Цитата сообщения Наталия_Кравченко "Но жаль того огня..."

3 декабря 1892 года умер Афанасий Фет. _ _ Что такое в сущности поэзия? Это жизнь, какой она бывает в лучшие мгновения, неважно — счастливые или печальные, радостные или трагические, когда душа живёт в полную силу. Это то, что поэт вытаскивает нам из огня, в котором сгорают наши дни. Жизнь нашего духа. _ Не жизни жаль с томительным дыханьем, Что жизнь и смерть? А жаль того огня, Что просиял над целым мирозданьем, И в ночь идет, и плачет, уходя. _ Это из стихотворения «Далёкий друг, пойми мои рыданья...». Л. Толстой писал Фету о нём: «Если оно когда-нибудь разобьётся и засыплется развалинами, и найдут только отломанный кусочек, то и этот кусочек поставят в музей и по нему будут учиться». С этого стихотворения начался для меня Фет. И по сей день сердце замирает, встречая: _ ...Кто скажет нам, что жить мы не умели, Бездушные и праздные умы, Что в нас добро и нежность не горели И красоте не жертвовали мы? Где ж это всё? Ещё душа пылает, По-прежнему готова мир объять. Напрасный жар! Никто не отвечает, Воскреснут звуки — и замрут опять. Лишь ты одна! Высокое волненье Издалека мне голос твой принёс. В ланитах кровь, и в сердце вдохновенье — Прочь этот сон, — в нём слишком много слёз! Не жизни жаль с томительным дыханьем, Что жизнь и смерть? А жаль того огня, Что просиял над целым мирозданьем, И в ночь идёт, и плачет, уходя. _ Фет — это, пожалуй, самый таинственный поэт в истории российской словесности. Его появление на свет окутано таким же мраком, как и уход из жизни. Никто не ведает ни точной даты его рождения, ни имени его настоящего отца. Споры об этом ведутся и поныне. Как и о его кончине: была ли это естественная смерть или самоубийство.

 

Литературная карьера А. Фету совершенно не удалась, но это было лишь звено в цепи неудач и невзгод, преследовавших его с первых лет жизни. Уже самоё рождение Фета произошло при весьма драматических обстоятельствах, повлиявших на всю его дальнейшую судьбу.

 

“Позорная» тайна Фета

 

Однажды в сентябре 1820 года в село Новосёлки Орловской губернии приехал отставной гвардеец, помещик Афанасий Шеншин, вернувшийся из Германии, куда ездил лечиться на воды.

 

Село Новосёлки Мценского уезда

 

Он привёз с собой молодую жену — 22-летнюю Шарлотту Фёт, которую увидел и полюбил в Дармштадте. Трудно понять, чем так пленил молодую женщину немолодой, вдвое её старше, небогатый некрасивый иностранец, но она бросила ради него мужа — преуспевающего адвоката Иоганна Фёта, годовалую дочь Каролину, старика отца, свою страну и бежала в Россию. Вдобавок она была беременна вторым ребёнком. Поступок её можно было бы понять, если бы ребёнок был от Шеншина. Но такая возможность исключалась, что видно из писем Шеншина и Шарлотты к её брату. Там говорится о том, что отцом ребёнка был брошенный муж, который, кстати, тоже потом не признавал его своим сыном.
Через месяц или два, по одним данным — 23 октября, по другим — 23 ноября 1820 года родился будущий великий поэт России. Родился вне брака. Сыном Шеншина его записал местный священник, горький пьяница, получивший хорошую мзду за этот — дерзкий по тем временам — подлог. Через два года Шеншин обвенчался с Шарлоттой, (раньше не могли, так как бывший муж не давал согласие на развод, шантажируя мать мальчика и требуя денег за его усыновление в России).

До 14 лет Афанасий рос в Новосёлках, считаясь сыном Шеншина, но в 1834 году, вследствие доноса одного из соседей в губернское правление, подделка раскрылась. Губернская комиссия, строго следившая за чистокровностью первого наследника в дворянской семье, сверив запись в метрической книге и дату венчания родителей, объявила крещение их сына незаконным. Так в 14 лет мальчик стал «гессендармштадтским подданным Афанасием Фётом», лишившись в одночасье всех титулов, дворянских званий, имущественных прав, русского гражданства. Он был отвезён в далёкий лифляндский городишко Верро (ныне Выру Эстонии) и помещён в немецкий пансион, где преподавали и учились одни немцы.

