Русский поэт-имажинист, драматург, прозаик и мемуарист

Анатолий Мариенгоф родился 6 июля 1897 года в Нижнем Новгороде.

Его мать и отец были отпрысками разорившихся дворянских семейств, в молодости работали актерами, играли в провинции, хотя позже и не любили вспоминать об этом. Потом они оставили сцену, но страсть к театру и увлеченность литературой передались их сыну. Всего в семье Мариенгофов было двое детей, воспитанием и досугом которых всецело занималась мать. 

До 1913 года Мариенгофы жили в Нижнем Новгороде, где Анатолий учился в Дворянском институте. Вскоре в семье случилась трагедия – его мама умерла от рака, после чего отец, воспользовавшись приглашением английского акционерного общества «Граммофон», стал его представителем в Пензе, и переехал туда с детьми. Там Анатолий продолжил учебу в 3–й частной гимназии С. А. Пономарева, где в 1914 году издавал журнал «Мираж», «более чем наполовину заполняя его собственными стихами, рассказами, статейками...». 

Детство Анатолия Мариенгофа прошло под сильнейшим влиянием отца. В обширных мемуарах писателя, созданных во второй половине столетия, отцу отводилась роль наиболее здравомыслящего и тонкого человека среди всего тогдашнего окружения Анатолия, да и среди позднейших знакомств. Борис Михайлович участвовал и в формировании литературного вкуса сына. Одно из первых произведений Мариенгофа «Гимн гетере», написанное в 12 лет под огромным влиянием Александра Блока, было оценено отцом, как «что-то лампадное… семинарское…». «Назови: «Гимн бляди», – посоветовал он. – По крайней мере, по-русски будет». Чрезвычайная антирелигиозность Анатолия Мариенгофа, судя по всему, также была воспитана отцом. 

Поэзия Мариенгофа со временем так и не избавилась от налета высокопарности. Вадим Шершеневич, его большой друг, следующим образом отмечал эту особенность: «Толя был очень прост в жизни – и очень величав в стихах. В спокойствии его строк есть какой-то пафос, роднящий его с Осипом Мандельштамом. Сложность стихов Мариенгофа – органическая, от переполненности». Возможно, чтобы как-то компенсировать это свойство, Мариенгоф пытался использовать в стихах элементы так называемого семантического «низа», и, в конце концов, сделал это своим главным стилеобразующим принципом: нарочито резкое, буквальное сопоставление «чистого» и «нечистого». 

Неординарным событием для молодого Мариенгофа явилось путешествие летом 1914 года по Балтике на учебной парусной шхуне «Утро». Он побывал в Финляндии, Швеции и Дании, и даже получил матросское свидетельство, чем чрезвычайно гордился. Однако плавание прервалось после того, как началась мировая война. 

В 1916 году Мариенгоф окончил гимназию, и уехал в Москву, где поступил на юридический факультет Московского университета. Не проучившись там и полгода, он попал на фронт, где в составе инженерно-строительной дружины занимался устройством дорог и мостов. Ужасов первой мировой войны Анатолий не увидел, и практически о них не знал, а его демобилизация случилась сама собой: пока он ехал в отпуск, произошла революция. На фронте он продолжал писать стихи, и, возвратившись в Пензу, с удвоенной силой принялся за литературную деятельность. Его произведения вышли в нескольких поэтических сборниках, он также в 1918 году выпустил первую собственную книжку под названием «Витрина сердца». 

Ранняя поэзия Мариенгофа во многом наследовала стилистику «Облака в штанах» Маяковского: 

– Что Истина?...
Душу прищемили, как псу хвост дверью,
И вот, как зверь,
Не могу боль выстонать.

