Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

«Мы живём, под собою не чуя страны»
О. Э. Мандельштам

Исполин, из отборнейшей стали литой,
Накрывал оступившихся ржавой пятой.
И тебе, горемыка, досталось
На бродяжью недолгую старость.
Голиаф в галифе всё давил и давил.
Что же, здравствуй, безумный, тщедушный Давид,
Замахнувшийся на Голиафа
И раздавленный в качестве штрафа.

Средь дурных оперетт под чечётку сапог,
Кто услышать тебя, непутёвого, смог?
Тот, кто слушал, сомненья отбросив,
Твой натруженный голос, Иосиф.
Ведь оркестром, с которым больная страна,
Дребезжа, как последнего нерва струна,
Исполняла тоску вместо Тоски,
Твой стальной дирижировал тёзка.

Ты прошёл от Варшавы до речки Второй
(Сквозь бесстрастный, умело калечащий строй,
Унижения, бесчеловечность)
И оттуда – в миндальную вечность.
Тот, кто споро отправил тебя умирать,
Не осилил стихов твоих грозную рать.
Вот и всё. Удаляюсь. Но прежде –
Передай благодарность Надежде.

(с)Гаййй

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

Цитата сообщения Светлана_Лякутина





Златоустой Анне - всея Руси
Искупительному глаголу, -
Ветер, голос мой донеси
И вот этот мой вздох тяжелый.

Расскажи, сгорающий небосклон,
Про глаза, что черны от боли,
И про тихий земной поклон
Посреди золотого поля.

Ты, зеленоводный лесной ручей,
Расскажи, как сегодня ночью
Я взглянула в тебя - и чей
Лик узрела в тебе воочью.

Ты, в грозовой выси,
Обретенный вновь!
Ты! - Безымянный!
Донеси любовь мою
Златоустой Анне - всея Руси!
Марина Цветаева "Златоустой Анне - всея Руси..."
Юрий Анненкова

Узкий, нерусский стан -
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия.




Вас передашь одной
Ломаной черной линией.
Холод - в веселье, зной -
В Вашем унынии.

Вся Ваша жизнь - озноб,
И завершится - чем она?
Облачный - темен - лоб
Юного демона.

Каждого из земных
Вам заиграть - безделица!
И безоружный стих
В сердце нам целится.

В утренний сонный час, -
Кажется, четверть пятого,-
Я полюбила Вас,
Анна Ахматова.
Марина Цветаева "Анне Ахматовой"
Амедео Модильяни

Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью, дольней и отрадной,
Высокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Но в ней все счастие мое.

Когда я жажду своеволий
И смел и горд - я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В ее истоме и бреду.

Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.
Николай Гумилев "Она"
Амедео Модильяни

Отношения Ахматовой и Модильяни завораживают хотя бы потому, что они были краткими, как эпизод,
но яркими, как история...


Амедео Модильяни

Амедео Модильяни

Амедео оставил после себя рисунки... Что же касается Анны Андреевны, то она оказалась куда более
сдержанной в выражении своих чувств. Есть только два стихотворения, помеченные Парижем и
датированные весной 1911 года, но без упоминания его имени в стихах или посвящений ему...

Мне с тобою пьяным весело
Смысла нет в твоих рассказах.
Осень ранняя развесила
Флаги желтые на вязах.

Оба мы в страну обманную
Забрели и горько каемся,
Но зачем улыбкой странною
И застывшей улыбаемся?

Мы хотели муки жалящей
Вместо счастья безмятежного...
Не покину я товарища
И беспутного и нежного.
Анна Ахматова "Мне с тобою пьяным весело..."


Наталия Третьякова "Ахматова и Модильяни"

...а там - Ахматова, такая молодая,
В Париже утреннем, качающем мосты,
Привстав на цыпочки, в окошко Модильяни.
Бросает красные тяжелые цветы.
Евгений Евтушенко "Амедео Модильяни"


Юлия Мершиева "Ахматова и Модильяни"

Ольга Дела-Вос-Кардовская

Еще свою я помню колыбель,
И ласково земное новоселье,
И тихих песен мимолетный хмель,
И жизни милой беглое веселье.