 

Лифляндия

 

Там он и начал писать стихи. От тоски... Один, оторванный от семьи, в чужом городе, чувствуя себя «собакой, потерявшей хозяина». Но в глубине своего существа юный Афанасий чувствовал рождение того света, который вскоре станет его торжеством в борьбе с жизненным мраком: «В тихие минуты полной беззаботности я как будто чувствовал подводное вращение цветочных спиралей, стремящихся вынести цветок на поверхность...»

 

 

Это подавал голос никому ещё не ведомый творческий дар, это просилась к жизни поэзия.

 

 

Всю жизнь Фет ненавидел свою фамилию. Позже он писал жене: «Ты и представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет. Умоляю тебя никогда мне его не писать, если не хочешь мне опротиветь. Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни, я отвечу: имя им — Фет».
В пансионе подростка преследовали злые догадки и издёвки товарищей. Отныне он не мог без позора объяснить своё происхождение, не бросив тень на свою мать. Потеря прежнего имени означала утрату всего, чем он до сего времени обладал: дворянского звания, положения в обществе, права быть помещиком, наследовать родовое имение Шеншиных, лишался права называть себя русским: под документами должен был подписываться: «К сему иностранец А. Фёт руку приложил».
Всю жизнь Фет всеми правдами и неправдами скрывал позорную тайну своего происхождения. В написанных им в конце жизни мемуарах, где многое им утаено и искажено, он называет своим отцом Шеншина. Но своей будущей жене Фет решился открыть тайну своего рождения. За месяц до венчания он отправил ей письмо, где назвал своим отцом Иоганна Фёта и рассказал о том, как Шеншин увёз от него его беременную жену. На конверте его рукой стояла пометка: «Читай про себя», а в конце предписывалось сжечь сразу после прочтения. Жена, однако, письмо сохранила, но сделала пометку: «Положить со мной в гроб». Воля покойной исполнена не была, и письмо дошло до наших дней.
И ещё одну тайну Фет скрывал всю жизнь — своей национальности. Из мемуаров И. Эренбурга: «Племянник Фета Н.Н. Пузин рассказывал мне, что поэт незадолго до смерти узнал из письма-завещания своей покойной матери, что его отцом был гамбургский еврей. Мне рассказывали, будто Фет завещал похоронить письмо вместе с ним — видимо, хотел скрыть от потомства правду о своей яблоне. После революции кто-то вскрыл гроб и нашёл письмо».
Этим «кто-то» был Н. Черногубов (говорящая фамилия), написавший потом книгу «Происхождение А. Фета», где на 500 страницах «уличал» поэта в еврейской национальности. Свояченица Л.Толстого Татьяна Кузьминская писала о Фете: «Он всю жизнь страдал, что он не Шеншин, а незаконный сын еврейки Фёт». Но даже не будь этого письма, национальность Фета скрыть трудно, так как она ярко выражалась в его семитской внешности. Старший сын Толстого Сергей Толстой пишет в своих мемуарах: «Наружность Афанасия Афанасьевича была характерна: большая лысая голова, высокий лоб, чёрные миндалевидные глаза, красные веки, горбатый нос... Его еврейское происхождение было ярко выражено». Точно таким, как в этом описании, Фет предстаёт на знаменитом портрете И.Репина 1882 года из Третьяковской галереи. На лице — характерное выражение иронии, которое, по словам знавших поэта, бывало у него, когда приходилось выслушивать неумного собеседника.

 

 

Фёт становится Фетом

 

После окончания пансиона Фет поступает в московский университет. Жил он поначалу в пансионате профессора Погодина. Говорили, что на антресолях погодинского дома обитает Гоголь... никто из студентов его, впрочем, не видел. Однажды Фет решился показать Погодину тетрадку своих стихов. Профессор сказал: «Я Вашу тетрадку, почтеннейший, передам Гоголю, он в этом случае лучший судья...» Через неделю стихи вернулись: «Гоголь сказал, что это несомненное дарование...»
Стихи юного поэта стали появляться в журналах под фамилией Фет (по ошибке наборщика «ё» превратилось в «е» и эта новая фамилия стала как бы литературным псевдонимом русского поэта). Уже в студенческие годы Фет становится заметным поэтом. В этот период им написаны такие замечательные и широко известные стихи как «Печальная берёза...», «Чудная картина...», «На заре ты её не буди...», «Я пришёл к тебе с приветом...», «Облаком волнистым...» и другие. А романс на стихи 23-летнего Фета «На заре ты её не буди...» был известен даже в Германии и стал, по словам Аполлона Григорьева, «песней, сделавшейся почти народною». Послушайте и посмотрите прелестный видеоклип этого романса в исполнении Олега Погудина.