Также было ощутимо влияние Брюсова, чье знаменитое «О, закрой свои бледные ноги!» вызывало в Мариенгофе, судя по его воспоминаниям, настоящий восторг. Однако, в этом дебюте можно было разглядеть действительно интересное поэтическое дарование, творческий кураж, направленный, в том числе, на формальный поиск, на эксперименты в области строфики и рифмовки, где стихи Мариенгофа достигали наибольшей выразительности. 

В 1918 году шальная пуля во время уличных боев попала в Бориса Михайловича Мариенгофа, и он погиб. Анатолий Мариенгоф после этого трагического события навсегда покинул Пензу и переехал в Москву, где остановился у своего двоюродного брата Бориса и совершенно случайно показал свои стихи Бухарину, бывшему на тот момент главным редактором «Правды». Тому стихи не понравились, но талант в молодом человеке он разглядел моментально и устроил его литературным секретарем издательства ВЦИК, которым руководил по совместительству. В издательстве ВЦИК Мариенгоф познакомился с Сергеем Есениным – так началась дружба двух поэтов. Имажинист Матвей Ройзман писал: «Ведь какая дружба была! Вот уж правильно: водой не разольешь!». «Мы жили вместе, – вспоминал Мариенгоф, – и писали за одним столом. Паровое отопление тогда не работало. Мы спали под одним одеялом, чтобы согреться. Года четыре кряду нас никто не видел порознь. У нас были одни деньги: его – мои, мои – его. Проще говоря, и те и другие – наши. Стихи мы выпускали под одной обложкой и посвящали их друг другу». Из воспоминаний Анны Никритиной: «Я часто бывала у них в доме. Я говорю «у них», потому что Есенин и Мариенгоф жили одним домом, одними деньгами. Оба были чистенькие, вымытые, наглаженные, в положенное время обедали, ужинали. Я бы не сказала, что это похоже было на богему. Жили они в Богословском переулке, рядом с театром Корша (теперь это Петровский переулок, а театр — филиал МХАТа). В большой коммунальной квартире у них чуть ли не три комнаты, правда, одна из них - бывшая ванная. Потом почему-то стало две. Одну, очевидно, отобрали. Одевались они одинаково; белая куртка, не то пиджачок из эпонжа, синие брюки и белые парусиновые туфли… Очень смешно было: осенью 1921 года оба, Есенин и Мариенгоф, появились в цилиндрах. Эти цилиндры так ошарашили москвичей, что даже мои знакомые рядом с Мариенгофом в цилиндре меня уже не узнавали и мне же рассказывали, какой интересный иностранец появился в Москве, хотя я сама видела, как они пялили на него глаза, не замечая меня. Очутились они с Есениным в Петрограде без головных уборов, шли дожди, но купить шляпу без ордера было невозможно. Наконец в одном магазине им предложили: «Хотите цилиндры? Можем продать без ордера. Вот они и ухватились за них…».

Июль 1920 года. Сергей Есенин (справа) и Анатолий Мариенгоф в парке Горького в Ростове-на-Дону

Есенин, в отличие от Мариенгофа, был в тот момент уже довольно знаменит, по крайней мере, в литературных салонах. Но почти все исследователи склоняются к мысли, что художественная манера Мариенгофа наложила большой отпечаток на его последующее творчество. Почти с тем же единодушием исследователи поэзии Есенина (Ю. Прокушев, Е. Наумов, А. Марченко и др.) говорили о губительности этого влияния. Вскоре сложилась компания из четырех друзей-поэтов – Есенина, Мариенгофа, Рюрика Ивнева и Вадима Шершеневича. Именно эта четверка стала костяком нового литературного движения – имажинизм (от франц. image – «образ»). Позже к имажинистам присоединились И. Грузинов, А. Кусиков, Н. Эрдман, М. Ройзман и другие поэты. 

Анатолий Мариенгоф, Сергей Есенин, Александр Кусиков, Вадим Шершеневич. Москва, 1919 год

С 1919 года группа активно работала, вкладывая свою энергию не только в написание и публикацию стихов, но и в коммерческо-хозяйственную деятельность: имажинистам «принадлежит» книжный магазин, кинотеатр «Лилипут» и кафе «Стойло Пегаса». 

