Ресентимент....

Ресентимент

Мы,- робкие,- во власти всех мгновений.

Мы,- гордые,- рабы самих себя.

Мы веруем,- стыдясь своих прозрений,

И любим мы,- как будто не любя.

 

Мы,- скромные,- бесстыдно молчаливы.

Мы в радости боимся быть смешны,-

И жалобно всегда самолюбивы,

И нИзменно всегда разделены!

 

Мы думаем, что новый храм построим

Для новой, нам обещанной, земли…

Но каждый дорожит своим покоем

И одиночеством в своей щели.

 

Мы,- тихие,- в себе стыдимся Бога,

Надменные,- мы тлеем, не горя…

О, страшная и рабская дорога!

О, мутная последняя заря! ( Гиппиус Зинаида, 1904)

 

P.S. Ресентиме́нт (фр. Ressentiment «злопамятность, озлобление») — философский термин, означающий чувство враждебности к тому, что субъект считает причиной своих неудач («врагу»), бессильная зависть. Чувство слабости или неполноценности, а также зависти по отношению к «врагу» приводит к формированию системы ценностей, которая отрицает систему ценностей «врага». Субъект создает образ «врага», чтобы избавиться от чувства вины за собственные неудачи.

Ресентимент является более сложным понятием, чем зависть или неприязнь. Феномен ресентимента заключается в сублимации чувства неполноценности в особую систему морали.

Фридрих Ницше различал три ресентимента: зависть, обида и вина. .

И.Бабель " Одесские рассказы" ( с благодарностью пользователю " привета" Ежичке")

Игорь Губерман, 2 концерта и пожилые записки - аудио книга.

В ПОДБОРКЕ ДАНЫ 3 ВИДЕО-КОНЦЕРТА -"Гарики про старость", "О старости" и  творческий вечер в студии Екатерины Рождественской перед звездами "Игорь ГУБЕРМАН заставил звезд смеятся до цлез", а также 4-е видео, - КНИГА "ПОЖИЛЫЕ ЗАПИСКИ", которую он читает он-лайн.

 

Читать далее...

Птица Сирин на море живёт...( семь мифологических русских птиц)

Чудесные сказочные существа и сладкоголосые райские птицы всегда вдохновляли и средневековых мастеров, и художников модерна. Знакомимся с главными из них.
1
Алконост


Чудесная птица Алконост, или Алкион, с женским обликом и похожая на зимородка, обитает не то на берегах Евфрата, не то на острове Буяне, не то в древнеславянском раю Ирии. Сказочной красоты существо откладывает свои яйца на морском дне, на краю моря, и в течение семи дней, пока не появятся на свет птенцы, согласно легендам, стоит тихая и безветренная погода. Алконост — птица добра и печали. Она не несет никакой опасности для человека, но напротив, оплакивает погибших на поле после сражения. А пение Алконоста, подобное самой любви, прекрасно настолько, что услышавший ее может позабыть все на свете.

Живу я на обрыве дня,
с окном на ветер
к вам прихожу в изгибах сна
из бликов света

крылом прикрою вам глаза
и успокою
отныне помнить вам нельзя,
я всё устрою

зачем вам раны о былом,
ошибок тени?
зачем раскаянья - залом
морщин на темя?

Проснётесь - святы и чисты..
..и одиноки
смеётесь: чистые листы -
рядитесь в тоги!

Я подарила вам покой
вы недовольны?
- Душа не сможет быть душой,
коль ей - не больно...( из инета)
2
Сирин


Другую райскую птицу — Сирина, напоминающую древнегреческих Сирен — принято относить к темным силам. Внешне она очень похожа на Алконоста и является частым его спутником. Однако, несмотря на то, что, в отличие от Алконоста, Сирин поет песни Радости, обещающие грядущее вскоре блаженство, его пение губительно для людей, ибо, услышав его, можно потерять рассудок.

.Птица Сирии на Море живет,
На утесе цветном,
На скалистом уступе,
над вечной изменностью вод,
Начинающих с шепота волю свою,
и ее возносящих как гром.