«На заре ты её не буди...»

http://www.youtube.com/watch?v=3WMtX1MUmWQ

 

 

В погоне за дворянством

 

Десять лет после окончания университета Фет проводит в армии: армейской службой он рассчитывал вернуть утраченное дворянство.

 

 

Он выслуживает чин за чином, а цель каждый раз ускользает: правительство, боясь «оподления» дворянского сословия, с каждым годом поднимает ценз. Дни Фета проходят в маленьких городишках, а больше — в деревнях и сёлах Херсонской губернии, куда был расквартирован его полк.

 

 

Из московского круга он попал в далёкий от умственных интересов круг провинциальных офицеров и помещиков, среди которых почти не было людей, способных оценить его дарование, поговорить о литературе.
 Но Фет упорно продолжает тянуть армейскую лямку ради осуществления заветной цели — получения дворянства, возвращения себе имущественных прав, статуса, положения в обществе. Однако цель оказывалась недостижимой. И как только ему оставалось буквально меньше месяца до получения искомого офицерского чина — выходил новый указ, по которому для получения дворянства нужен был уже более высокий чин. Так повторялось много раз. Фет сравнивал себя с мифологическим Сизифом, который тащит камень счастья на гору, а он в последний момент снова вырывается из рук. И когда выходит очередной указ о том, что звание потомственного дворянина может дать лишь чин полковника — Фет понимает, что все его усилия тщетны, что дальнейшее продолжение службы бессмысленно, и выходит в отставку.

 

Горя огнём стыда

 

Глубокий след в фетовской поэзии оставил трагический роман с Марией Лазич. Это была дочь отставного генерала, мелкого помещика, обрусевшего серба. Фету было 28, когда он её встретил, ей — 24. В марте 1849 года Фет пишет другу детства, что встретил существо, которое любит и глубоко уважает, "идеал возможного для меня счастья и примирения с гадкой действительностью. Но у ней ничего и у меня ничего..."

 

 

Любовь бесприданницы и офицера без состояния могла только усугубить положение двух бедняков. Это значило бы для него навсегда похоронить будущее в убогом гарнизонном прозябании с кучей детей и преждевременно увядшей женой. И любовь Фета отступила перед прозаическим расчётом. Позже он напишет автобиографическую поэму "Сон поручика Лосева", в котором их роман с Лазич изображён с реалистической конкретностью. Поначалу комически поданный вопрос "брать или не брать дьявольские червонцы?" — оборачивается важнейшим вопросом в выборе дальнейшего жизненного пути. Как поступил поручик Лосев — в поэме остаётся неизвестным. Но мы знаем, как поступил поручик Фет.
В своих воспоминаниях он пишет: "Чтобы разом сжечь корабли наших взаимных надежд, я собрался с духом и высказал громко свои мысли относительно того, насколько считал брак для себя невозможным и эгоистичным". Она ответила: "Я люблю с Вами беседовать без всяких посягательств на Вашу свободу".

 

Весна. В. Борисов-Мусатов

 

Мария всё понимала и не осуждала Фета. Она любила его таким, каким он был, любила бескорыстно, безоглядно и самоотверженно. Любовь была для неё всем, в то время как он расчётливо и упорно шёл к своей цели: получение дворянства, достижение материального благополучия...
Чтобы не компрометировать девушку, Фет должен был с ней расстаться. "Я не женюсь на Лазич", — пишет он другу, — и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений. Она передо мной чище снега..." "Этот несчастный гордиев узел любви или как хочешь назови, который чем более распутываю, тем туже затягиваю, а разрубить мечом не имею духу и сил". Разрубила жизнь.
Вскоре полк переводят в другое место и в мае Фет отбывает на манёвры, а осенью, под уже созревшими плодами, полковой адъютант Фет на свой вопрос о Марии услышал изумлённое: "Как! Вы ничего не знаете?!" Собеседник, пишет поэт, смотрел на него диким взглядом. И, после паузы, видя его коснеющее недоумение, прибавил:"Да ведь её нет! Она умерла! И, Боже мой, как ужасно!" Ужасней смерть и впрямь вообразить себе трудно: молодая женщина сгорела. Заживо...
Было это так. Отец, старый генерал, не разрешал дочерям курить, и Мария делала это украдкой, оставаясь одна. "Так, в последний раз легла она в белом кисейном платье и, закурив папироску, бросила, сосредоточившись на книге, на пол спичку, которую считала потухшей. Но спичка, продолжавшая гореть, зажгла опустившееся на пол платье, и девушка только тогда заметила, что горит, когда вся правая сторона была в огне. Растерявшись, она бросилась по комнатам к балконной двери, причём горящие куски платья, отрываясь, падали на паркет. Думая найти облегчение на чистом воздухе, Мария выбежала на балкон, но струя ветра ещё больше раздула пламя, которое поднялось выше головы..."

