Как-то нахуярил я какую-то хуйню, которую выложили на растерзание политсрушникам, которые, в свою очередь, пиздили про какой-то гас, ни то про гас-мяс, хуй проссышь, но я понял одно: каклы-пидарасы, грызуны-пидарасы в кубе, а евреев мы сроду не любили и оттого они пидарасы биспизды. Но, есть одно но…

У меня дед живой, войну прошел, недавно рассказал, как для него война закончилась. Бои шли под Каунасом, город наши уже заняли вот и гнали они отступающих немцев на запад. Тут деда и ранили.
Рядом снаряд разорвался, свалился на земь, гляжу на ногу, а у меня пол бедра нет, кость видно. Старшина подполз: «Чо Степ?». «Чо, чо, во чо!». Старшина перевязал кое как и показал направление расположение санбата. «Ползи» - говорит. Ну я и пополз, хуй знает, жить что ли так хотелось, но полз изо всех сил. Дополз до какой-то землянки, оттуда боец вышел. Гляжу, а это Кочерга, хохол с такой фамилией, мы с ним в одном отделении были, когда часть формировали под Саратовом для отправки под Сталинград. И Сталинград вместе прошли, а потом, когда доукомплектовывали, его куда-то перевели и вот повстречались, он тоже меня признал.

 -Степан, живой, чо с тобой!?
-Да вот ведь чо, сказали в санбат ползти, далеко еще, не знаешь?
-Далеко, да не ссы, я в связистах, ща по радио санитара вызову.
Вызвав санитара, хохол сделал новую перевязку, предложил пожрать, выпить, да какая уж тут жрачка. Через какое-то время пришел санитар, с упряжкой ездовых собак, спросил, может привязать к небольшой тележке, а то собаки быстро побегут, он за ними не поспеет. Да нахер надо, простился с Кочергой (фамилию помню, а ими позабыл), вцепился в тележку, и понесли меня собаки.

Лайки работу знали хорошо, и вскорости я оказался в санбате. Рану обработали, но осколок на месте извлечь не имелось возможности, он зашел почти под самые яйца. Стал я дожидаться отправки в Каунас. Тут меня увидел взводный, как звать не помню, но по национальности – грузин. Ранен он был в руку и тоже дожидался отправки в Каунас. Поговорили о том, о сем и тут пришли машины, но было их мало. Грузить начали только офицеров. Я взводному и говорю, мол тут наверно помру, на что тот говорит, все будет нормально. Подходит к тому, кто командует погрузкой, говорит: грузите его, в ответ: приказ грузить только офицеров. Этот грузин достает пистолет и наводит на оппонента – грузи, говорит, а не то ляжешь к тем, кто помер. Меня погрузили. В Каунасе, в госпитале ногу вроде резать как бы нельзя и ни чего у них не получается, решили меня в московский госпиталь отправить. Как только температура малость спала, погрузили в эшелон и отправили в Москву.

На следующий день после прибытия в один из московских госпиталей, в палате появилась пара врачей из какого-то института. Бывалые сказывали, что они выбирают людей для опытов. Осмотрев меня, чернявенький доктор, тот, что постарше, сказал спутнику: этого к нам и сразу готовить к операции. Доктора по отчеству звали Моисеевичем и соответственно был он евреем. На следующий день мне сделали операцию. Помню только, как под наркозом досчитал до одиннадцати и очнулся на вторые сутки. Первое глянул в сторону ног, из под одеяла торчали две ступни, был очень рад. Еще через день пришел Моисеич и сказал, что на войну я больше не пойду, а пойду домой на своих двух ногах. Через полгода, на костылях, я вернулся домой, потом стал ходить с клюшечкой, а потом, прихрамывая, и вовсе без нее. И вот, внучок, выходит, что я обязан этим людям своей жизнью.

Вот такой рассказ. И косвенно получается, что я тоже обязан жизнью украинцу, грузину и еврею. Конечно, время другое было и люди другие. Только мне страшно становится, в кого мы превратились через одно поколение.