Я отдаюсь, как кроткому лучу,
Неярким дням моей страны родимой.
Я знаю - есть покой, и я хочу
Тебя любить и быть тобой любимой.

Но в душном сердце - дивно и темно,
И ужас в нем, и скорбь, и песнопенье,
И на губах, как темное пятно,
Холодных губ горит напечатленье.

И слух прибоем и стенаньем полн,
Как будто вновь, еще взглянуть не смея,
Я уношу от безутешных волн
Замученную голову Орфея.
Михаил Лозинский,"Не забывшая. Анне Ахматовой"






Прекрасно всё под нашим небом,
И камни гор, и нив цветы,
И, вечным справедливым Фебом
Опять обласканная, ты.

И это нежное волненье,
Как в пламени синайский куст,
Когда звучит стихотворенье,
Пчела над зыбким медом уст,

И, кажется, что сердце вынет
Благочестивая жена
И милостиво нам подвинет,
Как чашу пьяного вина.
Федор Сологуб "Анне Ахматовой"
Натан Альтман

















Твое чудесное произношенье -
Горячий посвист хищных птиц.
Скажу ль: живое впечатленье
Каких-то шелковых зарниц.

"Что" - голова отяжелела.
"Цо" - это я тебя зову!
И далеко прошелестело:
Я тоже на земле живу.

Пусть говорят: любовь крылата, -
Смерть окрыленнее стократ.
Еще душа борьбой объята,
А наши губы к ней летят.

И столько воздуха и шелка
И ветра в шепоте твоем,
И, как слепые, ночью долгой
Мы смесь бессолнечную пьем.
Осип Мандельштам "Твое чудесное
произношенье..."
Елена Лисовская



Феликс Смирнов

Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
Но в декабре торжественные бденья -
Воспоминанья мучат нас.

И в декабре семнадцатого года
Всего лишились мы, любя, -
Один ограблен волею народа,
Другой ограбил сам себя.

Когда-нибудь в столице шалой
На скифском празднике на берегу Невы
Под звуки омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы.

Но если эта жизнь - необходимость бреда
И корабельный лес - высокие дома,
Лети, безрукая победа -
Гиперборейская чума.

На площади с броневиками
Я вижу человека - он
Волков горящими пугает головнями:
Свобода, равенство закон.

Касатка милая, Кассандра!
Ты стонешь, ты горишь - зачем
Сияло солнце Александра
Сто лет тому назад, сияло всем?
Осип Мандельштам, "Касандре", на стихотворение
Анны Ахматовой "Ты выдумал меня..."




О, Муза плача, прекраснейшая из муз
О ты, шальное исчадие ночи белой
Ты черную насылаешь метель на Русь,
И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.

И мы шарахаемся, и глухое: ох! -
Стотысячное - тебе присягает: Анна
Ахматова! Это имя - огромный вздох,
И в глубь он падает, которая безымянна.

Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами - то же!
И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.
В певучем граде моем купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий...
И я дарю тебе свой колокольный град
- Ахматова! - и сердце свое в придачу.
Марина Цветаева "О, Муза плача..."
Кузьма Петров-Водкин









"Красота страшна" - Вам скажут,-
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан - в волосах.

"Красота проста" - Вам скажут,-
Пестрой шалью неумело
Вы укроете ребенка,
Красный розан - на полу.

Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя:

"Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна".
Александр Блок, "Анне Ахматовой"
Автопортрет