Птица Сирин на Море живет,
Над глубокой водой,
Птица Сирин так сладко поет,
Чуть завидит корабль, зачарует мечтой золотой,
На плывущих наводит забвенье и сон,
Распинает корабль на подводных камнях,
Утопают пловцы в расцвеченных волнах,
Услаждается музыкой весь небосклон,
Звуки смеха со всех возрастают сторон.
Беспощадна Любовь с Красотой,
Кто-то властный о Жизни и Смерти поет,
Над пустыней седой кто-то есть молодой,
Кто струну озарит — и порвет.
Птица Сирин на Море живет,
Над глубокой водой ( К.Бальмонт)
3
Гамаюн



( худ. Васнецов)
Вещая Гамаюн-птица — мудрая посланница славянских богов и предвестница счастья. Имя ее, вероятно, происходит от старого слова «гамаюнить», то есть баюкать. Крик Гамаюна — добрая весть, а поет она людям божественные песни. Гамаюн знает обо всем на свете, ведает тайнами о происхождении земли и неба и готова поведать о будущем каждому, кто умеет понимать тайное. В славянской мифологии к ней было принято обращаться за советом. Согласно народным поверьям, эта чудо-птица родилась вместе с нашим миром и назначение ее — напоминать людям о высших ценностях бытия.



4
Стратим


Таинственная и гигантская Стратим-птица, она же — Страфиль-птица, — архетип прародительницы, матери всех птиц. Живет она на море-океане и весь свет белый держит под свои правым крылом. Стратим олицетворяла самые страшные и разрешительные силы природы. Взмахнет она крылом — море взволнуется, закричит — буря поднимется, а полетит — так закроет собой белый свет… Потонут в море корабли, бездны глубочайшие разверзнутся, города и леса скроются под водой.
5
Жар-птица


Наиболее известная и поздняя птица в мире русской народной фантазии — Жар-птица, перенявшая некоторые свойства многих других сказочных птиц. Прототипом ее, очевидно, был Феникс. Похожая на павлина, она также обитает в прекрасном райском саду Ирии в золотой клетке, из которой вылетает лишь по ночам. Ее золотые перья способны светить во тьме и поражают человеческое зрение, но в то же время, Жар-птица возвращает слепым способность видеть, а пение ее излечивает больных. При этом, когда она поет, из ее клюва падает жемчуг. Питается Жар-птица золотыми яблоками, что дают ей вечную молодость, красоту и бессмертие. Возможно, поэтому за ней охотились сказочные герои, а музыканты и художники воспевали ее в своих произведениях.

******************
Как зарница! На хвосте
Золотые блестки!
Много птиц, да все не те...
На ресницах в темноте
Засияли слезки
*******************
( М. Цветаева - М.Волошину)

6
Финист Ясный Сокол




С птицей Фениксом также связывают и появление в русских сказках другого известного персонажа — Финиста Ясного Сокола. Образ молодого мужчины, способного обращаться в сокола, считается заимствованным из западной мифологии, наподобие чудесного супруга, навещающего возлюбленную под видом птицы.
7
Царевна-Лебедь


***********************
Как живешь ты, Гвидон, мой царевич?
Где царевну свою отыскал?
Потерял свою белую Лебедь,
И любовь ты свою потерял.

Я осталась израненной птицей:
Стать княгинею не суждено.
А вокруг - незнакомые лица
Наступают ногой на крыло
*****************************
(Н.Бессонова)


( худ.Врубель)
Изящная Царевна, наполовину лебедь, наполовину — прекрасная девушка, стала не столько персонажем мифологии народных сказок, сколько распространенным образом в русском искусстве. Чудесная птица-лебедь, живущая на берегу синего-синего моря, сначала прилетела в пушкинскую «Сказку о царе Салтане», затем в одноименную оперу Римского-Корсакова, а потом навсегда осталась в знаменитейшем врубелевском шедевре.

( автор Полина Жарких, cайт: " Русская 1234567 семёрка"+ моя небольшая редакция)

Юные «Антоновки» Антона Чехова.

 

Читать далее...

