У всех - планы, желания, хотения, обещания, мысли о будущем.
У меня - ничего нет; только одно "сегодня", которое, кажется, никогда не закончится.
И я даже не могу определить момент, когда оно началось.
И вероятнее всего то, что на самом деле так было всегда.

 Я начинаю расколупывать себя-в-этом-мире по кусочкам.
Иногда даже получается отколупнуть что-то важное и интересное.
Хорошим писателем сможет стать только тот, кто очень внимателен к миру и к людям, и, как следствие, к мелочам, из которых все это дело состоит.
Моя жизнь начала разрушаться, когда я осознанно стала избавляться от мелочей.
Вернуть способность их видеть гораздо сложнее, чем добровольно отказаться.

И когда я четко осознала и поняла, что какая-то часть моей боли просто навсегда (или не навсегда, но надолго) останется во мне и со мной - и ничего с этим не поделать, не пережить, никому не рассказать и не забыть - я вдруг сразу успокоилась.
Есть она и есть я. И мы вместе. Я ее осознаю - а она помогает мне что-то очень важное не забыть.

И это прекрасно.

 Иногда приходится чем-то жертвовать.

и хорошо, если это только волосы *)

Бывают такие ночи.
Когда то самое невидимое-неуловимое становится близко-близко, так, что его можно почувствовать в легком движении воздуха возле лица, услышать в тиканьи ночных часов на кухне, увидеть краем глаза в темном оконном стекле.
В такое время исчезают границы зеркал: смотришь на себя - и видишь не отражение, а окно в другую комнату, другой дом, другой мир. И если не знаешь, как с этим себя вести - лучше ложись спать, укрывайся с головой одеялом, читай с фонариком книжку, молчи, дыши, слушай.
Никто не желает тебе зла, но если ты испугаешься - кто-нибудь решит над тобой подшутить.
Они всегда так делают с теми, кто испытывает страх. Маленькие невидимые шутники с тонким чувством юмора и безупречным пониманием всего человеческого.
Если не струсишь - в такую ночь ты можешь увидеться с будущим, доплыть до центра собственного подсознания, поговорить со смертью и остаться живым. Увидеть свое настоящее лицо и не испугаться, побывать на изнанке и вернуться - все зависит от того, насколько хватит твоих смелости и любопытства.
Легкая стайка мурашек быстро пробегает вдоль позвоночника вверх, в волосах путается легкий ветерок с запахом цветов. Здравствуй, Новолуние.

 Вы когда-нибудь видели голодного льва, не желающего охотиться за добычей, чтобы утолить свой голод?
Я - такой голодный лев.
Ненастоящий, разумеется: какой уважающий себя лев в здравом уме и трезвой памяти будет голодать, когда за едой можно сбегать, как в магазин? Вон там, на прилавке, конгони валяется. А на кассы, говорят, газелей с утра завезли.
Это должен быть либо очень-очень больной и ослабевший лев (что само по себе унизительно),
либо лев с окончательно съехавшей крышей.
Я даже не знаю, какой из этих двух вариантов для льва позволительней.
И с драконами, кстати, то же самое. Ну, за исключением того, что дракон может внезапно просветлиться, отказаться от прежних убеждений и перейти на праноедение. Об этом в одном из следующих постов.

Так вот, дорогой лев! Прекрати игнорировать свежие поставки мозгов газелей-случайностей и конгони-возможностей! Иначе следующей партией нам придется завезти мозги большой вселенский бум на твою голову.
С любовью, твоя Карма.

Когда-нибудь стать ветром в собственных отросших волосах - 
кажется, это лучшее решение на следующую жизнь. И, кажется, только в этом состоянии и возможно за секунду постичь то, на что здесь уходили месяцы и годы.
Обязательно - сильным морским ветром. Чтоб с крупинками соли и трещащими под порывом досками мола.
Или горным ветром - с кристалликами льда и шумом недовольных сосен.
Зимним - срывающим капюшон и обжигающим лицо внезапной новостью о том, что до весны - надо еще дожить.
Только так до всех уже, наконец, что-нибудь да дойдет. Плюсики в карму всем присутствующим guaranteed.

И погодите выполнять, я еще не додумала.
 

Ничего не читаю. Почти никуда не хожу, почти ни с кем не общаюсь. Пишу редко и через пень-колоду, не рисую, не пою, стригусь все короче, борюсь с желанием остричься налысо, купить шапку, натянуть на нос и так ходить всю зиму. Из моей жизни уходят люди, но на смену им никто не появляется. Становлюсь все молчаливее и выводимее-из-себя, много ругаюсь, когда говорю, мало пью, когда молчу. Впереди долгая и холодная зима.
Кажется, так и сходят с ума.

