Латиноамериканские поэты всегда писали о любви со страстью.

Вот например перуанец Артуро Коркуэра:

Любовь понимает только язык любви

Вдохнуть, коснуться и царапнуть

И терпкое из губ твоих вкушать вино

Чуть прикусить и нежить взглядом –

Иного языка любимым не дано.

Молчать, терзаться, колебаться

Молить, и хриплый рык сменить на стон,

Сверкнуть телами, задыхаться ­–

Иного языка любимым не дано.

Мечтать, ошеломить, снести мозг в вены

Нет наслажденья тоньше и труднее –

Разряда в тыщу вольт ожог.

А если крах, то это прах и пепел.

Но оживает вновь чертог, покой ему неведом

Иного языка любимым не дано.

Вот ведь действительно вечные стихи, написанные 99 лет назад:

А ВЫ МОГЛИ БЫ?

Я сразу смазал карту будня,

плеснувши краску из стакана;

я показал на блюде студня

косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы

прочел я зовы новых губ.

А вы

ноктюрн сыграть

могли бы

на флейте водосточных труб?

Бутоны вишнёвых цветов,
Скорей улыбнитесь все сразу
Прихотям ветерка!

http://wikilivres.info/wiki/%D0%A5%D0%B0%D0%B9%D0%BA%D1%83_(%D0%91%D0%B0%D1%81%D1%91/%D0%9C%D0%B0%D1%80%D0%BA%D0%BE%D0%B2%D0%B0)_1

Все эти страшные слова: сноха, свекровь,

Свекор, теща, деверь, зять

             и, Боже мой, золовка -

Слепые, хриплые, тут ни при чем любовь,

О ней, единственной, и вспоминать неловко.

Смотри-ка, выучил их, сам не знаю как.

С какою радостью, когда умру, забуду!

Глядят, дремучие, в непроходимый мрак,

Где душат шепотом и с криком бьют посуду.

Ну, улыбнись! Наш век, как он ни плох, хорош

Тем, что, презрев родство,

             открыл пошире двери

Для дружбы,

    выстуженной сквозняками сплошь.

Как там у Зощенко? Прощай, товарищ деверь!

Какой задуман был побег, прорыв, полет,

Звезда - сестра моя, к другим мирам и меркам,

Не к этим, дышащим тоской земных забот

Посудным шкафчикам и их поющим дверкам!

Отдельно взятая, страна едва жива.

Жене и матери в одной квартире плохо.

Блок умер. Выжили дремучие слова:

Свекровь, свояченица, кровь, сноха, эпоха.

Марбург

Я вздрагивал. Я загорался и гас. 

Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, — 

Но поздно, я сдрейфил, и вот мне — отказ. 

Как жаль ее слез! Я святого блаженней. 

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен 

Вторично родившимся. Каждая малость 

Жила и, не ставя меня ни во что, 

В прощальном значеньи своем подымалась. 

Плитняк раскалялся, и улицы лоб 

Был смугл, и на небо глядел исподлобья 

Булыжник, и ветер, как лодочник, греб 

По лицам. И все это были подобья. 

Но как бы то ни было, я избегал 

Их взглядов. Я не замечал их приветствий. 

Я знать ничего не хотел из богатств. 

Я вон вырывался, чтоб не разреветься. 

Инстинкт прирожденный, старик-подхалим, 

Был невыносим мне. Он крался бок о бок 

И думал: «Ребячья зазноба. За ним, 

К несчастью, придется присматривать в оба». 

«Шагни, и еще раз«, — тверди мне инстинкт, 

И вел меня мудро, как старый схоластик, 

Чрез девственный, непроходимый тростник, 

Нагретых деревьев, сирени и страсти. 

«Научишься шагом, а после хоть в бег», — 

Твердил он, и новое солнце с зенита 

Смотрело, как сызнова учат ходьбе 

Туземца планеты на новой планиде. 

Одних это все ослепляло. Другим — 

Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи. 