 

 

Фет слушал, не прерывая, без кровинки в лице. Спустя 40 лет он слово в слово воспроизведёт этот страшный рассказ, завершив им, по сути, свои воспоминания.
Но существует и другая версия случившегося. Вскоре после рокового объяснения с Фетом Мария, надев белое платье — его любимое, — зажгла в комнате сотню свечей. Помещение пылало светом, как пасхальный храм. Перекрестившись, девушка уронила горящую спичку на платье. Она готова была стать любовницей, сожительницей, посудомойкой — кем угодно! — только бы не расставаться с Фетом. Но он решительно заявил, что никогда не женится на бесприданнице. Как признавался поэт, он "не взял в расчёт женской природы". "Предполагают, что это было самоубийство", — писал уже в 20 веке Е. Винокуров.
Было ли это самоубийством? Если да, то она убила себя так, чтобы не затруднить жизни любимому, ничем не отяготить его совесть, — чтобы зажжённая спичка могла показаться случайной. Сгорая, Мария кричала: "Во имя неба, берегите письма!" и умерла со словами: "Он не виноват, виновата я". Письма, которые она умоляла сохранить — это фетовские письма, самое дорогое, что у неё было... Письма не сохранились. Сохранились стихи Фета, которые лучше всяких писем увековечили их любовь.

 

Томительно призывно и напрасно
твой чистый луч передо мной горел,
немой восторг будил он самовластно,
но сумрака кругом не одолел.

 

Пускай клянут, волнуяся и споря,
пусть говорят: то бред души больной,
но я иду по шаткой пене моря
отважною, нетонущей ногой.

 

Я пронесу твой свет чрез жизнь земную,
он мой — и с ним двойное бытиё
вручила ты, и я — я торжествую
хотя на миг бессмертие твоё.

 

Что он потерял — Фет понял гораздо позже, тогда он лишь отдал дань скорби, — ему светила гвардия, перед ним маячили другие заботы, цели... Но придёт время — и горестная тень властно возьмёт всё, в чём было отказано живой Марии Лазич.

 

Долго снились мне вопли страданий твоих, —
то был голос обиды, бессилия плач;
долго, долго мне снился тот радостный миг,
как тебя умолил я — несчастный палач.

 

Проходили года, мы умели любить,
расцветала улыбка, грустила печаль;
проносились года, — и пришлось уходить:
уносило меня в неизвестную даль.

 

Подала ты мне руку, спросила: "Идёшь?"
Чуть в глазах я заметил две капельки слёз;
эти искры в глазах и холодную дрожь
я в бессонные ночи навек перенёс.

 

Сорок лет спустя после этих событий больной, задыхающийся старик бессонной ночью думает о том, чего стоило 20-летней девушке то спокойное прощание: "Подала ты мне руку. Спросила: "Идёшь?" Среди ночи поднимают его утаённые ею тогда слёзы — вопли рыданий стоят у него в ушах.

Вновь и вновь вспыхивает видение: бежит пылающая фигура, загорается факелом и выплавляет строчки, которым предстоит войти в учебники:

 

Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:
там человек сгорел?

 

И эти, Толстого поразившие: "Прочь, этот сон, — в нём слишком много слёз..." И дальше, гениальное: "Не жизни жаль с томительным дыханьем, что жизнь и смерть! а жаль того огня..." И вот эти, "ракетой" долетающие до нас:

 

Лечу на смерть вослед мечте.
Знать, мой удел лелеять грёзы
и там, со вздохом, в высоте
рассыпать огненные слёзы.

 

Так догорала любовь, которая когда-то, в херсонской глуши, обожгла жизнь практичного армейского офицера.

 

 

Ты отстрадала, я ещё страдаю.
Сомнением мне суждено дышать.
И трепещу, и сердцем избегаю
искать того, чего нельзя понять.

 

А был рассвет! Я помню, вспоминаю
 язык любви, цветов, ночных лучей, —
как не цвести всевидящему маю
при отблеске родном таких очей!

