить большевики. Национализм поэта трогателен, он готов любить своих соплеменников даже «неумытых, да бытом пробитых, да потом пропитых». В соединении с этой потаенной Россией он и видит смысл любой жизни и своего поэтичес-кого ремесла. Очень важный для Башлачёва образ: человек, подобно зерну, должен быть перемолот, превращен в тесто, а затем в хлеб, которым насытятся все — ближние и дальние. Конечная цель — идеальная человеческая общность. Чувство этой эсхатологичес-кой перспективы у Башлачёва присутствует постоянно, но именно как неясная, не отрефлексированная интуиция: «Молнию замолви, благослови!/ Кто бы нас не пас худом ли, добром,/ Вечный пост, умойся в моей любви!/ Небо с общину. Все небо с общину./ Мы празднуем первый гром!»

Восьмой круг лада

Но неизбывная тревога башлачёвских стихов коренится не только в переживаниях окружающей социальной действительности, но и в осмыслении изначального, глубинного устройства психического мира личности. В некоторых текстах остро переживается разрыв с детским восприятием жизни. Например, восемь из девяти строф «Рожественской [песни]» — это стилизация дореволюционного описания традиционных семейных праздничных развлечений. Но последняя строфа «То-то будет хорошо!/ Смеху будет много./ Спите, дети. Я пошел./ Скатертью тревога…» превращает ее в песню самоубийцы, или, по крайней мере, человека крайне депрессивного, не способного разделить наив-ную праздничную радость. Конечно, в этой песне есть и тоска по ушедшему до-советскому миру. Где, скажите, в родном Череповце или в Ленинграде мог СашБаш увидеть рождественские забавы? Он как бы подсматривает в щелочку за уже чужой для него реальностью, а потом вновь окунается в ненавистную советскую действительность… Главный посыл, однако, в другом: как ни прекрасна иллюзия детства, наступает момент, когда душа «просыпается».

Это пробуждение одновременно и мучает, и делает человека человеком. Для Башлачёва душевный разлад — болезнь, но болезнь, свидетельствующая о жизнеспособности и творческой активности души («Я проклят собой/ Oсиновым клином живое, живое, живое восстало в груди/ Все в царапинах да в бубенцах/Имеющий душу да дышит»). Поэт доводит эту мысль до предела, сравнивая подобное состояние с пребыванием души в аду: «Если я с собой не в ладу, чтоб ей оборваться, струне,/ Но раз уж объявился в аду — так и пляши в огне!»

Но этот «ад» — не наказание за грех, а точка «нулевого отсчета» для начала сознательного (и созидательного) процесса. Поэтому в фокусе поэтического внимания — сумбурное, противоречивое, осознающее свою обреченность стремление к чему-то большему, чем есть человек в его исходной данности. На этом пути поэт переживает и радостные («Жизнь — веселая игра./ А игра прекрасна!»), и смертельно-безысходные минуты: «И хотел я жить. И умирал да сослепу, со страху». Эти перепады настрое-ния, возможно, объясняют и трагический исход Башлачёва.

Поэт пытался обрести утраченную гармонию, а точнее найти нечто новое, превосходящее и единство с самим собой детской души, и болезненную раздвоенность взрослого: «Семь кругов беспокойного лада/ Поэты идут./ И уходят от нас на восьмой». Семь кругов ада, семь ступеней натурального звукоряда, семь струн на бардовской гитаре — все это обозначения обыденной реальности, уже не только русского, а вселенского, бытийного тупика, наполненного тоской и безысходностью. «Восьмой круг» — прорыв в сверхчеловеческое бытие.

За лихом — лик

В поэзии Александра Башлачёва довольно много аллюзий на концепты православного богословия. Однако статус высшей реальности в его мировоззрении неопределенный. С одной стороны, она есть («Имя Имен/ не кроить пополам, не тащить по котлам, не стемнить по углам./ Имя Имен/ не урвешь, не заманишь, не съешь, не ухватишь в охапку»), к ней можно обратиться даже молитвенно («Засучи мне, Господи, рукава!/ Подари мне посох на верный путь!/ Я пойду смотреть, как твоя вдова/ В кулаке скрутила сухую грудь»). С другой, — куда более настойчиво Башлачёв пишет о безликой и недоступной для понимания судьбе, о неизбежности и повторяемости всего происходящего: «Возвращаются все. И друзья и враги/ Через самых любимых и преданных женщин./ Возвращаются все. И идут на круги./ И опять же не верят судьбе. Кто больше,/ кто меньше», «Быть — не быть? В чем вопрос, если быть/ не могло по-другому!». СашБаш старается жить и воспринимать жизненные невзгоды, как нечто наполненное смыслом, исходящее от Бога: «… я любой удар приму, как твой великий дар», «А приглядись/да за Лихом — Лик». Но депрессия возвращается… Башлачёв в этом движении очень напоминает античного стоика, который тоже всматривался в божественную безличность, пытаясь разглядеть Лицо, принимал удары бессмысленной судьбы так, как будто они имеют смысл. Так же, как Луций Анней Сенека, поэт отрицал необходимость преждевременного, безосновательного, импульсивного ухода из жизни («Мой крест — знак действия, чтоб голову сложить/ За то, что рано умирать/ за то, что очень славно жить». Но одно дело — поэтическая рефлексия. Другое — обстоятельства места и времени, «метры, рубли». Уход Александра Башлачёва был преждевременным, безосновательным и импульсивным.

До поры до времени периодически подступающую депрессию (об этих приступах красноречиво говорят песни) удавалось локализовать с помощью поэзии, в которой велика доля самоуговора, стремления убедить себя подождать, не совершать резких поступков: «Да не ной, Сереженька, ох, не ной —/ Холодно зимой — хорошо весной!» Однако в последние месяцы жизни талант отступил, и поэт не выдержал. «Он сказал, что не может больше писать песен, — вспоминает Артемий Троицкий. — Что не может даже исполнять старые. „Вот так, не могу, и все“, — отвечал он нехотя, глядя куда-то вниз. В будущем — может быть, но пока… „Я не должен этого делать“. Я не стал его расспрашивать — это было бы жестоко и не по-дружески. Скорее всего, дело в том, что последние два года (те самые всего-навсего два года, за которые он и написал практически все свои песни!) он жил в таком нечеловеческом напряжении творческих сил, чувств и нервов, что их истощение не могло не наступить. Он отдал слишком много и слишком быстро». Открылось окно на восьмом этаже…


Александр Николаевич Башлачёв родился 27 мая 1960 года в городе Череповце. Окончил факультет журналистики Свердловского государственного университета. Работал в череповецкой газете «Коммунист». Сочинял стихи и песни, в том числе для местной группы «Рок-сентябрь». В 1984 году познакомился с известным знатоком музыки Артемием Троицким и по его приглашению дал несколько концертов в Москве и Ленинграде. В том же году переехал в северную столицу и вступил в ленинградский рок-клуб. В последующие три года Башлачёв написал большинство своих лучших песен («Посошок», «Ванюша», «Егоркина былина», «Тесто», «Верка, Надька, Любка»), много выступал, в основном на квартирах и в маленьких залах. Подрабатывал дворником и кочегаром. Последние месяцы жизни переживал творческий кризис, который завершился самоубийством.

Тимур Щукин

http://aquaviva.ru/journal/?jid=26852
взято тут