Часть III. Marcia vigorosa

Часть I.
Часть II.

Новым в начале обучения для меня было следующее: вся «болонская система» и бакалавриат в частности пока мало утвердились в сознании людей, причём не только в России. Многие не совсем справедливо полагают, что он что-то вроде неоконченного высшего или, как ещё говорят, со справкой. Всё оттого, что людям непонятен сам смысл бакалавриата. В МГОУ нас обучали по принципу от Адама до Потсдама, но научной работе толком не научили. Точнее, кто хотел, тот научился. Зато тот, кто по чесноку продрался через все экзамены и пласты, становился подлинным резервуаром знаний. Но не фонтаном идей! Смысл же бакалавриата в том, чтобы за укороченное время дать рынку труда людей, имеющих достаточные навыки, чтобы учиться дальше на производстве или ином рабочем месте. Конечно, не на всяком. Где-то по-прежнему ищутся именно фундаментальные знания, но для многих профессий вовсе не требуется глубоко погружаться в науку, чтобы стать хорошим работником.
Ко всему прочему, в Германии 3 года бакалавриата накладываются не на наши 10 лет школы, а 12 лет, из которых последние два уже очень серьёзная подготовка к университету. (Отсев происходит здесь значительно раньше и далеко не все могут учиться в гимназии. У нас, напротив, в 10-11 классы берут даже отпетых двоечников, иди и не греши).
Соответственно и отношение к первокурсником совсем иное, чем то, которое я видел в Москве. У меня в этом отношении богатый опыт — я трижды начинал учиться с первокурсниками. Первый раз в МГОУ. Второй в Дрездене. И третий — в Безансоне во время моего эразмуса. Французские первокурсники тоже моложе и первые курсы так же похожи скорее на школу. Забавное дело было за этим наблюдать.
Более свободная, предполагающая независимость и автономность учащихся среда показалась мне комфортной не сразу. Долго я пытался разобраться с модулями и блоками, кредитпоинтами и прочей путаной чехардой.
Что мне определённо нравилось, так это то, что на горизонте были одни лишь письменные экзамены. Это снимало с меня страх говорить, который тогда ещё меня довольно основательно мучил. Только потом я осознал, что анонимность и суперобъективность письменных экзаменов играли против меня. Почти все оценки за них у меня были стандартно хуже нежели оценки за рефераты, курсовые и устные экзамены.
Закрыв первую сессию, я стал ждать результатов контрольных. И к своему удивлению действительно всё сдал. Хотя далеко не все предметы на высокие оценки. Особенно строги были проверки на искусствоведческом отделении. Тут я пару раз едва унёс ноги с первой попытки избегнув пересдач. На музыковедении всегда было попроще, потому что с нас, небенберайхлеров, требовалось поменьше. Но боялся я тут больше всего, потому что чуял за собой отсутствие фундаментальных музыкальных знаний. Одни хрупкие урывки.
Долго ли, коротко ли, но полноценно освоился я только в третьем семестре (в Германии считают не по годам, как в России или Франции, а по семестрам). Я уже успел напортачить, пропустив по собственной глупости и упрямству один семинар, который обязательно должен был бы посещать. Тем самым я положил первый кирпичик в основание своего будущего опоздания в обучении на один семестр.
Я обожал библиотеку, столовую. Скитался по кампусу ошалелый, радостный. Никогда не забуду того времени. Ранних сумерек. Огромного квадрата — лектория, в котором на 5 этажах в стиле индастриал разместились бесчисленные аудитории, где вперемешку, одна за другой, читали лекции по физике, математике, лингвистике, истории. Я любил разглядывать расписание каждой отдельной аудитории. Это казалось сказкой! Столько всего есть!
В столовой я сначала боязненно брал один лишь суп. Не понимал как работает система с карточкой. Какие-то иные у меня были обоснования, уж не помню сейчас. Какая-то чепуха наверно. Я был оглушен. Был избыток всего. Слишком пёстро, ярко, а я был всего лишь я. Со всем своим бекграундом/хинтергрундом. Я не находил себе места. Меня затянуло постепенно и было время, когда я начал ощущать себя на кампусе как дома — перед самой поездкой во Францию летом 2013. В магистратуре это чувство сменилось другим. Какой-то отчуждённостью. Слишком мало я стал встречать знакомых лиц. Чувствовалось, будто я старец, утративший ровесников. Больше всего я любил устроиться с книжкой на полу коридора в ожидании лекции по истории искусства. В предвкушении её. Окон у нас было много, так как расписание у каждого своё. Бывало и так, что первая пара у меня в 9:20, а вторая — в 13:00, а то и в 14:30. Домой возвращаться смысла нет. Так что я скитался, очарованный. Прислушивался к разговорам. Уткнувшись в книгу, готовился к парам французского (я был счастлив, что не потонул, что тянул, что тянулся). Потом отрывался, чтобы послушать шум листвы, если дело было на улице или же шаткий шум шагов в штатском раздающийся вдруг из другого конца коридора.
Заприятельствовал я с первых недель с двумя русскоязычными пареньками. С Ж. мы до сих пор общаемся по экскурсионным делам. С., к моему величайшему сожалению, пропал. Сперва бросил учёбу. Потом совсем исчез. Сейчас пишет изредка путаные письма, не отвечая на мои. С немцами меня разделяла казавшаяся тогда существенной разница в возрасте, но сошёлся я всё-таки с одним парнем — были у нас схожие интересы. Вот, пожалуй, и всё. С остальными-то, особливо с французского отделения, я общался, иногда ходил за компанию в мензу. А вот с других двух отделений так ни с кем и не сошёлся. Слишком мал был контакт. Слишком непрочны связи. Впрочем в МГОУ я ведь тоже прочных привязанностей за целых пять лет не нажил. Но это уже совсем другая история...