 

Очей тех нет — и мне не страшны гробы,
завидно мне безмолвие твоё.
И, не судя ни тупости, ни злобы,
скорей, скорей, в твоё небытиё!

 

Марии Лазич посвящены самые пронзительные строки знаменитых "Вечерних огней", этой лебединой песни А. Фета.

 

И снится мне, что ты встала из гроба,
такой же, какой ты с земли отлетела.
И снится, снится: мы молоды оба,
и ты взглянула, как прежде глядела.

 

Что же касается бесследно исчезнувших писем, то Фет, как мы знаем, умел возвращать отнятое судьбой: он вернул себе имя, состояние, вернул и утраченные письма. Ибо что, как не письма девушке из херсонских степей, эти написанные на склоне лет стихотворные послания?

 

 

Солнца луч промеж лип был и жгуч, и высок,
пред скамьёй ты чертила блестящий песок,
я мечтам золотым отдавался вполне, —
ничего ты на всё не ответила мне.

 

Я давно угадал, что мы сердцем родня,
что ты счастье своё отдала за меня,
я рвался, я твердил о не нашей вине, —
ничего ты на всё не ответила мне.

 

Я молил, повторял, что нельзя нам любить,
что минувшие дни мы должны позабыть,
что в грядущем цветут все права красоты, —
мне и тут ничего не ответила ты.

 

С опочившей я глаз был не в силах отвесть, —
всю погасшую тайну хотел я прочесть.
И лица твоего мне простили ль черты? —
Ничего, ничего не ответила ты!

 

Сила чувств такова, что поэт не верит в смерть, не верит в разлуку, он по-дантовски беседует со своей Беатриче, как с живой.

 

 

Прости! во мгле воспоминанья
всё вечер помню я один, —
тебя одну среди молчанья
и твой пылающий камин.

 

Глядя в огонь, я забывался,
волшебный круг меня томил,
и чем-то горьким отзывался
избыток счастия и сил.

 

Что за раздумие у цели?
Куда безумство завлекло?
В какие дебри и метели
я уносил твоё тепло?

 

Где ты? Ужель, ошеломлённый,
кругом не видя ничего,
застывший, вьюгой убелённый,
стучусь у сердца твоего?..

 

С его пера срывались слова любви, раскаяния, тоски, часто поразительные по своей бесстрашной откровенности.

 

Давно забытые, под лёгким слоем пыли,
черты заветные, вы вновь передо мной,
и в час душевных мук мгновенно воскресили
всё, что давно-давно утрачено душой.

 

Горя огнём стыда, опять встречают взоры
одну доверчивость, надежду и любовь,
и задушевных слов поблёкшие узоры
от сердца моего к ланитам гонят кровь.

 

Я вами осуждён, свидетели немые
весны души моей и сумрачной зимы.
Вы те же светлые, святые, молодые,
как в тот ужасный час, когда прощались мы.

 

В. Борисов-Мусатов. Призраки.

 

Всю жизнь, до конца дней своих Фет не мог её забыть. Образ Марии Лазич в ореоле доверчивой любви и трагической участи до самой смерти вдохновлял его. Жизненная драма изнутри, как подземный ключ, питала его лирику, придавала его стихам тот напор, остроту и драматизм, которых прежде не было. Его стихи — это монологи к умершей, страстные, рыдающие, исполненные раскаяния и душевного смятения.

 

Страницы милые опять персты раскрыли,
я снова умилён и трепетать готов,
чтоб ветр или рука чужая не сронили
засохших, одному мне ведомых цветов.

 

О, как ничтожно всё! От жертвы жизни целой,
от этих пылких жертв и подвигов святых —
лишь тайная тоска в душе осиротелой
да тени бледные у лепестков сухих.

 

Но ими дорожит моё воспоминанье;
без них всё прошлое — один жестокий бред,
без них — один укор, без них — одно терзанье,
и нет прощения, и примиренья нет!

 

Без любви

 

После смерти М. Лазич Фет пишет мужу своей сестры Борисову: «Итак, идеальный мир мой разрушен. Ищу хозяйку, с которой будем жить, не понимая друг друга».

 

 

И такая вскоре нашлась. В 1857 году Фет взял годовой отпуск, совершив на накопившийся литературный гонорар путешествие по Европе, и там в Париже женился на дочери богатейшего московского чаеторговца В. П. Боткина — Марии Петровне. Как это нередко бывает, когда в брак не вмешивается любовь, союз их оказался долгим и, если не счастливым, то удачным. Фет на приданом жены вышел в крупные помещики и экономическим путём удовлетворил свои сословные претензии. Но особой радости для него в этом не было.