Косматый облак

Был в Советском Союзе такой член Союза писателей, поэт и филолог Валентин Сидоров, как-то написавший в одном из своих произведений:

Косматый облак надо мной кочует,
И ввысь уходят светлые стволы ...

Другой поэт Иванов Александр Александрович отреагировал на это одной из самых лучших своих пародий:

ВЫСОКИЙ ЗВОН

В худой котомк поклав pжаное хлебо,
Я ухожу туда, где птичья звон,
И вижу над собою синий небо,
Лохматый облак и шиpокий кpон.
Я дома здесь, я здесь пpишел не в гости,
Снимаю кепк, одетый набекpень,
Весёлый птичк, помахивая хвостик,
Высвистывает мой стихотвоpень.
Зелёный тpавк ложится под ногами,
И сам к бумаге тянется pука,
И я шепчу дpожащие губами:
"Велик могучим pусский языка!"

Но не всё так просто.

Читать далее...

Раввин

В подольском дворике, где я родился и вырос, жил самый настоящий раввин. Звали его Соломоном, был он человеком исключительно ученым и набожным, что благополучно уживалось в нем с суровостью, доходящей до деспотизма. Соломон держал в строгости не только свою семью, но и весь наш дворик, где, к слову сказать, жили не одни евреи. Внешность Соломона тоже была необыкновенной: не носи он густой бороды с длинными пейсами и черной велюровой шляпы с чуть загнутыми кверху полями, его можно было бы принять не за раввина, а за портового грузчика. Соломон имел атлетическое сложение, крутой нрав, а язык его в свободное от службы в синагоге время по силе выражений не уступал иногда грузчицкому.
Жена Соломона Рахиль (по паспорту Раиса) была маленькой, некогда, вероятно, очень красивой, а теперь просто запуганной до бессловесности женщиной. Выражение этого испуга, казалось, навсегда застыло в ее черных библейских глазах, вытеснив оттуда все иные чувства. Мужа она почитала, боялась и ни в чем не смела ему перечить. По-своему, Соломон любил жену. Ему нравилось ее лицо, нравились ее руки, нравилось, как она готовит, и нравилось ее молчаливое повиновение.
– Жена да убоится мужа своего! – поднимая вверх указательный палец, изрекал Соломон, сидя в неизменной шляпе за обеденным столом. После этого он, прикрыв глаза, неторопливо прочитывал молитву, опрокидывал рюмку водки и принимался за борщ с фасолью или куринный бульон. К еде Соломон относился уважительно и ел всегда с отменным аппетитом. С аппетитом он делал и всё остальное: выпивал свою рюмку водки, молился, отдыхал после обеда и учил уму-разуму жену, сына и соседей по двору.
Во всем дворе лишь два человека осмеливались пререкаться с Соломоном. Первой была жившая в полуподвале Шурочка Маслякова по прозвищу Вдова Батальона. Бог в свое время наградил Шурочку роскошными формами, скандальным характером, мужем-военным и вечно неудовлетворенной женственностью. Одного мужа, командовавшего батальоном мотострелкового полка при Киевском гарнизоне, Шурочке было слишком мало. По счастью, в полку было много других офицеров, а в Киеве более чем достаточно других мужчин. Шурочка держалась широких взглядов, с равным уважением относясь как к военным, так и к штатским. Наличие мужа, всё же, как-то сдерживало Шурочкин темперамент, поэтому, когда тот на сороковом году жизни скончался от цирроза печени, Шурочка, немного поплакав, пустилась во все тяжкие. Через ее полуподвал прошли холостяки, вдовцы, женатые, разведенные, зубные врачи, прикмахеры, водопроводчики, продавцы мясного отдела, инженеры и вагоновожатые. Один раз она попыталась даже провести к себе очумевшего пенсионера союзного значения, но у самого входа в полуподвал была остановлена ребе Соломоном.
