newtimes.ru/articles/detail/89133

Режиссер Григорий Козлов об Алексее Девотченко: «Не могу поверить, что Леши больше нет»

 

Григорий Козлов сделал семь спектаклей с Алексеем Девотченко. После спектакля «Преступление и наказание», где Порфирия Петровича сыграл Девотченко, о нем заговорили как об актере первой величины. Спектакли Григория Козлова с участием Алексея Девотченко получали высшие театральные награды и государственные премии. 

 

5 ноября вечером я узнал, что не стало Леши Девотченко. Никак не могу осознать, что его нет. Ни поверить не могу, ни понять. И не могу говорить о нем в прошедшем времени... 

Мы с ним познакомились еще когда были студентами, в 1983 году. Он учился на актерском факультете, я — на режиссерском. 

А началась наша дружба, или тогда еще — знакомство — так: нас всех, студентов, повезли работать в колхоз. Тогда я заметил скромного, даже робкого мальчика с очень приветливой улыбкой. Он производил впечатление абсолютного маменькиного сынка. Казался очень доверчивым, и был таким. 

Я помню, как мы, будущие режиссеры, обсуждали между собой будущих артистов, которые учились вместе с нами. И я сказал тогда про Лешу: «в этом тихом омуте — столько чертей!» И я не ошибся. И уже тогда сравнил его с Олегом Ивановичем Борисовым — а он был для меня идеалом актера, вернее, одним из идеалов. 

Алексей отучился в ЛГИТМИКе полтора года, на курсе Аркадия Иосифовича Кацмана, и его забрали в армию... Я помню, был такой вечер, мы все собрались после репетиций, уставшие, и Леша сел за фортепиано и стал импровизировать... И такая рождалась музыка... Бурная, яростная и вместе с тем печальная, потому что он понимал, что уходит, уходит надолго, в совершенно чужую жизнь... 

Про армию он не любил вспоминать — я так понимаю, очень жесткая была там жизнь, очень тяжело ему там пришлось. Когда он вернулся из армии, то стал учиться на курсе Льва Абрамовича Додина. 

Уже тогда мы очень много общались, мечтали вместе... Окончив институт, стали безработными. Более того — оба мы из-за каких-то провинностей не сразу получили дипломы об окончании театрального вуза. 

Я помню, как мы вместе сочиняли спектакль по Саше Черному** — иногда нам давали аудиторию в институте, иногда не давали, и тогда мы репетировали в коридоре... Очень сложная была у нас жизнь — и после студенческих времен, и уже в зрелом возрасте. И вместе с тем — очень счастливая. 

 

**Спектакль «Koнцерт Саши Черного для фортепиано с артистом». 

В 1989 году он поступил в ТЮЗ имени Брянцева и очень долгое время был никому не нужен... А потом, в 1993-1994 годах, мы сделали «Преступление и наказание», он блестяще сыграл Порфирия Петровича... Это был очень важный для меня и для Леши спектакль. 

Мы сделали вместе семь спектаклей, и так хорошо друг друга знали и чувствовали, что нам и говорить-то особенно не нужно было... Я не помню, чтобы мы как-то яростно спорили, что-то бурно обсуждали, хотя Леша любил полемизировать, был взрывным, и у него была очень определенная гражданская позиция. Я понимаю, как мне кажется, основную причину его «оппозиционности» — он всегда очень остро реагировал на вранье, ненавидел его... 

Когда он отказался от звания заслуженного артиста, от госпремий, мы это не обсуждали. Потому что он меня интересовал как артист, большой артист, а темы, связанные с политикой, меня увлекали намного меньше. Это все пена, и для меня намного важнее то, что он делал на сцене. А это были чрезвычайно сильные высказывания. Всегда. 

Я помню, как мы долго не могли пристроить ни в один театр спектакль по Саше Черному. И вот идем мы с ним по Невскому, он ворчит, ворчит упорно, безостановочно, а я, как режиссер, воспринимаю это так, будто он меня обвиняет. И наконец не выдерживаю и начинаю орать, пугая прохожих: «Я режиссер, а не продюсер!» И топаю при этом ногами. И вдруг Леша начинает, глядя на меня, хохотать, и я тоже начинаю хохотать... Так часто заканчивались наши ссоры, если они возникали. Надолго мы не могли с ним поругаться... 

Когда он понимал, что ему играть и как, он был очень послушен, с ним было очень легко. Если не понимал — начинал заводиться, нервничать... Но такое редко бывало. Помню, однажды он не принял моего решения одной сцены, и ушел с репетиции, хлопнув дверью. Но уже вечером позвонил и спросил, во сколько завтра приходить на репетицию. Помню, когда мы репетировали «Сонату счастливого города», ему очень нравилось, как играет его партнерша, Марина Солопченко, и он говорил: «Марина — просто шикарная, вот ради нее и будем спектакль играть...» В нем было актерское благородство — он всегда отмечал, когда кто-то создавал исключительную роль, и говорил об этом коллегам... Вообще, партнеры его очень любили — хотя, конечно, «душкой» он не был. Он часто ворчал, он мог послать и матом. Но все понимали, почему он так себя ведет — он болеет за спектакль. Алексей всегда боялся премьер, у него даже голос садился — и только про спектакль «Постскриптум»*** он говорил: «Так спокойно у меня на душе, я совершенно не нервничаю». Но это был единственный раз. 

 

*** Спектакль «P.S. Капельмейстера Иоганнеса Крейслера, его автора и их возлюбленной Юлии». 

А на одной из премьер ему так не понравилось, как он сам сыграл, как партнеры сыграли, что он, чтобы не встречаться после спектакля с людьми, чтобы не принимать поздравлений или, не дай Бог, не идти на банкет, — выпрыгнул из окна и убежал. 

Алексей — актер-неврастеник с блестящим, острым, быстрым умом. Тексты он выучивал почти мгновенно — роль Порфирия Петровича он знал чуть ли на следующий день после того, как ее получил... Он — артист почти невероятного трудолюбия. 

Леша приходил в театр задолго до начала спектакля, и несколько часов мог играть на фортепиано — это его успокаивало. А перед «Преступлением и наказанием» я застал его за странным занятием — он мастерил коробочки для игрушечных солдатиков. Его знакомый эти коробочки продавал недалеко от Адмиралтейства — и зарабатывал этим просто копейки. Леша, конечно, делал это не для заработка, так он успокаивал нервы. Это было похоже на сумасшедший дом, но в хорошем смысле — приходишь в театр, а там Девотченко коробочки на продажу мастерит...

Он был человек чувствующий и сочувствующий. Когда у меня что-то не ладилось — он всегда подставлял плечо. И может быть, даже чрезмерно чувствующий. Про таких людей принято говорить, что они «без кожи». 

Вот я сейчас вспоминаю все это, что-то пытаюсь сформулировать, а на самом деле все просто и очень трагично — от нас ушел большой человек и большой артист. И сколько слов я сейчас не скажу, я все равно пока не могу этого осознать...

 

http://www.newtimes.ru/articles/detail/89133