Заимствовав у футуристов их методы публичного позиционирования, имажинисты проводили ряд шумных и скандальных «акций». Под покровом ночи «переименовывались» несколько центральных московских улиц, которым давались имена самих имажинистов. Стены Страстного монастыря расписывались богохульными стихотворными цитатами, а на шее у памятника Пушкину появлялась табличка: «Я с имажинистами». Кроме того, все «imago», как назвал их Хлебников, стали участниками и организаторами многих литературных чтений, которые, следуя все той же футуристской традиции, перерастали каждый раз в яростные диспуты, сопровождались взаимными оскорбительными выпадами выступающих и зала, шумом в прессе.

В это время судьба Мариенгофа была почти синонимична судьбе движения. Он являлся наиболее последовательным и самозабвенным участником этой литературной группы, не без основания претендуя на некий особый статус. Известен случай, когда он подделал подписи остальных участников под письмом об исключении Есенина из группы, считая себя вправе говорить от общего имени. Литературная репутация, которую создавал себе Мариенгоф в те годы с помощью имажинизма, принесла ему быструю и шумную известность. Поэтика его «имажинистских» стихов блистала эпатирующей образностью, богохульскими мотивами, тематикой насилия и революционной жестокости. 

В этой черепов груде
Наша красная месть! 

Или:

Твердь, твердь за вихры зыбим,
Святость хлещем свистящей нагайкой
И хилое тело Христово на дыбе
Вздыбливаем в Чрезвычайке.

В кругу самих имажинистов Мариенгоф даже получил прозвище «Мясорубка», по одному из своих постоянных поэтических образов. Наиболее резкие стихи Мариенгофа из сборника «Явь» в 1919 году повлекли за собой резкую отповедь в «Правде», которая заклеймила поэзию Мариенгофа как «оглушающий визг, чуждый пролетариату». Имажинистский сборник "Золотой кипяток" в 1921 году нарком просвещения Анатолий Луначарский назвал на страницах «Известий» «проституцией таланта, выпачканной … в вонючих отбросах». Сурово критикуемый властью, Мариенгоф вместе с остальными имажинистами не вызывал одобрения и у иного, во многом противоположного крыла общества. Подозрительной и непонятной выглядела их бешеная печатная деятельность в условиях тотального бумажного дефицита. Еще более смущала современников дружба Мариенгофа и Есенина с представителями ЧК, в первую очередь – с террористом-эссером Яковым Блюмкиным, который организовал им встречу с Троцким. Легко «пробивались» все необходимые для них разрешения у Каменева. При этом, будучи неоднократно арестованы за свои «акции», имажинисты чудесным образом избегали каких бы то ни было последствий. В то же время среди широкой публики выступления имажинистов собирали всегда аншлаги, но со временем, издав несколько десятков стихотворных сборников, движение впало в затяжной кризис. 

В конце 1923 года Мариенгоф женился на артистке Камерного театра Анне Никритиной, а в 1924 году у Мариенгофа и Никритиной родился сын Кирилл. Мариенгоф трижды, в 1924, 1925 и 1927 годах, побывал за границей во Франции, Германии и Австрии, выступал там со своими стихами. Впечатления от первых двух поездок нашли отражение в его сборнике «Стихи и поэмы», изданном в 1926 году. За ними последовали три книжки стихов для детей – «Такса Клякса» в 1927 году, «Мяч-проказник» в 1928 году и «Бобка-физкультурник» в 1930 году. 