– Шура, поимей совесть, – сурово молвил Соломон. – Тебе не терпится вынести из хоромов второй труп?
– А шо вы так со мной разговариваете, Соломон Лазаревич? – хлопая глазами, возмутилась Шура. – Я вам хто или вдова офицера?
– Побойся Бога, Шура, – невозмутимо отвечал ребе Соломон. – Какая ты вдова офицера? Ты, по-моему, вдова батальона.
Прозвище приклеилось к Шурочке намертво. Поначалу она для вида возмущалась, но потом, хорошенько взвесив, стала расценивать его как комплимент.
Вторым человеком, имевшим дерзость противиться воле Соломона, был, как ни удивительно, его сын Фима. Не в пример отцу маленький и щуплый, Фима с какой-то сверхъестественной виртуозностью сумел выскользнуть из-под железной длани ребе Соломона. Нет, он не был хулиганом, пьяницей или дебоширом, но – что с точки зрения ребе было гораздо хуже – стал комсомольским активистом и беспросветным бабником. Даже с этим Соломон еще мог бы, скрепя сердце, примириться, но Фима по одному ему известной прихоти напрочь игнорировал еврейских девушек, предпочитая им барышень славянских кровей. Каждый месяц он объявлял о своем намерении жениться на какой-нибудь Любаше с молокозавода, Валюше из хлебного магазина или Ксюшеньке из районного индпошива. Мать в ужасе закрывала лицо руками, а благочестивый раввин громыхал по столу пудовым кулаком, так что посуда начинала жалобно дребезжать, и орал на весь двор:
– Только через мой труп! В крайнем случае – через ваш! Твой и ее!
– Папа, я не понимаю, – нервно отвечал Фима, – что плохого в браке? В конце концов, в Торе сказано: плодитесь и размножайтесь.
– Этот комсосольский бандит еще будет учить меня Торе! – рокотал Соломон. – Покажи мне, где в Торе написано, что Фима Гершкович с Оболонской улицы должен жениться на пьяной гойке с молокозавода! Покажи мне это место, и я сам приду крестить ваших выродков!
– Почему пьяной? – удивлялся Фима. – Любаша не пьет.
– Боже мой – Любаша! – Соломон закатывал глаза к потолку, словно призывал в свидетели всех праотцов, начиная с Авраама. – Рахиль, поздравь меня, наш Фима нашел себе трезвую гойку! И что я должен на радостях сделать? Прыгнуть до потолка или повторно обрезаться?
– А делай, что хочешь, – махал рукой Фима. – Хочешь – прыгай, хочешь – обрезайся, только оставь нас с Любашей в покое.
– Слыхала? – Соломон поворачивал налитые кровью глаза к перепуганной жене. – Чтоб мы оставили их с Любашей в покое! Ну да, чтоб мы оставили их в покое, а они чтоб спокойно пили водку и закусывали ее салом.
– Почему сразу пили и закусывали? – пожимал плечами Фима. – Нам что, заняться больше нечем?
– Вон отсюда! – ревел Соломон. – Прочь с глаз моих, пока я не прибил тебя ханукальной менорой!
– Семочка, прошу тебя, не надо кощунствовать, – осмеливалась подать голос Рахиль.
– Где ты тут видишь Семочку, женщина? – напускался на жену Соломон. – Семочки в Гомеле семечками торгуют, а я – киевский раввин!
Буря, впрочем, очень скоро утихала, угроза будущего брака рассыпалась сама собою, марьяж превращался в мираж, потому что сердце влюбчивого Фима не умело долго принадлежать одной женщине. На некоторое время в доме раввина воцарялись покой и мир, на столе уютно дымилась трапеза, и Соломон, помолившись и выпив неизменную рюмку водки, заводил с сыном задушевную беседу.
