Пока была жива бабушка в этот день мы ежегодно ходили на кладбище к Луке Ивановичу - моему деду. Нет, не помянуть, а поздравить, поздравить с Победой. С раннего утра она прихорашивалась, готовилась к "свиданию": надевала самое нарядное платье, тщательно вычесывала волосы, заплетала косу, с годами все больше и больше редеющую, складывала ее в тугую корзинку. Лука очень любил, когда я корзинкой заплеталась, приговаривала моя Фрося. Это был единственный день в году, когда она так завивала волосы, в остальные дни носила простой, нетребовательный, как и ее отношение к жизни, узел. 

Фроси уже тринадцать лет, как нет, она пережила своего мужа, своего единственного любимого, на двадцать лет. Двадцать одиноких, пустотой наполненных лет. Конечно, все эти бесконечно долгие годы без Луки у нее призрачно-заместительно были мы - воспоминания о нем:  дети - дочка и сын, внучка - я, сад, взлелеянный его руками, дневники, фотографии, ордена-медали, трофейные карманные часы производства Германии, остановившиеся неожиданно в тот день, когда остановилось его сердце - 6 июня 1980 года. Но, как призрачно все! Это понимаешь сейчас, будучи взрослой, пожившей женщиной, тогда же казалось иначе. 

Деда мне досталось мало. Он ушел, когда мне было шесть, немного не дотянув до своих семи десятков. Последние месяцы тяжело болел. Профессор, оперироваший его в четвертой на Соломенке, отмерил щедро на все про все полгода. Они, мои Лука и Фрося, были и этому благодарны, радовались, как дети, что в запасе у них есть еще полгода, целых шесть месяцев вместе. Их поколение, пройдя все круги голода, холода, военного ада, знало истинную цену жизни.  

Память моя о деде лоскутчатая, мозаичная, такая себе волшебная шкатулка: засунешь руку и не ведаешь, что вслепую в этот раз вытащишь, то ли цветное стеклышко, то ли легкое перышко дивной птицы, то ли вишневую косточку. Порой я даже и не знаю, где мои собственные воспоминания, а где бабушкины. Вот лета разгар, самая середина - поспела ягода, мне что-то около трех-четырех, у деда отпуск, мы с ним рано утром выходим в сад, обходим владения, собираем в кошелку колючий крыжовник, смородину белую, красную, черную, малину щиплем и, как всегда, поем. У деда был сильный, от природы хорошо поставленный певческий голос - лирический баритон. Тетке, его дочери, голоса перепало, его сыну, моему отцу, нет, я вышла в отца. Зато доминантой - кудрями мы все в Луку Ивановича. Дед очень рано поседел, стал, как лунь, но, волосы с возрастом не потеряли своей пышности, так и носил до последних дней густой, вьющийся белый-пребелый чуб, зачесанный назад по моде пятидесятых.

В тот год 9 мая пойти на парад дед уже не мог, болезнь крепко приковала его к постели, рак молниеносно сожрал, иссушил крепкое, сильное тело, а вот душа оказалась ему не по зубам. После укола морфия, когда змея-боль, свернувшись в клубок, на время утихала, дед светлел лицом: "Ого, да мы еще повоюем!" А в обед к нему пришли друзья-фронтовики, бабушка наварила котелок солдатской каши, испекла свой фирменный торт "Наполеон"... до позднего вечера в доме звучал раскатистый смех, сыпались шутки-прибаутки, звучал не такой уже сильный, наполненный мощью, но по-прежнему стройный баритон... 

Через месяц он ушел. И я отчаянно верю, что там - в лучших из параллельных миров, где нет боли, холода, голода, войны, разлук, слез, отчаянья и горя - мои Лука и Фрося опять встретились, чтобы никогда больше не расставаться. И сегодня у них там тоже весна, май, девятое, цветут сады, зеленеет трава, бабушка испекла свой "Наполеон", наварила котелок солдатской каши, их дом полон близких и дорогих гостей, веселье, смех, и дед сильным, как прежде, голосом поет.