В 1923 году произошла ссора Мариенгофа и Есенина, и в дальнейшем их отношения так должным образом и не наладились, хотя попытки примирения были. «Мы были в отчаянии, – вспоминала Анна Никритина. Где же теперь его (Есенина) найти? Постоянного жилья у него не было, он ночевал то здесь, то там. И вдруг назавтра, часа в 2 дня, четыре звонка — это к нам. Открываю — он, Сережа. Мы обнялись, расцеловались. Побежали в комнату. Мариенгоф ахнул. Он был счастлив, что Сережа пришел. Есенин смущенно сказал: вся его «банда» смеется над ним, что он пошел к Мариенгофу. «А я все равно пошел». Они сидели, говорили, молчали... Потом Есенин сказал: «Толя, я скоро умру, не поминай меня злом... у меня туберкулез!». Толя уговаривал его, что туберкулез лечится, обещал все бросить, поехать с ним, куда нужно. Никакого туберкулеза у него не было. А просто засела в голове страшная мысль о самоубийстве. Она была у него навязчивая, потому что когда Есенин очутился в нервном отделении у Ганнушкина и мы к нему пришли, он только и рассказывал, что там всегда раскрыты двери, что им не дают ни ножичка, ни веревочки, чтоб чего над собой не сделали…». Утром 28 декабря 1925 года Сергей Есенин был найден мёртвым в номере ленинградской гостиницы «Англетер». На другой день сообщение о его смерти опубликовала газета «Известия». Писатель Матвей Ройзман в своих воспоминаниях написал о том, как о смерти Есенина узнал его близкий друг Анатолий Мариенгоф: «29 декабря я сдавал мой очерк заместителю редактора «Вечерней Москвы» Марку Чарному. Он сказал мне, что в «Англетере» покончил жизнь самоубийством Есенин… Мне пришло в голову, что, может быть, Сергей только покушался на самоубийство, и его спасли. Я вышел из редакции, бежал до первого извозчика, и он, понукаемый мной, быстро довёз меня до «Мышиной норы». Я застал там Мариенгофа. Услыхав страшную весть, он побледнел. Мы решили её проверить, стали звонить по телефону в «Известия», но не дозвонились. Мы отправились по Неглинной в редакцию газеты и по пути, в Петровских линиях, встретили Михаила Кольцова. Он подтвердил, что «Правда» получила то же самое сообщение о смерти Есенина. Я увидел, как слёзы покатились из глаз Анатолия…».

30 декабря 1925 года гроб с телом Есенина поездом был доставлен в Москву. Весь тот день в Доме печати с Есениным прощались его родственники, его близкие, его поклонники — все, кто его знал и любил. Тем же днём датировано и стихотворение Анатолия Мариенгофа — Есенин ещё не был похоронен, когда писались эти строки:

Не раз судьбу пытали мы вопросом:
Тебе ли,
Мне,
На плачущих руках,
Прославленный любимый прах
Нести придётся до погоста.

И вдаль отодвигая сроки,
Казалось:
В увяданье, на покой
Когда-нибудь мы с сердцем лёгким
Уйдём с тобой.

Рядили так.
И никогда бы
Я не поверил тёмным снам.
Но жизнь, Серёжа, гаже бабы,
Что шляется в ночи по хахалям.

На бабу плеть.
По морде сапогом.
А что на жизнь? — какая есть расправа?
Ты в рожу ей плевал стихом
И мстишь теперь ей
Долговечной славой…

Похороны Есенина состоялись 31 декабря — в предпраздничный последний день уходившего года. Новый 1926 год переступал через Есенина, словно проводя незримую черту между ним и теми, кто остался: «Я плакал в последний раз, когда умер отец. – писал Мариенгоф. - Это было более семи лет тому назад. И вот снова вспухшие красные веки. И снова негодую на жизнь. Через пятьдесят минут Москва будет встречать Новый год. Те же люди, которые только что со скорбным видом шли за гробом Есенина и драматически бросали чёрную горсть земли на сосновый ящик с его телом, опущенный на верёвках в мерзлую яму, — те же люди сейчас прихорашиваются, вертятся перед зеркалами, пудрятся, душатся и нервничают, завязывая галстуки. А через пятьдесят минут, то есть ровно в полночь, они будут восклицать, чокаясь шампанским! «С Новым годом! С новым счастьем!».