– А скажи-ка мне сынок, – почти ласково начинал он, – что такого интересного ты делаешь в своем комсомоле? Крутишь бейцим юным пионэрам?
– Папа, ну что ты в этом понимаешь? – отмахивался Фима.
– Боже упаси, где мне понимать, – миролюбиво ухмылялся Соломон. – Я ведь читаю всего лишь глупую Тору, которой четыре тысячи лет, а наш мудрец штудирует целый комсомольский талмуд, сочиненный непохмелившимся гоем.
– Что тебе гои спать не дают? – возмущался Фима. – В комсомоле, если хочешь знать, и евреев хватает.
– Да? И за что же их хватают? – с удовольствием интересовался Соломон. – За ответственное комсомольское место? Очень правильно делают. Козлы отпущения всюду нужны, чтоб было с кого шкуру драть. А с этих ваших комсомольских евреев я бы лично шкуру содрал в назидание.
– Папа, – нервно отвечал Фима, – я же не вмешиваюсь в твою синагогу. Что ж ты лезешь в мой комсомол?
– Видали? – неизвестно к кому обращался Соломон. – Я лезу в его комсомол! Он думает, что его отец уже сошел с ума. Не дождешься, Фима. Сказал бы я тебе, куда я лучше влезу, так хочется ж пощадить твои юные уши. Они ж не виноваты, что выросли на тупой голове. И чему вас в комсомоле учат? Родителей в гроб загонять?
– А чему вас в Торе учат? – огрызался Фима. – Приносить в жертву детей? Вот ты бы, папа, принес меня в жертву, как Авраам Исаака, если бы тебе твой Элоим приказал?
– Чтоб ты даже не сомневался, – рявкал Соломон, тогда как Рахиль испуганно прикрывала рот ладонью. – И приказания б дожидаться не стал, сам бы тебя скрутил и потащил на гору с твоим комсомолом вместе. А ягненка таки оставил бы в кустах. Я бы так сказал: Господи, Тебе не всё равно, какого барана взять? Бери Фиму.
Фима хихикал, Рахиль в ужасе закатывала глаза, а очень довольный Соломон оглаживал бороду и выходил во двор, чтобы пыл его не пропал даром, но достался кому-нибудь из соседей. Обычно ему в таких случаях попадалась Шурочка, которая направлялась в свой полуподвал в сопровождении новой особи мужского пола.
– Что, Шура, взяла работу на дом? – ухмылялся ребе. – План трещит, аж вымя рвется?
– А шо вы, Соломон Лазаревич, моих мужчин считаете? – краснея и хлопая глазами, отвечала Шурочка. – Вы лучше блядей вашего Фимы считайте.
– У этой дуры таки есть голова на плечах, – кивал Соломон, глядя, как Шурочка и ее смущенный кавалер скрываются в дверях полуподвала.
После этого ребе Соломон с чувством выполненного долга усаживался на скамейку и разглядывал дворик. Дворик наш был необычайно хорош, особенно в мае, когда зацветал разбитый у забора небольшой яблоневый сад. От яблонь шел удивительный нежный запах, на ветки их садились птицы, в белых цветах мохнато жужжали шмели. Идиллию нарушали лишь протяжные стоны, доносившиеся со второго этажа, где четырнадцатилетняя Майя Розенберг терзала смычком виолончель. Майя была милой и застенчивой девочкой, которой при рождении наступил на ухо весь киевский зоопарк. Инструмент невыносимо страдал в ее руках и о страданиях своих жалобно и тоскливо оповещал весь двор. Розенберги-старшие, тем не менее, ужасно гордились дочерью и имели наглость говорить о ее таланте.
– Удивительный ребенок, просто удивительный, – сообщала несчастным соседям мамаша Розенберг, вслушиваясь с умилением в душераздирающие крики виолончели. – Нет, другие родители, конечно, подарили бы своему вундеркинду какую-нибудь скрипку за двенадцать рублей сорок копеек и кричали бы на весь Подол, какие они благодетели. А мы таки подарили Майечке целую виолончель! Кто будет считать деньги, когда у ребенка талант?