Копались цыплята в кустах георгин, 

Сверчки и стрекозы, как часики, тикали. 

Плыла черепица, и полдень смотрел, 

Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге 

Кто, громко свища, мастерил самострел, 

Кто молча готовился к Троицкой ярмарке. 

Желтел, облака пожирая, песок. 

Предгрозье играло бровями кустарника, 

И небо спекалось, упав на кусок 

Кровоостанавливающей арники. 

В тот день всю тебя от гребенок до ног, 

Как трагик в провинции драму Шекспирову, 

Носил я с собою и знал назубок, 

Шатался по городу и репетировал. 

Когда я упал пред тобой, охватив 

Туман этот, лед этот, эту поверхность 

(Как ты хороша!) — этот вихрь духоты — 

О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут. 

Тут жил Мартин Лютер. Там — братья Гримм. 

Когтистые крыши. Деревья. Надгробья. 

И все это помнит и тянется к ним. 

Все — живо. И все это тоже — подобья.»

О, нити любви! Улови, перейми. 

Но как ты громаден, обезьяний, 

Когда под надмирными жизни дверьми, 

Как равный, читаешь свое описанье! 

Когда-то под рыцарским этим гнездом 

Чума полыхала. А нынешний жупел — 

Насупленный лязг и полет поездов 

Из жарко, как ульи, курящихся дупел. 

Нет, я не пойду туда завтра. Отказ — 

Полнее прощанья. Все ясно. Мы квиты. 

Да и оторвусь ли от газа, от касс, — 

Что будет со мною, старинные плиты? 

Повсюду портпледы разложит туман, 

И в обе оконницы вставят по месяцу. 

Тоска пассажиркой скользнет по томам 

И с книжкою на оттоманке поместится. 

Чего же я трушу? Ведь я, как грамматику, 

Бессонницу знаю. Стрясется — спасут. 

Рассудок? Но он — как луна для лунатика. 

Мы в дружбе, но я не его сосуд. 

Ведь ночи играть садятся в шахматы 

Со мной на лунном паркетном полу. 

Акацией пахнет, и окна распахнуты, 

И страсть, как свидетель, седеет в углу. 

И тополь — король. Я играю с бессонницей. 

И ферзь — соловей. Я тянусь к соловью. 

И ночь побеждает, фигуры сторонятся, 

Я белое утро в лицо узнаю. 

1916, 1928

Бог семейных удовольствий,

Мирных сценок и торжеств,

Ты, как сторож в садоводстве,

Стар и добр среди божеств.

Поручил ты мне младенца,

Подарил ты мне жену,

Стол, и стул, и полотенце,

И ночную тишину.

Но голландского покроя

Мастерство и благодать

Не дают тебе покоя

И мешают рисовать.

Так как знаем деньгам цену,

Ты рисуешь нас в трудах,

А в уме лелеешь сцену

В развлеченьях и цветах.

Ты бокал суешь мне в руку,

Ты на стол швыряешь дичь

И сажаешь нас по кругу,

И не можешь нас постичь!

Мы и впрямь к столу присядем,

Лишь тебя не убедим,

Тихо мальчика погладим,

Друг на друга поглядим.

Александр Кушнер

На рассвете тих и странен

Городской ночной дозор.

Хорошо! Никто не ранен.

И служебный близок двор.

Голубые тени башен.

Тяжесть ружей на плече.

Город виден и нестрашен.

Не такой, как при свече.

Мимо вывески сапожной,

Мимо старой каланчи,

Мимо шторки ненадежной,

Пропускающей лучи.

«Кто он, знахарь иль картежник,

Что не гасит ночью свет?» —

«Капитан мой! То художник.

И, клянусь, чуднее нет.

Никогда не знаешь сразу,

Что он выберет сейчас:

То ли окорок и вазу,

То ли дерево и нас.

Не поймешь, по правде, даже,

Рассмотрев со всех сторон,

То ли мы — ночная стража

В этих стенах, то ли он».