Два года я училась не делить людей на подвиды, чтобы сейчас в этом посте взять - и снова начать их разделять.

Но все же, иногда подобное разделение бывает вполне оправданным.

Конечно, каждый из нас микрокосм, и отпечатки пальцев разные, и еще куча всяких блаблабла, но все же.

Не знаю, откуда взялся этот непонятный жизненный опыт - то ли интуиция разыгралась, то ли воображение, то ли все сразу.

Но, в общем-то, я сейчас не открою Америку, сказав, что бывают люди, которые говорят, а бывают люди, которые делают.

Бывают те, кто не говорят, но делают. И те, кто и говорят, и делают. И те, кто говорят, но не делают. И те, кто не говорят, и, соответственно, не делают.

Бррр.

Фишка в том, что через какое-то время учишься распознавать их уже с первых минут знакомства. Интереснее всего не показывать, что ты о них что-то знаешь, и со всеми общаться доброжелательно.

Ну ведь сложно же не осуждать, верно?

Раньше тебе кто-то что-то пообещает, и ты радуешься, и терпеливо ждешь: ну когда же? Потом обещают еще кому-то, и ты снова ждешь. И снова. И снова. А ничего так и не происходит.

Но еще хуже (ага, а как же отказ от оценочных суждений?) те, кто делают, но при этом ничего не говорят. Это попахивает какой-то благотворительностью с глазками шрековского котика - я такой хороший, погладьте меня. И полное мяу.

Я - за совпадение слов и действий. Поэтому, если ты не собираешься чего-то делать - не говори об этом. Даже не намекай. Ну блин... цыц же. Молчи.

Но как-то легче становится, когда в очередной раз тебе кто-то что-то яростно предлагает, а ты знаешь - все это пустая болтовня. Улыбаешься уголком губ и киваешь - да, да, конечно. И это мы сделаем. И там все разрулим. Прощаешься и уходишь - делать.

Единственный верный способ избежать разочарований - не разочаровываться в себе самом.

Никто ничего не узнает.

Или все-таки пора?

Есть определенные вещи, после которых мир уже невозможно воспринимать как прежде. Что-то неуловимо меняется в самом окружающем пространстве - свет преломляется иначе, люди смотрят по-другому, ты не слышишь собственных шагов - будто бы не идешь, а плывешь по земле.

Если вы боитесь, что в вас тоже что-то поменяется - не читайте дальше.  

Сугубо личное, смешанное с незаметностью объективной реальности, перестает быть достоянием одного человека и выходит в свет, но с одним вопросом: кому?

Кому хочется знать о том, что происходит за железным занавесом, отделяющим жизнь от смерти?

Два совершенно разных агрегатных состояния. Комфортнее в первом.

Настоящее - во втором.

Как-то так получается, что зачастую те, кого мы знаем, уходят без нашего присутствия - просто потом в квартире раздается телефонный звонок, а в ушах раздается звон.

Кто-то, правда, видит сны.

Редко кому, кроме больничного персонала, удается поймать последний вздох. Медикам проще - у них может быть пара десятков смертей в день. С поправкой на рандомный выбор. И ничего личного.

Потом они ложатся спать напротив морга, и действительно спят до утра, ничем не подпирая дверь.

Перед кремацией вы видите бледное спокойное лицо, а все, что ниже шеи - укутано в выбранную вами же одежду. 

Выберите венок поувесистее - так вы избавитесь от скребущего внутри непонятно-чего.

Я сижу у больничной койки мамы в ночь звездопада, и каждый ее выдох - как падение нового метеора. Что-то тяжелое, со свистом рассекающее воздух.

Врач приходит в одиннадцать, дает обезболивающее, не дает прогнозов.

Я знаю - сегодня.

Ей больно лежать на спине, но она любит лежать на левом боку, и мы переворачиваем ее, подперев спину подушками. Нас она уже не видит, говорить она перестала два дня назад.

Когда ее перевели на наркотики.

Врач успокаивает - у нее ничего не болит, и вряд ли было бы лучше, оставь ее на трамадоле. Я киваю.

Я знаю, что сегодня я буду делать то, чего еще никогда не делала и делать в принципе не умею.