À suivre...

В пятницу покусился на берлиозовых «Троянцев» — четыре часа музыки. И ладно бы, если б только музыки. Ведь даже сесть на свободные места по центру верхотуры удалось, но смотреть-то было нечего. Очередное изгаляние, смехуёчки, постмодернистское уравнение прямой кишки и тутового шелкопряда. Lydia Steier в интервью из программки много философствует, углубляясь в потёмки души героев, но мало, точнее совсем ничего не говорит о смысле её постановки, кроме самых общих слов. А хотелось бы знать конкретнее.
Режопера — это сон. Бесполезно искать в нём логику. А как вдруг покажется, что логика нашлась, то сразу бьют по рукам — брось! Не твоё! Ну не моё.
Сначала мне показалось, что идея с Дрезденом мая 1849 года как Трои, осаждённой ахейцами весьма неплохая. Отсылка к Пегиде, которая облюбовала с самого начала площадь вокруг Филалета, просматривалась довольно чётко. Что ж, подумал я, начало неплохое. Посмотрим куда всё это вывернет. Вкатили статую Иоганна торжественно. Почему вдруг он? Наиболее либеральный из всех Веттинов! Просвещённейший монарх! Скромник и умник! Тогда бы уж Бисмарка надо было использовать. Логика даже не проглядывает. Ну хороша, а кто из этого троянского коня с человеком на нём повыпрыгнул? Непонятно. Уж бы беженцы тогда, но это был бы слишком крепкий табачок. Хор троянский довольно странным показался. Попы всё ходят, да кадилами дымят. Если это Дрезден, то отчего столько православных попов?
Мутновато! Если первая часть мутновата, но уже с подколом, со стёбом, то вторая — вообще тьма. Какая-то развесистая клюква à la russe — Дидона в кокошнике, селяне-пейзане. Понятно, что столетие революции и т.д. Да и контраст между городом и деревней надо было показать. Но почему так? Вот тут из недр Африки вдруг нагрянули черноморы, которых затем закололи, и они бедные лежали минут двадцать смирнехонько пока их не погрузили на тачку одного за другим и не увезли. Попытку изнасилования троянской солдатнёй простой карфагенской девушки нужно было обязательно обставить как можно скабрёзнее. Что бы у старичков пульс участился. Неужели? Да? Трусы! Э-э... Приглянулись только тени троянских предков, явившиеся Энею («Italie, Italie!») финальная сцена его уплытия. Остальное хлам. Цирк ведь дело тонкое. Его не в любой спектакль оперный вставишь. Ведь зритель-то видит, что ему снова цирк суют не от хорошей жизни. Что это на худой конец и на чёрный день у режиссёров припасено. Похабщина — тот фиговый листок, которым прикрывают собственное ничтожество. Выстебать ведь легко. Дайте мне сцену, и я вам поставлю такой стёб, что все лягут! Причём любую репертуарную оперу дайте! И закачаетесь! А вот так поставить, чтобы серьёзным обухом по хребту зрителя бабахнуло — это тончайшее дело. И тут реж, дир и комп должны тянуть в одну сторону, а не как лебедь, рак и щука. Сложение скоростей тут нужнее всего! Реанимируйте серьёзность. И люди будут деньги платить большие, чтобы к ней прикоснуться. А стёб он приколен тем, кто способен его оценить. Для остальных он срань и дрянь, за которую денег жалко. Чиста поржать сходить, но на этом поприще опера провалится. У неё слишком могущественные конкуренты. Посадите Боттичелли на Арбат рисовать шаржи, и он заработает меньше всех!
