Чем ближе к смерти, тем стремительнее времени ход, как будто чья-то невидимая рука подкручивает ходики, торопит событие. Год истончается, тает, оплывает огарком свечи, опадает под ноги усохшими календарными страницами. Бежишь, торопишься, пытаешься растянуть сутки, дабы успеть, просеиваешь тщательно, неистово ежедневное на важное и срочное. Но, ведь знаешь, крепко знаешь, что всех книг не перечитать, все танцы не перетанцевать, всех платьев не сносить, все искусство не вкусить, тут бы главное успеть - своих всех родных, любимых теплом обнять, напоить жаром глаз, успеть сказать им самое-самое важное, просеянное через мелкое сито.

Сейчас мне кажется, что это было буквально вчера, но, с помощью простых арифметических действий оказывается, что четырнадцать лет назад, на исходе 1999 года (как стремительно и неумолимо время!). Был конец осени или начало зимы, в памяти, увы, теперь даты смазаны, осталась только картинка, застывший кадр из немого черно-белого кино, но и он с годами выцветает, размывается водами прожитых лет. Во все глаза черная остывшая земля, подернутая сизой изморозью, застывший в слюдяных лужицах мир - опрокинутое плотное, воспаленное, набухшее свинцом небо, изъязвленное трещинами графики осиротевших без листьев, голых ветками деревьев… я выбежала на крыльцо приемного отделения больницы под продувные ветра распахнутым сердцем, там и закляла, пытаясь проглотить в слепом и глухом одиночестве надсадные, царапающие острой ледяной болью, немые слезы. Мой уютный, теплый мир детства треснул, раскололся, разлетелся в мелкие осколки – не склеить. То, что я все эти недели подозревала, но боялась произнести вслух (как будто, если промолчать, то это не случится), верифицировали. Диагноз подтвердился: неоперабельный рак, метастазы, сухим, вымороженным остатком – несколько месяцев боли, готовьтесь, крепитесь.

Она была со мной всегда, с первых дней. Была воздухом, землей и водой, огнем для меня была. Качала, баюкала, читала сказки, рассказывала байки и были, она знала обо мне все, даже то, что не рассказывают родителям и друзьям. Мы вместе брали вершины гор (с ее-то больными ногами), купались в море (она так и не научилась плавать), шили ей первые брюки (женщинам моего поколения это негоже, но, раз ты настаиваешь). Да что там говорить, мы вместе прожили на двоих мои все эти годы до. Ясли, садик, школа, институт, за руку, под руку, первые каблуки, мои друзья – ее друзья (я порой даже где-то ревновала, да),  первые влюбленности (маме – ни слова!), настоящая созревшая любовь – будущий муж (всегда звала его только ласкательно: Вовочка, приняла внуком), потом правнук, мой сын, наш сын, лучше няньки не сыскать, не просто тетешкала, а растила, взращивала (смеси, супы, коляски, сказки, колыбельные ему сочиненные, ей восемьдесят, правнуку год, а она, ать, и баллады писать – проклюнулось, окрепло хорошим словцом при семи-то классах образования). Мне всегда казалось, что она будет вечной, монолитным гранитом, переживет нас всех с ее-то жизненной силой, но только казалось…

Зиму бабушка пережила, но после Рождества резко ослабла, обмякла, слегла. Диагнозом мы так ей и не признались (она всегда и без нас все знала всегда),  угасала догорающей свечой. К весне вовсе перестала вставать с постели, все чаще и чаще бредила, разговаривала с умершими родственниками - матерью, отцом, сестрами и мужем. Большой боли, надеюсь, не испытывала, очень надеюсь, что морфий давал заявленный фармакотерапией эффект. Мы все вокруг понимали, и про нее, и про близкий исход, исход нашего хрупкого мира, который держался на ней, как на связующей нити, но лицо держали, крепились, хватило ума, сил в сезонном белым снегом авитаминозе и цемента связующего, размолвки начались потом (но это отдельная история, вернее истории). Последний раз я приехала к ней живой в канун. Помню: земля уже проснулась и выстрелила клейким, пронзительно сочным, прозрачно-зеленым, пахло и кружило пробуждением до головокружения. Весь снег уже сошел, сияло вымытое солнцем лазурное небо – глубокое, бездонное, деревья, покрытые пробивающимся пушком, расправились и нахохрились ветками, птицы, весело курлыкая, возвращались в родные края. И я возвращалась с ними, неистово веруя.

Жизнь ее к тому часу утекала по капле, сочилась березовым соком. Ее дочь, моя тетка, опередила меня на два дня. Все эти часы сидела у постели умирающей, держала крепко за руки, боясь… ни слова, ни всхлипа, немая тишина…

Помню только, как ворвалась с дороги, не раздевшись, не разувшись в свою бывшую детскую, когда-то пахнущую молоком и пряниками, скрипучим несмазанным колесом прядки, на которой бабушка под сказки пряла тонкую шерстяную нить для будущих теплых носков, ворвалась и упала на колени перед чужим, худым телом, пропитанным камфарой, и разрыдалась наконец-то за все эти месяцы навзрыд. И она открыла глаза: Наташенька, внучечка… я так тебя люблю… и я тебя…

Это были наши последние слова, сказанные друг другу вживую. Мы успели. Успели на исходе сказать друг другу самое важное, самое срочное, самое… через четыре дня ее не стало, погасла свеча. Почти четырнадцать лет, но память жива, и благодаря ей в канун я всегда вспоминаю главное –  успеть, наплевав на ежедневное важное и срочное, своих всех родных, любимых теплом обнять, напоить жаром глаз, успеть сказать: я люблю!..