 

Напрасно!
Куда ни взгляну я, встречаю везде неудачу,
И тягостно сердцу, что лгать я обязан всечасно;
Тебе улыбаюсь, а внутренно горько я плачу,
Напрасно.

 

Разлука!
Душа человека какие выносит мученья!
А часто на них намекнуть лишь достаточно звука.
Стою как безумный, еще не постиг выраженья:
Разлука.

 

Свиданье!
Разбей этот кубок: в нем капля надежды таится.
Она-то продлит и она-то усилит страданье,
И в жизни туманной всё будет обманчиво сниться
Свиданье.

 

Не нами
Бессилье изведано слов к выраженью желаний.
Безмолвные муки сказалися людям веками,
Но очередь наша, и кончится ряд испытаний
Не нами.

 

Но больно,
Что жребии жизни святым побужденьям враждебны;
В груди человека до них бы добраться довольно...
Нет! вырвать и бросить; те язвы, быть может, целебны,-
Но больно.

 

Брат Л.Толстого Сергей вспоминал: «Жена Фета была не первой молодости, некрасива и неинтересна, но добрейшая женщина и прекрасная хозяйка. Трудно предположить, что Афанасий Афанасьевич был когда-то влюблён в неё. Думаю, этот брак был заключён по расчёту. Жили они мирно. М.П. Заботилась о муже, а он был с ней предупредителен, по крайней мере на людях».

 

Мария Петровна Боткина, жена Фета

 

Из воспоминаний Т. Кузьминской: «Характер у неё был прелестный. Мужа своего она очень любила. Звала его всегда «говубчик Фет», не выговаривая «л».
 В 1860 году Фет на деньги жены приобретает 200 десятин земли в Мценском уезде, где родился и вырос, и начинает вести помещичье хозяйство.Он с головой уходит в новые заботы и хлопоты: суетится, бегает по участку, ругается с работниками. Жизнь Фета принимает демонстративно непоэтический облик. Тургенев с иронией пишет Полонскому: «Фет сделался агрономом-хозяином до отчаянности, отпустил бороду до чресл — о литературе и слышать не хочет». А Фет пишет ему в стихах:

 

Свершилось! Дом укрыл меня от непогод,
Луна и солнце в окна блещет,
И, зеленью шумя, деревьев хоровод
Ликует жизнью и трепещет.

Ни резкий крик глупцов, ни подлый их разгул
Сюда не досягнут. Я слышу лишь из саду
Лихого табуна сближающийся гул
Да крик козы, бегущей к стаду.

Вот здесь, не ведая ни бурь, ни грозных туч
Душой, привычною к утратам,
Желал бы умереть, как утром лунный луч,
Или как солнечный - с закатом.

 

Фет не только привёл купленный им запущенный хутор в цветущий вид, но и пустился в торговые обороты - завёл мельницу, приобрёл конный завод. Благосостояние его росло. Помимо Степановки он приобретает ещё одно роскошное имение под Курском — Воробьёвку, где и прожил последние пять лет своей жизни.

 

 

Убеждённый помещик

 

Это был большой каменный дом с паркетными полами и зеркалами во всю стену. В теплице выращивались олеандры, кипарисы, филодендроны. К столу подавали свежую икру, только что вынутую из осетра. Кроме того Фет купил дом в Москве, чтобы долгие зимы коротать в уютной старой столице.

 

 

Многие считали Фета этаким прижимистым кулаком, всё гребущим под себя. Это было не так. Он помогал голодающим, построил сельскую больницу на свои средства. Крепко построил, там и сейчас располагается районная больница. Среди соседей-помещиков становится всё более уважаемым лицом. В 1867 году его избирают на почётную должность мирового судьи, в которой он оставался целых 11 лет.

 

 

Фет стал образцовым хозяином. Цифры его урожаев украшали губернские статистики. О видном сельском деятеле стало известно при дворе, где после реформы особенно угодны были крепкие хозяйственные люди, что прочно сидели на земле. И когда Александру Второму в очередной раз подали прошение Фета, царь уронил слезу: «Как он страдал, бедный!» и подписал указ о возвращении родового имения Шеншина сыну и его стародворянской фамилии. Фет снова превратился в Шеншина. Прежнюю фамилию он сохранил в качестве литературного псевдонима, но ревностно следил за тем, чтобы в быту, в адресах писем его именовали Шеншиным:

 

Я между плачущих Шеншин
и Фет я только средь поющих.

