Это было в то время, когда экраны неработающих телевизоров любовно укрывались вышитыми салфетками, а хлеб, политый подсолнечным маслом и сдобренный щепотью крупной соли, считался пацанячьим лакомством.
Солнце светило всем, страна строила коммунизм и пятиэтажки, а во Вьетнаме шла война. Кто там кому на ногу первым наступил и сейчас без бутылки не разберёшь, а уж тогда…
А «Устав строителей коммунизма» никто не отменял. И завертелось: кто в интернациональном порыве самолёты и ракеты вкупе с лётчиками поставляет, кто их на судах возит, а мы – маленькие. Но тоже ого-го и в испанках на босу голову. И поручили нам собрать портфель вьетнамскому школьнику. Поветрие такое было. В назидание американскому империализму и шоб им неповадно было. Такие «портфели» каждый класс в каждой школе собирал: форму школьную, тетрадки-карандаши с альбомами, да раскраски с пеналами. Ну, с мелким канцелярским хозяйством ясно, ластиков-пёрышек приобрели быстро и в нужном количестве. А форму покупать отрядили троих из класса. Меня в том числе. И дала нам Прасковья Гавриловна, учитель наш, 18 рублей денежными деньгами.
И мы пошли. Гордые такие. Интернационалисты, одно слово. Во-первых, 18 рублей – большущие деньги, а во-вторых, не кому-то поручили, а нам! Вот мы и идём, послатые. Через три трамвайные остановки идём, пёхом. Магазин был такой. Нам подходящий. На Октябрьской площади. Такой школьниковый магазин: хошь – сандалии, хошь – ботинки. И форма, разумеется. Школьная. Не какая-то там с короткими штанишками, а всё, как надо: из серой шерсти тужурочка и брюки из того же материала. Во Вьетнаме вещь, как я сейчас понимаю, незаменимая. Классная вещь. Тёплая. Сносу нет. Носи – не хочу. Вот только стоила она 18 рублей и ещё 50 копеек, а вовсе и не 18. А это – две большие разницы. Огромные, скажу я вам, разницы. Вроде коня и свистка паровозного. Грустно… Главное, продавщица продавать за наши деньги отказывается категорически. И так же категорически плюёт на сложное международное положение. И на уговоры и увещевания наши не поддаётся ни в какую. И на слёзы и растерянность. А я, немножко упав духом, всё же ищу решение. Обращаю свой скорбный взгляд к другим советским людям, что в магазине по своим делам стоят. Но они почему-то глаза отводят и очень заняты. Наверно, Кубе морально помогают. Или Африке. И мне ничего другого не остаётся, как найти другой объект, с более свежим и прогрессивным взглядом на жизнь среди жителей Таганрога. И вот я вижу, входит в магазин тётенька. По каким-то своим мелким обывательским делам. Там, ситцу прикупить или сандалии мужу. И я, как советский человек к советскому человеку, обращаюсь к этой невзрачной тётеньке, которая наверняка сознательная и интернационалист до мозга костей, со своей незатейливой просьбой:
- Тётенька, дайте, пожалуйста, 50 копеек. Нам для вьетнамца на форму не хватает!

Что тётенька ответила, дословно воспроизвести не могу. Слова всякие обидные. Много. А я маленький был. Рассеянный. А вот то, что у неё дома своих два вьетнамца жрать просят, помню. И мне почему-то стало стыдно за своё простодушие и интернационализм. Мне стыдно стало. Не тётеньке. И вот я думаю сейчас: как там она, со своими-то вьетнамцами? Жива?

Картинку представил современную: стоят три хрона, до синевы пьяные и слегка выбритые и шкуляют не на пиво, а на форму для вьетнамца! По крайней мере, не затёрто, свежО.