Я говорю Никритиной:

— Невероятно!

Она поднимает руки, уроненные на колени, и кладёт их на стол, как две тяжёлые книги.

— Да нет. Это жизнь, Толя…».

Творческое сотрудничество Мариенгофа с Есениным в пору расцвета их общего детища – имажинизма – воспринималось многими современниками как неадекватное, и несоизмеримое по степени таланта. М. Ройзман, например, писал: «Анатолий не переносил, когда, даже в шутовском тоне ему намекали, что Есенин талантливее его». Со смертью Сергея Есенина Мариенгоф начал подвергаться совершенно безапелляционным нападкам, обвиняющим его в косвенном убийстве Есенина. Опубликованные в начале 1926 года в серии «Библиотека «Огонька» воспоминания Мариенгофа, посвященные Сергею Есенину, несмотря на их лирическую интонацию скорби и тоски по другу, не изменили отношения к Мариенгофу со стороны прессы. А после того, как в конце 1926 года вышел его нашумевший «Роман без вранья», куда воспоминания вошли в переработанном виде, гневу критиков не было предела. Роман обвиняли в «тенденциозности» и «реакционности», в прямом подлоге и подтасовке фактов, в кощунственном отношении к памяти покойного поэта. За «Романом без вранья» прочно закрепился эпитет «вранье без романа». Но, несмотря на критику, роман имел большой читательский успех и сразу же был издан 2-м и 3-м изданиями. Специфика романа заключалась в очень характерной для прозы Мариенгофа черте: по-настоящему трепетное, поэтичное отношение к материалу было сокрыто маской ерника и бесстыдного ниспровергателя всяческих мифов. В 1928 году в берлинском издательстве «Петрополис» вышла новая книга Мариенгофа – роман «Циники», ставшая вершиной его творчества. По утверждению Иосифа Бродского, это было «одно из самых новаторских произведений в русской литературе двадцатого века, как по своему стилю, так и по структуре». 

Прообразом событий, описанных в «Циниках», стала трагическая история взаимоотношений Вадима Шершеневича и актрисы Юлии Дижур, застрелившейся после одной из ссор. Роман также включал в себя множество автобиографических мотивов и в целом описывал период жизни страны с 1918-го по 1924-й годы. С публикацией книги был связан очередной скандал, но на сей раз не столько общественный, сколько политический. Завершение романа в конце 1928 года совпало с кардинальным пересмотром властью своего участия в культурной жизни страны. Издание «Циников», планировавшееся ЛЕНОТГИЗом, было резко приостановлено. Однако рукопись, еще до фактического запрещения романа, успела (с официального разрешения Контрольной комиссии по вывозу за границу) попасть в Германию, и была там моментально опубликована. К лету 1929 года в советской прессе, в рамках кампании, направленной против Пильняка и Замятина, началась травля Мариенгофа, организованная РАППом и поддержанная Союзом Писателей. Поначалу Мариенгоф негодовал, даже написал протестное письмо в Союз Писателей («Я должен сказать, что считаю «отказ в публикации» ханжеством и святошеством нового порядка... и т. д.»). Однако под давлением рапповских критиков был вынужден публично покаяться за свой роман в «Литературной газете» от 4 ноября 1929 года. А всего через полгода - весной 1930 года, в том же берлинском издательстве «Петрополис» вышел другой роман Мариенгофа – «Бритый человек». Видимо, он был переслан туда еще до того, как давление на автора достигло своего пика, но «Петрополис» по каким-то причинам не выпускал его. Причины эти, судя по всему, были просты: роман нельзя назвать удачным.

