Никто ничего не узнает.

Или все-таки пора?

Есть определенные вещи, после которых мир уже невозможно воспринимать как прежде. Что-то неуловимо меняется в самом окружающем пространстве - свет преломляется иначе, люди смотрят по-другому, ты не слышишь собственных шагов - будто бы не идешь, а плывешь по земле.

Если вы боитесь, что в вас тоже что-то поменяется - не читайте дальше.  

Сугубо личное, смешанное с незаметностью объективной реальности, перестает быть достоянием одного человека и выходит в свет, но с одним вопросом: кому?

Кому хочется знать о том, что происходит за железным занавесом, отделяющим жизнь от смерти?

Два совершенно разных агрегатных состояния. Комфортнее в первом.

Настоящее - во втором.

Как-то так получается, что зачастую те, кого мы знаем, уходят без нашего присутствия - просто потом в квартире раздается телефонный звонок, а в ушах раздается звон.

Кто-то, правда, видит сны.

Редко кому, кроме больничного персонала, удается поймать последний вздох. Медикам проще - у них может быть пара десятков смертей в день. С поправкой на рандомный выбор. И ничего личного.

Потом они ложатся спать напротив морга, и действительно спят до утра, ничем не подпирая дверь.

Перед кремацией вы видите бледное спокойное лицо, а все, что ниже шеи - укутано в выбранную вами же одежду. 

Выберите венок поувесистее - так вы избавитесь от скребущего внутри непонятно-чего.

Я сижу у больничной койки мамы в ночь звездопада, и каждый ее выдох - как падение нового метеора. Что-то тяжелое, со свистом рассекающее воздух.

Врач приходит в одиннадцать, дает обезболивающее, не дает прогнозов.

Я знаю - сегодня.

Ей больно лежать на спине, но она любит лежать на левом боку, и мы переворачиваем ее, подперев спину подушками. Нас она уже не видит, говорить она перестала два дня назад.

Когда ее перевели на наркотики.

Врач успокаивает - у нее ничего не болит, и вряд ли было бы лучше, оставь ее на трамадоле. Я киваю.

Я знаю, что сегодня я буду делать то, чего еще никогда не делала и делать в принципе не умею.

Медсестры выходят, я говорю - мама, сегодня - и беру ее руку. Рука теплая, в отличие от предыдущих дней - тогда температура не поднималась выше 35. 

Она открывает глаза и следующие три часа ни на секунду не закрывает их, только иногда слегка помаргивает, смачивая поверхность глаз.
 

Кого-то я видела в последний раз за три дня до смерти, кого-то - за неделю. Сейчас я должна дождаться.

Мама смотрит куда-то за мое левое плечо. Я начинаю говорить. Тихо, да что там, шепотом - дежурный пост находится за дверью.

Я знаю - она меня слышит.

Я держу ее руки и рассказываю обо всем на свете. Она жаловалась, что я почти с ней не разговаривала - и сейчас я говорю как можно больше. Я говорю, чтобы она не боялась, и что я все время буду с ней рядом.

Каждый новый выдох теперь сопровождается хрипом, и я понимаю - у нее почти не осталось легких.

Время от времени я пересаживаюсь на диван, она не реагирует - я даю ей время приготовиться.

Она хотела причастия, но больничный священник только пообещал прийти и не пришел. Я знаю - оно ей не понадобится. Все произойдет по-другому.

Она полностью в сознании, но на меня не смотрит. Взгляд сфокусирован за пределами моей спины, и она водит глазами влево-вправо, и все время смотрит наверх. Временами на ее лице сквозь печать болезни проступает удивление - брови приподнимаются, приоткрытый рот дрожит. С кем она сейчас говорит? Что говорят ей?

Я глажу ее по голове. Мама, здесь вся комната в ангелах, и ты их видишь.

Я не оборачиваюсь, ощущая спиной чье-то присутствие. Время от времени руки покрываются крапинками мурашек.

На часах половина первого. Я выхожу в коридор - налить воды в кружку, зная, что даже если к моему возвращению все кончится - так надо. Возвращаюсь и слышу из-за двери прежнее свистящее дыхание.

Я смачиваю мамин пересохший рот водой и пою ей ее любимую молитву. Без слов - я их почти не помню - и с закрытым ртом. В уголке ее глаза появляется слезинка, которую я аккуратно вытираю. Выходи - прошу я ее - посмотри, как тебя все ждут, как все любят тебя. 

Я никогда не видела предсмертного дыхания, но что-то внутри меня понимает - это оно.

Врачи ничего не могут сделать.

Мамино лицо становится все тоньше, кожа становится гладкой и восковой. Паузы между вдохом и выдохом становятся все больше, каждый раз кажется, что еще чуть-чуть - и все остановится на вдохе. Но этого не случается.

На часах почти половина второго.

Я снова сижу поодаль и вдруг чувствую - сейчас что-то произойдет. Подхожу к кровати, считаю пульс на мамином запястье - 75 ударов за минуту.

Но она начинает дышать все реже. Взгляд становится совсем прозрачным, я молюсь так, как только умею, я держу ее руку.

Вдох. Выдох. Хрип. Вдох. Выдох. Хрип.

Вдох. Выдох. Вдох. Пауза. Выдох. Вдох. Пауза. Вдох. Пауза. Вдох. Пауза.

Выдох.

Я трогаю желтое, без ниточек вен, запястье и смотрю на тихое, никогда еще не бывшее таким светлым, лицо. Потом закрываю мамины глаза и иду к спящей напротив дверей в морозилку медсестре.

На часах без двадцати два.