Ну да бог с ним. Вернёмся к «Троянцам». Ведь опера-то актуальнейшая! Музыкально обманчиво-конвенциональная. Вроде тра-ля-ля. Гладкий французский стиль без гуновских изгибов-сломов мелодий, эмоционального щекотания Массне. А прислушиваешься — и до чего новаторски сделано! Потому что голос-то доводит мысль, а проживает её оркестр. И это самое интересное в «Троянцах». Все эти бесчисленные находочки на четыре часа. Ты перестаёшь их отслеживать, но они на месте, уже другие, но на месте, когда ты вновь начинаешь слушать думая. Такого монстра постигнуть зараз нельзя. Я бы сходил ещё, но наверное не могу. Сейчас слишком рассеян. Хоть и знаю, что случай теперь представится нескоро, а всё равно не пойду. Тут вам не мотивчик идеи фикс, а музыка для другой породы людей. С другими масштабами и системой мер и весов. Не скажешь, что та ария хороша, другая — неплоха. Это единое действо. Античное не только в выборе темы. Прекрасно в нём всё. Например, игнорирование вкусов публики. Снова про троянцев? От академизма тогда уже всех тошнило. Даёшь про сицилианских пейзан! Нет. Художнику виднее.
В первой части («Осаждённая Троя») главное лицо, конечно, Кассандра. Jennifer Holloway сыграла и пропела, став жирным плюсом всего вечера. Драматически первая часть вообще сильнейшая! Кассандру отвергает возлюбленный, её народ... Лаокоона змеи покусали! Суеверные дурачки. И ведь, запоров всё, ещё и сбежали.
Вторая часть — «Деды воевали!». И ведь хорошая баба Дидона — смекалистая, работящая. Нет понесло его в Италию за государственным интересом. Из-за ночных кошмаров? Да нет, думаю, коллектив вояк, которых он с собой притащил в Карфаген, вряд ли бы ужился в нормальной стране. Пусть бы плыли себе в Италию, а Эней остался. Они настолько травмированы своим поражением, что с ними уже каши не сваришь. Предательство памяти предков? Сколько можно носиться за Джавдетами по пустыне! Жить-то когда? В общем, «Троянцы» вещь с сильнейшим запалом антинационализма. И провалилась как раз оттого, что появилась на его взлёте. Ставить их сегодня надо было совсем иначе. Без балагана.
Лучше всех пел хор, да придворный поэт Иопас (Joel Prieto) — жаль только, что партия у него малюсенькая. Но и Дидона (Christa Mayer) ничего так, а вот Эней (Bryan Register) — ну ясно, что вагнерьянец, но что-то уж совсем тембр характерный. Немножко из общего прилизанного французского стиля он выпадал. Остальные отморжевали достойно.
Подводя итоги: опера хороша, но сложна. Поставить её убедительно архисложно. Сегодняшний зритель за 5 часов в театре постигнуть «Троянцев» не в силах. Это космическая вещь для другой породы людей. Которая возможно ещё народится. А пока «Троянцев» лучше оставить в покое. До востребования.