Анна Никритина и Анатолий Мариенгоф, 1932 год

К началу 1930-х годов Мариенгоф ушел с широкой литературной арены. Его супруга Анна Никритина в 1928 году приняла предложение Большого Драматического театра, и семья переехала в Ленинград, где, по мере сил, Мариенгоф продолжал творческую деятельность, писал эстрадные скетчи, пьески, миниатюры, пытался заниматься исторической прозой. Кое-что из написанного было издано, но из актуального литературного процесса Мариенгоф выпал. Его дальнейшая жизнь резко отличалась от феерического дебюта и от яркой, шумной деятельности 1920-х годов. Вплоть до самой смерти он продолжал писать «в стол» стихи, в корне поменяв их поэтику, отказавшись от вычурной образности, от деструктивных задач в отношении строфики, рифмовки; сделавшись моралистичной и, после смерти единственного сына, окончательно трагичной фигурой. «Со смертью Есенина и переездом в Ленинград, - писал он в «Автобиографии», - закончилась первая половина моей литературной жизни, в достаточной мере бурная. С 1930-х годов я почти целиком ухожу в драматургию. Моя биография это мои пьесы». 

Одним из ведущих жанров в творчестве Мариенгофа стала проза. Он писал: «К тридцати годам стихами я объелся. Для того, чтобы работать над прозой, необходимо было обуржуазиться. И я женился на актрисе. К удивлению это не помогло. Тогда я завёл сына. Когда меня снова потянет на стихи, придется обзавестись велосипедом или любовницей. Поэзия - не занятие для порядочного человека». В 1940 году 17-летний Кирилл Мариенгоф, талантливый поэт и красивый человек, чемпион Ленинграда по теннису среди юношей, повесился – точно так же, как, по рассказам отца, сделал это «друг Есенин», который был крестным отцом Кирилла. 

Потребность в создании поэзии Мариенгоф снова ощутил в начале Великой Отечественной войны. В июне 1941 года он пришел на ленинградское радио, и ежедневно писал баллады (очерки в стихах), тут же звучавшие в выпусках «Радиохроники». Вскоре, вместе с Большим драматическим театром, Мариенгоф с женой были эвакуированы в Киров, где прожили около трех лет. Здесь в 1947 году вышли две его книги – «Пять баллад» и «Поэмы войны». Эти сборники оказались последними прижизненными публикациями поэта. После войны Мариенгоф написал пьесу «Рождение поэта», посвященную Михаилу Лермонтову, а также, в соавторстве с М. Э. Козаковым несколько пьес: «Преступление на улице Марата», «Золотой обруч» и «Остров великих надежд». Эти пьесы сам Мариенгоф называл «времянками». Спектакль по лучшей из них – «Преступление на улице Марата», шедший после войны в Театре имени Комиссаржевской, был закрыт в 1946 году. «Золотым обручем» в Москве в режиссуре Майорова открылся Театр на Спартаковской (впоследствии Драматический театр на Малой Бронной). Этот спектакль прошел около трехсот раз. На «Остров великих надежд» в режиссуре Товстоногова в Ленинградском театре имени Ленинского комсомола Мариенгоф и Козаков возлагали большие надежды. В пьесе и спектакле действовали Ленин, Сталин, Черчилль и Рузвельт… Спектакль вышел в 1951 году, но потом был разгромлен в «Правде», и попал в «Постановление о драматургии». В 1948 году Мариенгоф написал пьесу в духе борьбы с космополитизмом «Суд жизни», но она не была принята к постановке. В 1953-1956 годах он написал ещё одну автобиографическую книгу «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги», где рассказал о детстве и юности, дополнил портрет Есенина. В 1965 году, уже после смерти Мариенгофа, в журнале «Октябрь» была опубликована её сокращённая и приглаженная цензурой версия (под названием «Роман с друзьями»), а в полном виде книга вышла только в 1988 году.