У Фонтанного Дома, у Фонтанного Дома,
У подъездов, глухо запахнутых,
У резных чугунных ворот
Гражданка Анна Андреевна Ахматова,
Поэт Анна Ахматова
На дежурство ночью встает.
На левом бедре ее
Тяжелеет, обвиснув, противогаз,
Апо правую руку, как всегда, налегке, в покрывале одном,
Приоткинутом над сиянием глаз,
Гостья милая - Муза,
Г легкой дудочкой в руке.
А напротив через Фонтанку - немые сплошные дома,
Окна в белых бумажных крестах.
А за ними ни искры, ни зги.
И мерцает на стеклах
Жемчужно-прозрачная тьма.
И на подступах ближних отброшены снова враги.
О, кого ты, супостат, захотел превозмочь?
Или Анну Ахматову,
Вставшую в дозор у Фонтанного Дома,
От Армии невдалеке?!
Или стражу ее ленинградскую эту
Бессмертную белую ночь?
Или Музу ее со смертельным оружием,
С легкой дудочкой в легкой руке?
Ольга Берггольц "В 1941 году в Ленинграде. Анне Ахматовой"


Мартирос Сарьян



По льду, по снегу, по жасмину,
На ладони, снега бледней,
Унесла в свою домовину
Половину души, половину
Лучшей песни, спетой о ней.

Похвалам земным не доверясь,
Завершив земной полукруг,
Полупризнанная, как ересь,
Через полог морозный, через
Вихри света -
смотрит на юг.

Что же видят незримые взоры
Недоверчивых светлых глаз?
Раздвигающиеся створы
Верст и зим иль костер, который
Заключает в объятья нас?
Арсений Тарковский, "Анне Ахматовой"
Владимир Милашевский














Облик ее прекрасен.
Подвиг ее народен.
Смысл ее песен ясен.

Исповедью откровений,
Каждой своей строкою
Правда ее творений
Встала над клеветою.

И над стихом и прозой
Праздником в беге буден
Синей печальной розой
Тихо сияет людям.

И на своем примере
Выстраданного права
Учит любви и вере
Горького слова слава.
Михаил Дудин "Надпись на книге
А.А. Ахматовой"
Юрий Анненков

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

Дружба Мандельштама с Владимиром Пястом (Пестовским) до сих пор подробно не описана. Между тем взаимоотношения с Пястом — едва ли не уникальная страница в биографии Мандельштама: в данном случае именно ему довелось играть роль заботливого друга-опекуна, тогда как обычно дело обстояло прямо противоположным образом.

Показать, что это было так, и попытаться объяснить, почему это было так, — вот в чем состоит цель настоящей заметки.

Можно напомнить, по крайней мере, о трех эпизодах, когда Мандельштам проявлял по отношению к Пясту самоотверженную дружескую солидарность.

В дневниковой записи П.Н. Лукницкого, относящейся к началу марта 1928 года, рассказано о том, как Мандельштам добивался и добился от Е.И. и Л.Н. Замятиных приглашения Пяста на вечер «Поэты читают стихи Ф.К. Сологуба»: «...он стал требовать, чтоб пригласили Пяста. Л.Н. ответила уклончиво. После, провожая Л.П., я говорил с ней о Пясте, она решила не приглашать его: Пяст декламирует ужасно <...> О.Мандельштам на следующий день прислал письмо, в котором повторял просьбу пригласить Пяста». В этом письме поэт, в частности, увещевал Замятина: «Короткая память в отношении к Пясту наш общий грех».

В результате Пяст был приглашен, но выступить отказался.

В начале 1933 г. Мандельштам пытался собрать для сосланного под Вологду Пяста посылки с вещами и продуктами. Об этом в письме к последнему сообщил Б.М. Зубакин, из опасения перед перлюстраторами спрятавший Мандельштама под псевдонимами «автор Камня» и «мраморная муха»: «Видел, случайно, автора «Камня» <...> Горячо и тепло он относится к Вам <...> Я объяснил ему адрес Ваш. Он собирает Вам 2 посылки. Он замучен. Все в М<оскве> интересуются давним слухом о Вашей чуть ли не бывшей смертоубийственности [речь идет о попытке самоубийства, предпринятой Пястом летом 1932 г. — О.Л.]. Конечно, и «мраморная муха» спрашивала. Спрашивал он и про Ваше псих<ическое> состояние, в то время бывшее».

Наконец, со слов Н.Я. Мандельштам известно, что ссыльный Пяст хранил в их доме рукописи своих поэм. Об этом Надежда Яковлевна рассказала в главе «Базарные корзинки» книги «Воспоминания».