– Талант мучить людей, – заключал ребе Соломон, а невоспитанная Шурочка добавляла:
– Вы бы лучше ей пилу подарили, шоб она уже себе руки отпилила!
Мамаша Розенберг пунцовела от обиды и несколько заискивающе обращалась к ребе:
– Соломон Лазаревич, ну хорошо, я еще понимаю Шурочка, она таки малообразованный человек и слово «пилить» понимает только про одно место. Но вы же культурный человек, вы же должны таки любить музыку!
– Циля, – сурово отвечал ребе Соломон, – не морочь мне бейцим. Если тебе так нравится кричать, что твоя дочь вундеркинд, то делай это по тем дворам, где ее концертов еще не слышали. Но предупреждаю: если она будет устраивать свой гармидер по субботам, я дождусь воскресенья и сделаю из ее инструмента воспоминание.
Набожный раввин свято почитал шаббат. В пятницу вечером и в субботу утром он отправлялся в синагогу, располагавшуюся в десяти минутах ходьбы на Щекавицкой улице, и читал собравшимся проповедь. Даже в то нерелигиозное время посетителей в невзрачной с виду, но с большим залом внутри синагоге собиралось немало. В основном это были люди пожилые, с усталыми глазами за стеклами очков, в которых неожиданно весело и немного таинственно отражались ставшие вдруг многочисленными огоньки двух зажженных свечей. Читая Минху, или Субботнюю Молитву, ребе Соломон удивительно преображался. Его грубоватая развязность и манеры грузчика бесследно исчезали, и собравшимся являлся истинный патриарх великого народа, могучий, суровый, видящий цель и имущий силу от имени этого народа говорить с Богом. Людям, сроду не бывавшим в Иерусалиме, начинало казаться, будто они находятся в стенах Древнего Храма, не случайно названного Соломоновым, а перед ними стоит не просто ребе, а их вождь и первосвященник, Моисей и Аарон в одном лице. И, уже выйдя из синагоги, с некоторым удивлением озирались они вокруг, видя перед собой вместо Храмовой горы и лежащего у ее подножия города одну из тихих улочек старого Подола.
Домой Соломон возвращался всё в том же торжественно-печальном, возвышенном состоянии духа. Он неторопливо шагал по подольским улочкам, которые очень любил. Ему нравились старые с облупившимся фасадом дома, выщербленные мостовые, желтый фонарный свет и уютные старинные названия, устоявшие против нигилизма времени – Оболонская, Константиновская, Межигорская, Щекавицкая – от которых веяло чем-то теплым, простым и домашним.
Придя домой, Соломон разувался в прихожей и направлялся в комнату, где уже празднично был накрыт стол с двумя зажженными свечами, вкусно пахнущей халой и бутылкой красного кошерного вина. У стола, не садясь, ждала его жена Рахиль.
– Где этот комсомолец? – негромко вопрошал Соломон.
– Уже идет, Семочка, – ласково и, как всегда, заискивающе отвечала Рахиль. – Сейчас наденет приличный головной убор и выйдет к столу.
– Надеюсь, у него хватит ума не выйти к столу в буденовке, – ворчал Соломон, – или что они там в косомоле носят.
Тут появлялся Фима в нелепо глядевшейся на его голове старинной дедовской шляпе и, весело подмигнув обоим родителям, с неестественно серьезной миной занимал позицию у стола.
– Не паясничай, балбес, – с трудом удерживался от более сильного выражения Соломон. – Ты не на партсобрании.
– Что ты, папа, – искренне удивлялся Фима, – разве я не понимаю? Комсомол тоже свято чтит традиции.