Конец 1950-х годов был отмечен для Мариенгофа работой над обширной книгой мемуаров, которая позднее, включив в себя «Роман без вранья» и «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги», получила название «Бессмертная трилогия». В конце жизни Мариенгоф написал: «Тот, кто враг моей «Бессмертной трилогии» - тот мой враг». Но к тому времени врагов у забытого Мариенгофа было совсем мало, пожалуй, одна только Вера Фёдоровна Панова, редактор «Ленинградского альманаха». В те годы Мариенгоф был не только не в чести, но на него многие смотрели как на человека прошлого и ненужного. 

«Роман без вранья» был забыт, о «Циниках» никто не слышал… Пьеса в стихах «Шут Балакирев», написанная в 1959 году, нигде не шла. Стихи поэта-имажиниста не то что не печатались – даже не упоминались. Анна Никритина еще вполне могла играть в театре, но Товстоногов перевёл её на пенсию. Она так и не стала товстоноговской актрисой нового БДТ, и исполняла на разных концертных площадках «маленькие пьески»: «Кукушка», «Мама» и другие незаметные постановки. Положение Мариенгофа было отчаянное. После войны ему помогали только друзья, которые не забыли и не оставили его: Качалов, Таиров, Эйхенбаум, Тышлер, Берковский, Шостакович и Образцов. Художник Владимир Лебедев как-то сказал Мариенгофу: «Знаете, Толя, я до сих пор некоторые ваши стихи наизусть помню. Вы, конечно, не Пушкин, но… Вяземский». Мариенгоф не очень обиделся, «потому что и Вяземских-то у нас не так много». 

Анатолий Мариенгоф, Дмитрий Шостакович и Анна Никритина. 1932 год

24 июня 1962 года Анатолий Мариенгоф умер в Ленинграде. Он скончался в день своего 65-летия (по старому стилю), и даже в этом проявилась его оригинальность. Мариенгофа скромно похоронили на Богословском кладбище. Рядом с ним позже была похоронена его жена и верная спутница, артистка Большого драматического театра Анна Борисовна Никритина, пережившая супруга на 20 лет. 

Именно ей Мариенгоф посвятил эти строки: 

С тобою, нежная подруга 
И верный друг, 
Как цирковые лошади по кругу, 
Мы проскакали жизни круг. 

Лучшей пары, чем Мариенгоф и Никритина, трудно было найти. Уже после смерти Анатолия Борисовича Никритина вспоминала: «Как бы нам с Толечкой ни было плохо днём, вечером мы выпивали по рюмашке, забирались в свою семейную постель и говорили друг другу: «Мы вместе, и это счастье…». 

В своих воспоминаниях Анатолий Мариенгоф писал: «Вот я и доигрываю свою последнюю сцену. Если бы в наши дни вдруг люди стали говорить таким же высоким слогом, как Шекспир, то через несколько реплик, как мне думается, должен прозвучать следующий диалог:

Гораций. Покойной ночи, милый друг. Пусть ангелы баюкают твой сон.
Мариенгоф. Ха-ха — ангелы! (Умирает.)

После этого с барабанным боем входит Фортинбрас (то есть секретарь по административной части Союза советских писателей). Потом — траурный марш и… труп уносят.

Очень смешно. Правда?».

Вот в этих строках — весь Мариенгоф…

Есенину

Утихни, друг. Прохладен чай в стакане.
Осыпалась заря, как августовский тополь.
Сегодня гребень в волосах —
Что распоясанные кони,
А завтра седина, как снеговая пыль.

Безлюбье и любовь истлели в очаге.
Лети по ветру стихотворный пепел!
Я голову — крылом балтийской чайки
На острые колени
Положу тебе.

На дне зрачков ритмическая мудрость —
Так якоря лежат
В оглохших водоемах,
Прохладный чай (и золотой, как мы)
Качает в облаках сентябрьское утро.

6 июля 1897 года – 24 июня 1962 года 

Текст подготовила Татьяна Халина

chtoby-pomnili.com