Источник фото: semperoper.de

Каждому великому русскому роману минувшего столетия довеском выпала на противоположную чашу весов такая сопутствующая история, что подчас и удивишься, что весы замирают в хрупком балансе — на одной стороне сама книга, а на другой — её судьба. В этом отношении opus magnum Юрия Домбровского стоит в одном ряду с «Мастером и Маргаритой», «Доктором Живаго», «Жизнью и судьбой»... С той только разницей, что авторы вышеперечисленных романов погибли, надорвавшись под тяжестью непосильного креста или будучи распяты молвой в неком высшем, духовном, божественном смысле, тогда как Юрия Домбровского за книгу банально, как-то очень прямолинейно и непосредственно забили уже в то время, когда комитет предпочитал более изысканные методы воздействия на неугодных писателей. Однако понадобилось так показно, так нахально вытоптать из жизни писателя, чтобы заодно расправиться с его детищем — дерзкой, сложной и прекрасной книгой, в которой чекисты верно распознали взрывной потенциал и страшенную силу. Их ли это заслуга, что, утрамбованный их сапожищами «Факультет ненужных вещей» до сих пор не пробился на подобающее ему место среди главных книг русской литературы? Дмитрий Быков в своих лекциях о 100 главных книгах века за 1978 берёт воспоминания Катаева, а о Домбровском упоминает говоря о другом его романе. Попавшееся мне в руки издание выпущено в 2011 году «Новой газетой» в серии «Вещественные доказательства» — довольно унизительно-прикладной статус для «Факультета», сводящий его к очередному обличению сталинщины. Похоже сводили советские издатели любую книгу века девятнадцатого к её антикрепостническому пафосу. Ни тебе золотого корешка, ни серии «Золотая библиотека», которая своей обёрткой и звонким именем склоняет замявшегося у полки книжного магазина читателя к покупке. Обидное положение вещей. Если свет не впаривать, не втюхивать, не трещать о нём всюду, не вливать его в уши, то он померкнет, затеряется как неяркое сияние звёзд бывает заглушаемо мощным, холодным светом поднимающимся от мегаполисов.
Можно долго гадать о причинах такого положения вещей, тем более прискорбном, что «Факультет» мне представляется вещью уникальной, стоящей в русской литературе совершенно особняком: ни roman à thèse, ни l'art pour l'art — и в этом нечто более примечательное и заслуживающее внимание нежели пятикнижие Достоевского или «Воскресение» Толстого. Скорее случай «Волшебной горы», когда художественное и философское не стоят в трепещущем противоречии друг к другу, но образуют одно целое по образу и подобию самой жизни, не знающей этого разграничения.
Читать далее...

«Нанук с севера» не просто немой фильм, а редкий пример тех счастливых картин начальной эры кинематографа, когда граница между фикциональным и документальным была размыта. Уже позже выработались свои законы жанра. Натуралистичности. Невмешательства. Невидимого, но всевидящего ока-камеры. Фильм Флаэрти подкупает именно игнорированием всех этих позднейших законов. Как результат, зритель постоянно колеблется — признавать ли показанное целиком и полностью или же допустить наигранность и постановочность отдельных сцен. Так, например, знаменитая сцена с граммофоном, настолько убедительная, что когда узнаёшь о её постановочности, даже немного разочаровываешься. И чем больше читаешь, тем больше поражаешься насколько недогматичный подход к достоверности оказался плодотворным для картины Флаэрти.
Вообще же, «Нанук с севера» наверное одно из первых роуд-муви со всеми его классическими сюжетными ходами. При этом, мы прослеживаем путь инуитской семьи возглавляемой Нануком (Медведем) через снежный мир канадской зимы. 95 лет спустя «Нанук с севера» смотреть интересно! Это ли не лучшее свидетельство его замечательности? А каково было людям тогда погрузиться в столь подробное киноописание и представить себе сложно! Вероятно это был культурный шок европоцентричного мира, отдающийся ныне эхом иным. Эхом отдаления, этакой позолотой времени. Нам интересно уже потому, что мы смотрим на мир, давно исчезнувший, заглядываем в седое прошлое. Кстати, о седине. «Нанук с севера» одна из немногих чёрно-белых картин, которые в цвете и не нуждались бы. Белый доминирует весь фильм! Это цвет и свет снегов. И когда Нанук вырезает белым ножом блоки снега для иглу, то кажется, что он, демиург, режет их из воздуха.
Кто таков Нанук? Это классический просвещенческий bon sauvage. Отсвет и последняя жемчужина (Карл Май к моменту выхода фильма уже десять лет как умер) интереса европейской культуры к теме индейцев. Инуиты у Флаэрти сняты предвосхищая левистросовскую этнологию — без свойственного европейцам тогдашнего времени назидательного колонизаторского шпыняния и насмешки. From the native's point of view, приближая нас к этой точке зрения максимально, насколько это позволяла техника тех лет. Нанук и его семья не только естественные люди, но и люди в чрезвычайный условиях. Если в джунглях, где круглогодично температура в районе 20°с, ещё можно себе представить дикую житуху, то среди снегов поди попробуй-ка! В итоге к концу фильма проникаешься уважением к пускай и поставленному, сыгранному быту этих суровых людей. Оставленные на ночь вне жилища в буран собаки вызывают большую жалость. А значит режиссёр справился со своей задачей. Нанука принимаешь без сердобольного «ох!» и без презрительного «фи». Принимаешь его и его существование. Столько огромно было уважение к нему режиссёра, что оно передалось и фильму. «Нанук с севера» снят вообще с любовью и уважением к человеку. К его силе, умениям, находчивости. А эта любовь позволила режиссёру прикоснуться к самый главной тайне, священной загадке существования — месту человека в этом мире. Если кто-то может рвать зубами сырое мясо моржа и спать голышом в доме изо льда, то может и ты в состоянии потерпеть две недели без горячей воды?