 

Всю жизнь он ненавидел своё имя. Сегодня нам кажется это безумием. Фет — всё певучее и тонкое, всё светлое и солнечное связано у нас с этим коротким словом. «Фет» напоминает «Феб», напоминает о празднике, о совершенстве. Желание захлопнуть этот лучик в тень мышино-серого «Шеншин» кажется нам сегодня невероятным, даже кощунственным.
Отношение общества к этой перемене было недоумённым или ироничным. Так, Тургенев написал ему: «Как Фет, Вы имели имя, как Шеншин, Вы имеете только фамилию».
Поэты демократического направления смеялись над Фетом, над соединением в его лице идеального поэта, воспаряющего над всем земным, с приземлённым прижимистым помещиком. Даже очень близкие люди не стеснялись сказать ему, что он совершенно не похож на поэта. А он и не старался быть похожим. «Говорил он больше о предметах практических, сухих, - вспоминали мемуаристы. - Афанасий Афанасьевич спокойно рассуждал о навозе, а жену Толстого учил правильно готовить щи».
Сама внешность Фета была вызывающе антипоэтична: грузный, кряжистый, тяжёлый, с грубым прихмуренным, часто брюзгливым лицом. Казалось, в нём уживались два разных человека.

 

 

Как-то в письме к великому князю К. Романову Фет с краткостью поэтической строки описал эту «разноликость» своего портрета: «Солдат, конезаводчик, поэт и переводчик». Но... дух дышит, где хочет. В этом орловском, курском и воронежском поместном дворянине, жёстком и расчётливом сельском хозяине, в этой грубоватой оболочке землевладельца продолжал дышать дух поэта, одного из тончайших лириков мировой литературы.

 

В душе, измученной годами,
есть неприступный чистый храм,
где всё нетленно, что судьбами
в отраду посылалось нам.

Я. Полонский писал Фету, не в силах примирить непримиримое: «Что ты за существо — не понимаю! Откуда у тебя берутся такие елейно-чистые, такие возвышенно-идеальные, такие юношески-благоговейные стихотворения? Если ты мне этого не объяснишь, то я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому не ведомый и нам, грешным, невидимый человек, окружённый сиянием, с глазами из лазури и звёзд, и окрылённый. Ты состарился, а он молод! Ты всё отрицаешь, а он верит! Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклонённый, зарыдать готов перед одним из её воплощений».

 

Я. Полонский и А. Фет. 1890 год

 У Фета было достаточно вкуса, чтобы не считать поэтичной и красивой свою жизнь, отданную погоне за богатством и удовлетворением тривиального честолюбия. Он воспринимал её как тоскливую и скучную, но считал, что такова жизнь вообще, что она низменна, бессмысленна и уныла, что основное её содержание — страдание, и есть только одна таинственная, непонятная в этом мире скорби и скуки сфера подлинной, чистой радости — сфера красоты, особый мир,

 

где бури пролетают мимо,
где дума страстная чиста, -
и посвящённым только зримо
цветёт весна и красота.

 

Фет раздвоен, на этом сходятся все исследователи. Поэт чистого искусства, певец звёзд, соловьёв роз и... помещик. Оно, может статься, и ничего, простили же мы и Пушкину, и Тургеневу то, что они были помещиками, деликатно постаравшись как бы этого не заметить. Но с Фетом — просто беда: ничего не обойдёшь, не замнёшь: А.А. Шеншин был, если можно так выразиться, убеждённым помещиком. Своё помещичье Я поэт афишировал, выставлял напоказ, бравировал им, гордился.
Однако у талантливого поэта и рачительного землевладельца есть нечто общее: это чувство любви к земле. Фет любил землю, в этом всё дело. Любил землю во всех её проявлениях: её можно радостно воспевать, но её необходимо и возделывать. При всей возвышенности чувств и помыслов Шеншин был ещё и честным дельцом: наживал палаты каменные трудами праведными. Да даже не просто праведными, а умело налаженными. Фет оказался уникальным в своей раздвоенности. Исключением. Может быть, он был основоположником какого-то нового типа поэта?..

 

Несостоявшееся самоубийство

 

Фета в последние годы жизни терзали болезни. Хроническое воспаление век стало препятствовать работе.

 

 

Пришлось нанять секретаршу, которая читала поэту и писала под его диктовку. Крайне усилилась одышка, мучившая Фета ещё смолоду. Своё последнее стихотворение он начал словами: «Когда дыханье множит муки и было б сладко не дышать...»