Интересно, что Мандельштам старался помочь другу в таких ситуациях, в которых не раз оказывался или потенциально мог оказаться сам. Так, спустя два года после Пяста, в чердынской ссылке, в состоянии психического расстройства попытку «смертоубийственности» предпринял уже Мандельштам.

Попробуем теперь выяснить, какая причина прежде всех прочих заставила Мандельштама сделаться «опекуном» Пяста.

Следует сразу оговорить, что влияния на стихи друг друга они почти не оказали. У Мандельштама, в произведениях которого реминисценции, как правило, свидетельствуют о творческой близости с цитируемым поэтом, нам удалось обнаружить только одно явное заимствование из Пяста. В строке «Земную разрушь клеть» из стихотворения «Сегодня дурной день...» использован образ из пястовского «Двойника»: «И я, взойдя в земную клеть, / Стал плотью, кровью, костью».

Но ощущение человеческой близости с Пястом возникло уже в начале творческого пути, о чем свидетельствует, например, инскрипт на втором издании «Камня»: «В.Пясту с любовью. Осип Мандельштам».

В послереволюционные годы это ощущение специфически подкрашивалось сознанием того, что Пясту, как и самому Мандельштаму, литературной и окололитературной средой навязывалось обременительное амплуа поэта-чудака — «вдохновенного, сумасшедшего и невообразимо забавного». Причем случай Пяста был гораздо более тяжелым и безвыходным. Если Мандельштама считали полусумасшедшим, Пяста называли сумасшедшим. Кроме того, Пяст не был наделен гениальностью, оправдывающей чудачество в глазах современников. Перефразируя М.Л. Гаспарова: Пяст — это как бы сам Мандельштам, из которого только вынуто самое главное — умение писать волшебные стихи.

В начале 1910-х годов, когда литературные репутации Мандельштама и Пяста еще не сложились окончательно, как и полагается, роль пропагандиста творчества младшего поэта взял на себя старший. Сохранились газетные отчеты и свидетельства современников, с недоумением и возмущением излагающие основные тезисы лекции Пяста «Вне групп», состоявшейся 7 декабря 1913 г. Процитируем здесь фрагмент дневниковой записи малоизвестного стихотворца И. Евдокимова: «Пришел с лекции Пяста <...> мне положительным кощунством казались чрезмерные похвалы О. Мандельштаму. Пяст упорно противопоставлял А. Блоку Мандельштама и было видно, что Пяст считает Мандельштама поэтом гораздо крупнейшим, чем А. Блок».

Кстати сказать, Блок был, по всей видимости, первым, кто упомянул имена Пяста и Мандельштама рядом. 3 декабря 1911 года он внес в дневник свои впечатления от очередного заседания Общества ревнителей художественного слова: «Пяст — мое чувство, мой провал отчасти от него. Ночью мороз, я его провожаю, он целует меня. Мандельштамье».

Не вполне понятный блоковский неологизм уже истолковывался исследователями. Нельзя ли предположить, что чуткий Блок уловил нечто «манделыптамье» в экзальтированном поведении Пяста (если, конечно, предположить, что блоковский неологизм это прилагательное, а не существительное)?

В сознании же большинства современников-литераторов Мандельштам и Пяст предстали гротескной парой поэтов-чудаков в первые послереволюционные годы, когда нужда и голод обострили до карикатурной отчетливости некоторые черты их внешнего облика. «Парному» портрету в мемуарах способствовало и то обстоятельство, что оба страшной зимой 1920/21 гг. жили в знаменитом Доме искусство в Петрограде.