– Сын мой, – торжественно ронял Соломон, похрустывая суставами пальцев, – когда, даст Бог, закончится суббота, я, чтоб ты не сомневался, скажу тебе пару интересных слов.
– А в воскресенье меня, папочка, не будет дома, – невинно улыбался Фима. – Я к Оленьке ухожу.
Раввин издавал хриплый звук остановленного на скаку жеребца и, титаническим усилием вновь настроив себя на благочестивый лад, начинал читать благодарственную молитву над вином:
– Барух Ата Адонай... – Слова древнего языка, произносимые густым голосом раввина, неожиданно преображали маленькую комнатку, делая ее частью чего-то большого, даже огромного, притаившегося в темноте за ее окнами. – Благославен Ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, сотворивший плод виноградной лозы...
По лицу комсомольца Фимы пробегала на мгновение смутная тень неведомой печали, но он, тряхнув удивленно головой, смахивал ее прочь и с прежней озорной улыбкой глядел на мать и отца. Субботняя трапеза длилась неспешно и заканчивалась поздно вечером. Соломон с Рахилью отправлялись спать, а Фима оставался в гостинной с какой-нибудь книжкой в руках. Спустя некоторое время из спальни раздавлся голос раввина:
– Надеюсь, ты там не Карла Маркса читаешь?
– А что такого, папа? – отвечал упрямый Фима, читавший вовсе не Маркса, а Ремарка. – Между прочим, Карл Маркс был евреем.
– Карл Маркс, – отзывался Соломон, – был таким же еврейским бандитом, как и ты, у которого вместо головы...
– Папа, – предостерегал Фима, – по-моему, ты хочешь сказать что-то некошерное.
– Хорошо, – соглашался из спальни ребе, – когда закончится суббота, я сообщу тебе, что было у Карла Маркса вместо головы. Пока можешь считать, что у него вместо головы был ВЛКСМ.
Однажды, возвращаясь с утренней субботней молитвы, Соломон увидел возле гостронома на Оболонской, который, словно в насмешку над ребе, назывался «Комсомольский», толпу людей, окружившую крепко подвыпившего мужчину в рваной майке и заляпанных краской спортивных штанах. В руках мужчина держал газету.
– Люди! – вопил он, размахивая газетой и размазывая по грязным небритым щекам слезы. – Человеки! Что ж это делается! Эти проклятые еврейские жиды побили наших арабских братьев!
Сломон сурово сдвинул брови, но, не желая из-за пьяного дурака осквернять шаббат, прошел мимо.
– Видали! – вонзился ему в спину визг мужчины. – Вон пошла уже одна жидовская морда! Они уже сюда добрались! Они уже нас резать собрались и из наших младенцев кровь сосать!
Соломон развернулся и направился к пьяному оратору. Толпа расступилась перед ним – многие из собравшихся здесь Соломона знали и уважали.
– Вот что я тебе скажу, человек, – проговорил Соломон в пылающее ненавистью и перегаром лицо. – Ты видишь это солнце?
– А чё солнце? – брызнул слюною пьяный. – Хочешь и его к своим пархатым рукам прибрать?
– Пока оно светит, – невозмутимо продолжал Соломон, – я таки позволю тебе болтать твоим грязным языком. Я не стану осквернять субботу из-за... – Тут он, не сдержавшись, употребил не вполне кошерное выражение. – Но когда оно зайдет, я приду сюда, и если ты еще будешь здесь и скажешь хоть одно слово, у меня для тебя тоже найдется а пур верт, – нарочно по-еврейски закончил он. – А пур верт и кое-что еще.
Он повернулся и зашагал прочь.
– Эта сука обрезаная еще пугать меня будет! – раздался за его спиной отрывистый лай, и в затылок Соломона, незащищенный шляпой, ударил острый кусок разбитого кирпича.