 

Его томил недуг. Тяжелый зной печей,
Казалось, каждый вздох оспаривал у груди.
Его томил напев бессмысленных речей,
Ему противны стали люди.
На стены он кругом смотрел как на тюрьму,
Он обращал к окну горящие зеницы,
И света божьего хотелося ему —
Хотелось воздуха, которым дышат птицы.

 

Умирал поэт как истый романтик, художественно наблюдая за угасанием в себе воли к жизни, соотнося его с угасанием воли к жизни в природе:

 

И болью сладостно-суровой
Так радо сердце вновь заныть,
И в ночь краснеет лист кленовый,
Что, жизнь любя, не в силах жить.

 

 

В отличие от Ф. Сологуба, воспевавшего смерть в декадентских стихах, Фет — страстный ненавистник смерти, яростный её отрицатель. Он отказывает смерти в праве на самостоятельное значение. В стихотворении «Смерти» он пишет:

 

Я в жизни обмирал и чувство это знаю,
Где мукам всем конец и сладок томный хмель,
Вот почему я вас без страха ожидаю,
Ночь безрассветная и вечная постель!

 

Пусть головы моей рука твоя коснётся
И ты сотрёшь меня со списка бытия,
Но пред моим судом, покуда сердце бьётся,
Мы силы равные, и торжествую я.

 

Ещё ты каждый миг моей покорна воле,
Ты тень у ног моих, безличный призрак ты;
Покуда я дышу — ты мысль моя, не боле,
Игрушка шаткая тоскующей мечты.

 

Но вместе с тем он мог мужественно смотреть смерти в глаза и даже первым сделать шаг ей навстречу, если видел в том жестокую необходимость. И презирал тех, кто малодушно боится смерти.

 

"Я жить хочу! - кричит он, дерзновенный, -
Пускай обман! О, дайте мне обман!"
И в мыслях нет, что это лёд мгновенный,
А там, под ним - бездонный океан.

 

Бежать? Куда? Где правда, где ошибка?
Опора где, чтоб руки к ней простерть?
Что ни расцвет живой, что ни улыбка, -
Уже под ними торжествует смерть.

 

Слепцы напрасно ищут, где дорога,
Доверясь чувств слепым поводырям;
 Но если жизнь - базар крикливый Бога,
То только смерть - его бессмертный храм.

 

Официальная версия смерти Фета, объявленная вдовой поэта и его первым биографом Н. Страховым, была такова. 21 ноября 1892 года 72- летний Фет скончался от своей застарелой «грудной болезни», осложнённой бронхитом. На самом деле всё было не так. Подобно рождению Фета, и его смерть оказалась окутанной покровом густой тайны, раскрывшейся окончательно лишь четверть века спустя.

За полчаса до смерти Фет настойчиво пожелал выпить шампанского, и когда жена побоялась дать его, послал её к врачу за разрешением. Он услал Марию Петровну из дому под благовидным предлогом, решив уберечь от тяжёлого зрелища. Прощаясь, поцеловал ей руку и поблагодарил за всё.
Оставшись вдвоём с секретаршей, он продиктовал ей записку необычного содержания: «Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий, добровольно иду к неизбежному». Затем он схватил стальной стилет, лежащий на его столе для разрезания бумаги. Секретарша бросилась вырывать его, поранила себе руку. Тогда Фет побежал через несколько комнат в столовую к буфету, очевидно, за другим ножом, и вдруг, часто задышав, с возгласом «Чёрт!» упал на стул. Глаза его широко раскрылись, будто увидав что-то страшное, правая рука двинулась приподняться как бы для крестного знамения, и тут же опустилась. Это был конец.
Формально самоубийство не состоялось. Но по характеру всего происшедшего это было, конечно, заранее обдуманное и решённое самоубийство. Ведь в том крайне тяжёлом болезненном состоянии, в котором Фет находился, самоубийственным был бы — и он знал это — и бокал шампанского.
Самоубийства обычно рассматриваются как проявление слабости. В данном случае это было проявлением силы. Актом той железной фетовской воли, с помощью которой он, преодолев преследовавшую его многие десятилетия неправедную судьбу, сделал в конце концов свою жизнь такою, какой хотел, и сделал, когда счёл нужным, и свою смерть.
Тело Фета было отвезено в Воробьёвку и похоронено в склепе в его имении.

 

Продолжение здесь: http://nmkravchenko.livejournal.com/49224.html

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/49015.html