Медсестры выходят, я говорю - мама, сегодня - и беру ее руку. Рука теплая, в отличие от предыдущих дней - тогда температура не поднималась выше 35. 

Она открывает глаза и следующие три часа ни на секунду не закрывает их, только иногда слегка помаргивает, смачивая поверхность глаз.
 

Кого-то я видела в последний раз за три дня до смерти, кого-то - за неделю. Сейчас я должна дождаться.

Мама смотрит куда-то за мое левое плечо. Я начинаю говорить. Тихо, да что там, шепотом - дежурный пост находится за дверью.

Я знаю - она меня слышит.

Я держу ее руки и рассказываю обо всем на свете. Она жаловалась, что я почти с ней не разговаривала - и сейчас я говорю как можно больше. Я говорю, чтобы она не боялась, и что я все время буду с ней рядом.

Каждый новый выдох теперь сопровождается хрипом, и я понимаю - у нее почти не осталось легких.

Время от времени я пересаживаюсь на диван, она не реагирует - я даю ей время приготовиться.

Она хотела причастия, но больничный священник только пообещал прийти и не пришел. Я знаю - оно ей не понадобится. Все произойдет по-другому.

Она полностью в сознании, но на меня не смотрит. Взгляд сфокусирован за пределами моей спины, и она водит глазами влево-вправо, и все время смотрит наверх. Временами на ее лице сквозь печать болезни проступает удивление - брови приподнимаются, приоткрытый рот дрожит. С кем она сейчас говорит? Что говорят ей?

Я глажу ее по голове. Мама, здесь вся комната в ангелах, и ты их видишь.

Я не оборачиваюсь, ощущая спиной чье-то присутствие. Время от времени руки покрываются крапинками мурашек.

На часах половина первого. Я выхожу в коридор - налить воды в кружку, зная, что даже если к моему возвращению все кончится - так надо. Возвращаюсь и слышу из-за двери прежнее свистящее дыхание.

Я смачиваю мамин пересохший рот водой и пою ей ее любимую молитву. Без слов - я их почти не помню - и с закрытым ртом. В уголке ее глаза появляется слезинка, которую я аккуратно вытираю. Выходи - прошу я ее - посмотри, как тебя все ждут, как все любят тебя. 

Я никогда не видела предсмертного дыхания, но что-то внутри меня понимает - это оно.

Врачи ничего не могут сделать.

Мамино лицо становится все тоньше, кожа становится гладкой и восковой. Паузы между вдохом и выдохом становятся все больше, каждый раз кажется, что еще чуть-чуть - и все остановится на вдохе. Но этого не случается.

На часах почти половина второго.

Я снова сижу поодаль и вдруг чувствую - сейчас что-то произойдет. Подхожу к кровати, считаю пульс на мамином запястье - 75 ударов за минуту.

Но она начинает дышать все реже. Взгляд становится совсем прозрачным, я молюсь так, как только умею, я держу ее руку.

Вдох. Выдох. Хрип. Вдох. Выдох. Хрип.

Вдох. Выдох. Вдох. Пауза. Выдох. Вдох. Пауза. Вдох. Пауза. Вдох. Пауза.

Выдох.

Я трогаю желтое, без ниточек вен, запястье и смотрю на тихое, никогда еще не бывшее таким светлым, лицо. Потом закрываю мамины глаза и иду к спящей напротив дверей в морозилку медсестре.

На часах без двадцати два. 

Просто случилось так, что я могу больше не писать.  Или, больше не могу писать - это почти одно и то же. Недельная истерика, закончившаяся осознанием именно этого и перешедшая после в латентное состояние - как нельзя удачнее, ибо в сложившихся условиях...

Я учусь не думать о том, что так настойчиво лезет в голову.

Я учусь не делать лишних движений и не говорить лишних слов.

Это не всегда получается.

Зато получается читать многое, многих и - радоваться - хотя бы тому, что я не буду множить тонны мусора, за которым не откопать по-настоящему искренних. По-настоящему настоящих, наверное. 

Меня ломает писать даже эти строки. Я не хочу этих слов, складывающихся в предложения, но надо, надо объяснить - хотя бы себе. Хватит пытаться быть кем-то. Пора заняться чем-то, что присуще только одному индивидууму. Не пытаться охватить все и сразу. Если это будет нужно, само нарастет. А на нет и суда нет.

Господи, сколько злости к самому своему существу. Сколько жалкой любви. Сколько еще метаний. Будет.

Когда-нибудь я научусь.