Вот «парный» шаржированный портрет Мандельштама и Пяста, набросанный в беллетризированных воспоминаниях Э. Ф. Голлербаха (торжественная неторопливость одного поэта и суетливость другого лишь подчеркивают общую для обоих «сумасшедшинку»): «Вот чинно хлебает суп, опустив глаза, прямой и торжественный Мандельштам, можно подумать, что он вкушает не чечевичную похлебку, а божественный нектар. Иногда он приходит в пальто, в меховой шапке с наушниками, подсаживается, не снимая шапки, к знакомому, и сразу начинает читать стихи <...> и никто его не услышит, а кто услышит, не поймет, <...> что, собственно, нужно этому чудаку с оттопыренными красными ушами, над которыми болтаются траченные молью наушники <...> Поодаль, у окна, жадно и сосредоточенно ест Пяст. Он совсем пригнулся к тарелке, вытянул шею и, прижав вилкой один конец селедки, обгладывает ее с другого конца».

Еще более выразительный пример подобного портрети-рования представляет собой фрагмент из «Книги воспоминаний» М.Л. Слонимского. Рассказ о Мандельштаме — жильце Дома искусств как-то почти неуследимо для автора и читателя перетекает здесь в изображение Пяста: «...на следующий день он [Мандельштам. — 0.Л.], не поспав, мчался по лестнице, торопясь на курсы Балтфлота, читать матросам лекцию. Дом искусств вообще днем пустел — обитатели расходились по работам и по службам.

О том, что поэзия вернулась со служб домой, оповещал обычно громкий, моделирующий голос Пяста: «Грозою дышащий июль!..» С этой же фразы начиналось также и утро, она разносилась, как звон будильника».

Абзацем ниже, перескочив через портрет чудака-Пяста, рассказ Слонимского о чудаке-Мандельштаме продолжается: «Из всех жильцов Дома искусств Мандельштам был самый беспомощный и самый внебытовой».

«Парный» портрет, подчеркивающий «надмирность» двух поэтов, дан также в мемуарах Ирины Одоевцевой, падкой на сентиментальные обобщающие характеристики (Отметим в скобках общее невысокое качество цитируемых выше мемуаров — для того, чтобы изображать Пяста и Мандельштама недотепами, этакими Паганелями от поэзии, особой глубины от авторов не требовалось).

Но и в портретах, запечатлевших поэтов «поодиночке», легко обнаружить черты сходства. «Из-под тулупа видны брюки, известные всему Петербургу под именем пястов», — изображал чудака-Пяста Ходасевич. А вот деталь внешнего облика Мандельштама, подмеченная Лидией Гинзбург: «Что касается штанов, слишком коротких, из тонкой коричневой ткани в полоску, то таких штанов не бывает. Эту штуку жене выдали на платье».

Вот эпизод, зафиксированный в дневнике К.И. Чуковского: «Пристал ко мне полуголодный Пяст. Я повел его в ресторан и угостил обедом». А вот снова — из мемуаров Ходасевича, только на этот раз о Мандельштаме: «Зато в часы обеда и ужина появлялся он то там, то здесь, заводил интереснейшие беседы и, усыпив внимание хозяина, вдруг объявлял: ну, а теперь, будем ужинать».

Примеры можно продолжить, но и приведенных достаточно, чтобы убедиться: Мандельштам имел все основания видеть в Пясте собрата по несчастью.

О том, какие душевные муки ему самому приносила репутация полусумасшедшего чудака, можно судить хотя бы по следующему фрагменту из воспоминаний Э.Г. Герштейн: «Его импульсивность не всегда раскрывала лучшие черты его духовного облика, а нередко и худшие <...> При впечатлительности и повышенной возбудимости Мандельштама это проявлялось очень ярко и часто вызывало ложное представление о нем как о вульгарной личности. Такое отношение допускало известную фамильярность в обращении. Но он же знал, что его единственный в своем роде интеллект и поэтический гений заслуживает почтительного преклонения... Эта дисгармония была источником постоянных страданий Осипа Мандельштама».

Можно также вспомнить известную характеристику главного героя повести Мандельштама «Египетская марка» — Парнока, несомненно отразившего многие черты Пяста: «Есть люди почему-то неугодные толпе; она отмечает их сразу, язвит и щелкает по носу. Их недолюбливают дети, они не нравятся женщинам».

В той же «Египетской марке» Мандельштам умолял Создателя: «Господи! Не сделай меня похожим на Парнока! Дай мне силы отличить себя от него».