К списку фильмов

Вот и ещё один великий из Wilburys ушёл! Бывший тогда самым молодым из этой супергруппы (Харрисон, Дилан, Орбисон, Линн, Петти).

Впервые я услышал Петти, когда смотрел концерт, посвящённый жертвам теракта 9/11. Кажется, что Том выступал одним из первых со своей легендарной песней I won't back down. Это гимн всем тем, кто несмотря ни на что стоит горой за свои убеждения. Не идёт на гнилые компромиссы. Не оппортунистичает. Вот эта запись:





Нам кажется, что герои нашего детства не стареют. Не могут стареть. Не имеют права уходить. И когда они уходят, то будто вырывают с собой из полотна мира целый фрагмент — только надёрганные нитки торчат и зияет чёрная неприглядность космоса.

Покойся с миром, Том! Ты уже никогда не отступишь со своего пути!

Подстрочник

Старый белый христианин убил полсотни и покалечил полтысячи. Почему? Потому что мог. Шарики за ролики. Что его в итоге подтолкнуло в сущности и не имеет значения. Может он правда за пять минут до расстрела насмотрелся пропагандистских видосов исламистов и решил своим поступком искупить 64 года, проведённых во тьме неверия. Там, где существует свобода, там будет всегда возможность и соблазн злоупотребить ею. Всё это азбучные истины. И всё же та лёгкость, с которой дедушка старый стрелял из окна просто не укладывается в голове. Особо эффективные способы лишения жизни, такие как автоматическое оружие, должны быть недоступны простым смертным. Хотя бы из того соображения, что редко когда простой смертный сталкивается с такой угрозой своей жизни, которая бы оправдала применение автоматического оружия. Я ещё могу понять людей, которые за право носить дамский револьверчик в сумочке... Автоматы за гранью моего понимания.

Часть II. Andante non troppo furioso, ma comunque agitato

Часть I.

Я глядел на свежесоставленное расписание и не верил своим глазам: введение в музыковедение, введение в анализ картин, обзорная лекция о живописи барокко. Это всё казалось каким-то сном. К этому времени я уже больше двух лет не получал никаких интеллектуальных импульсов, за исключением самообразования и изучения немецкого. И теперь я страстно желал погрузиться во всё это суперинтересное и, в тоже время, жутко боялся шмякнуться в грязь лицом, подкачать. Первая неделя должна была решить многое.
И вот я, порядком волнуясь, пришёл на первое занятие французским и попал в довольно разношёрстную компанию. Большинство были вчерашние школьники, однако старше первокурсников в России, в районе 19 лет. Мне тогда было 24, но я ощущал себя на их фоне стариком, хотя были среди нас и ребята постарше меня. Думаю, что мои тогдашние чувства обуславливались общим ощущением собственного чудачества и чужеродности. Я боялся, что со мной начнут говорить. Тогда ещё не очень, скажем так, любил говорить с посторонними по-немецки. Дико комплексовал. Считал, что не на своём месте. С чего бы это вдруг русскоговорящий в Германии на отделении французского? Тогда это ещё казалось мне странным. Многое придётся мне ещё принять, о многом передумать и пересмотреть своё отношении к тысяче вещей.
В ту пору я ещё считал, что французский я знаю лучше немецкого. И это меня спасло, потому что кое-как ответив на вопросы фрау Ханиг, я немножечко показал класс присмиревшей группе. И в дальнейшем уже не так боялся занятий языком, хотя поначалу мне преподавательница показалась строгой и суровой. Нужна была адаптация. Уже потом я её понял, принял и полюбил.
Из странных впечатлений первой недели: скитания по кампусу. В Москве мы тоже порой, особенно на первых двух курсах, метались между нашим корпусом и ул. Радио, но тут редко когда у меня было две пары подряд в одном месте. Ситуация усугублялась тем, что я учился на трёх отделениях одновременно, лишь два из которых были в одном здании. К тому же лекцию или семинар могли запросто поставить вообще к физикам или математикам, если других свободных аудиторий не было. В ту пору я жил во Фрайтале, велосипеда у меня не было и приходилось мотаться туда-сюда на автобусе и ходить пешком. Поскольку я был в каком-то возбуждённо-приподнятом настроении, то почти не замечал дороги. Меня сопровождала радость от сопричастности невероятно крутому и постоянная боязнь быть выведенным на чистую воду. Я чувствовал себя грешником, который случайно затесался в ряды праведников в раю. Потребовались годы, чтобы я осознал, что праведнее меня-то не так уж многочисленны.
Всё же пар из ушей у меня валил на музыковедческих занятиях. Потому что я знал мало. А то, что знал, то было из французско-русской системы терминов. Хорошо, что хоть далеко не все так же хорошо секли в учении о гармонии как профессиональные музыканты. Я тогда узнавал так много нового, мозги пыхтели с такой нагрузкой, что домой я приходил изнемогший, перевозбуждённый, досаждал жене пересказом всего и вся. Я будто открыл для себя целый мир! Особенно один молодой (кажется, ему было едва за 30) препод покорил моё сердце. Он строил свои занятия об основных этапах развития западной музыки драматически, как спектакли! Он рассыпал перед нами сокровища, вытряхивая кармашки, с такой лёгкостью, будто он богат как Крез. Смотрите, это Жоскен Депре! Музыка, написанная в нач. XVI века. Видите как это устроено?
Тогда же мне впервые явился профессор Мюллер. Я когда-то писал о нём. А всё начиналось с растянутого на весь огромный экран Зубного врача Ван Хонтхорста перед началом первой лекции о жанровой живописи. Всё только начиналось. Огромный амфитеатр трещал по швам. Люди сидели на полу, опоздавшие садились на подоконник. Атмосфера была наэлектризована. Казалось, что вот-вот выйдет живой Элвис. И действительно, прокладывая себе путь по рядам, в сопровождении верных помощников, аспирантов, докторантов шёл к сцене профессор Мюллер. Я ещё ничего не понимал. Всё только готовилось завертеться...

Á suivre...

Принципиальность у нас по общему согласию проходит за добродетель. В противовес беспринципности, что клеймится пороком, опасным вывихом души. Я пытался себе объяснить отчего столько людей культуры осознанно ставили себя на службу отпетому злу. И сейчас продолжают подписывать всевозможные верноподданнические одобрямсы, чтобы их имя обязательно спаялось на века с какой-нибудь пакостью, чьими-то слезами, кровью, перееханными танком внутренностями. Почему? Ведь эти люди знают вкус добра. Чувствуют трепет воздуха вокруг в тот момент, когда говорится или делается жестокая несправедливость. Они читали Шекспира. Слушают Бетховена. Танцуют, поют, выжигают на дощечках красивые вензеля.
Из всех форм добра тяжелее всего выбрать ту, которая наименее отравлена ртутью ненависти. Она, как и все чистые вещества в природе, довольно горька на вкус. Ну это такое метафизическое объяснение. А чисто практическое таково:
Человек культуры это человек возделывающий. (См. латинскую этимологию слова). Что разрывает сердце дачника сильнее всего? Вид запущенной, поросшей сорняком грядки... Аллегория прозрачна — по лопате всем, по тяпке и вперёд. Кто это пообещает, тот хороший государь, ведь правда? Все эти Караяны, тихонечко работавшие при любых режимах — любая власть от Аполлона, если она от своих щедрот спектаклик, выставочку, книженцию воспоможет издать. Жрецы искусства тут всего лишь охвачены той же степенью цеховой (корпоративной как бы сейчас сказали) солидарности, как и прочие их коллеги. Есть учение (Ленина, Христа, Бетховена-Пушкина), которое само по себе столь велико и прекрасно, что пару локальных косяков к вящей его славе следует признать неминуемыми.
Пообещайте нам порядок! Наш порядок! Выставку, спектакль, красочное издание Достоевского с золотым переплётом и Христом в силах на форзацах, а уж мы особо присматриваться не будем. Луна ведь тоже к нам всё время одной стороной повёрнута. Возвестите о борьбе с плохим! Мы знаем цену гармонии, мы ею живём. Негармоничное нас отталкивает. Это наглый вызов нашему естеству...
Это огромный соблазн. Принять уродливое в мире, не принимая его в себя — хирургическая операция внутри души, которую каждый человек проводит на себе сам. Или не проводит. И тогда либо становится злым сам по себе, либо злым в стремлении искоренить уродливое.