Соломон лежал на постели на двух подушках, над ним в растерянности стояли заплаканная Рахиль и белый, как простыня, Фима.
– Сема, Семочка, ну как ты? – проговорила Рахиль.
– Женщина, – слабо усмехнулся Соломон. – Сколько раз тебе повторять, что Семочки в Гомеле...
– Папа, тебе лучше? – шмыгая носом, спросил Фима.
– Если я вижу перед собой комсомольца, значит, я еще точно не в раю, – с тою же улыбкой ответил Соломон. – Вот видишь, Фима, что отец твоей гойки сделал с твоим отцом...
– Почему он отец моей гойки... – начал было Фима, но Рахиль сердито зашипела на него:
– Помолчи, когда отцу плохо.
– Бог с тобою, Фима, – сказал Соломон. – Я таки устал с тобой собачиться. Ты мальчик большой, дурак еще больший, люби кого хочешь.
– А я как раз недавно познакомился с одной еврейской девушкой, – заявил Фима.
– Да? – Соломон приподнял брови. – И как ее зовут? Параска Мордехаевна?
– Папа, ну зачем ты...
– Сын мой, ты помнишь, чему нас учит девятая заповедь?
– Я...
– Вот и не лги отцу.
В это время в дверь постучали.
– Опять какой-то гой ломится, – вздохнул Соломон. – Запомните, жена моя и сын мой: именно гои – спасание для нас, евреев.
– Почему? – изумился Фима.
– Потому что они не дадут нам спокойно умереть. Иди открой, Рахиль.
Рахиль пошла открывать и вернулась с милиционером. Это был их участковый Петр Степанович Таратута, плотный, краснолицый, в чине капитана, лет пятидесяти, с вечными бисеренками пота на лбу.
– Здравствуйте, Соломон Лазаревыч, – приветствовал он лежащего ребе. – Ну шо, як вы себя чувствуете? Выглядите – тьху-тьху – неплохо.
– И вам того же, Таратута, – отозвался ребе Соломон.
– А то ж, знаете, такой гвалт поднялся, – продолжал участковый. – Соломона, кричат, вбылы, Соломона вбылы! А я им: шо? Соломона? Нэ морочьте мэни голову, он еще нас з вами пэрэживет. Верно, Соломон Лазаревыч?
– Это уж как Бог даст, – ответил Соломон.
– Ну да, золотые слова. Вам выдней, у вас профэссия така. Я от шо хотел, Соломон Лазаревич... – Таратута замялся. – Цэй прыдурок... ну, шо в вас кирпичом кынул...
– Да?
– Он же, дурак, пьяный совсем був...
– Я это заметил, – усмехнулся Соломон.
– А так он тыхый, мырный.
– Меня это очень радует.
– Он же ж не со зла.
– Ну да, от любви к ближнему.
– Зря вы так, Соломон Лазаревыч. – Таратута снял фуражку и вытер вспотевший лоб и лысину. – Отжэ ж жара стоить... Да, так я шо хотел сказать... Жена у него, дочки две...
– Да? Я им очень сочувствую.
– От вы зря шутите. Вы ж еще такое поймите: дело-то... не такое простое выходит. Вы меня понимаете?
– Я вас отлично понимаю, – заверил участкового Соломон.
– От хорошо, шо вы понимаете. Можэ ж получыться скандал нэнужной окраски.
– Да? – Соломон приподнял брови. – А скандал какой окраски вам нужен?
– Соломон Лазеревыч! – Лицо Таратуты приняло самое жалкое выражение. – Можэ вы не будете подавать на этого дурня заявление?
– А с чего вы взяли, Таратута, что я собираюсь подавать на кого-то заявление?
– Он жэ ж... – Таратута осекся. – Нэ собираетесь? Я вас правыльно понял?
– Петр Степанович, – негромко, но твердо произнес Соломон. – Вы знаете, что я раввин?
– Господи, Соломон Лазаревыч, та хто ж этого нэ знае?
– Это значит, – продолжал ребе, – что я сам обращаюсь к Богу и призываю людей обращаться к нему.
– Так это ж пожалуйста, – поспешно сказал Таратута, – рэлигия ж у нас ниякая нэ запрэщена.
– А теперь скажите мне, – Соломон посмотрел в глаза участковому, – станет человек, который обращается к Богу и призывает к этому других, обращаться с жалобой в советскую милицию?
– Не, ну милиция, она, вобщэ-то, у нас стоить на страже...
– Очень хорошо, – кивнул Соломон. – Пусть стоит. Мне будет легче засыпать с мыслью, что у нас стоит милиция. До свидания, Петр Степанович.
– Ох, золотой же ж вы человек, Соломон Лазаревыч! – Таратута с явным облегчением поднялся и повернулся к Рахили и Фиме, словно беря их в свидетели. – Вы знаете, шо он у вас золотой человек?
Те молчали.
– Ну, нэ смею больше задерживать. – Таратута нацепил на голову фуражку. – Поправляйтэся, Соломон Лазаревыч. Рахыль Моисеевна, Юхым Соломоновыч – до свидания.
После ухода участкового все некоторое время молчали.
– Знаете что, – нарушил тишину раввин, – если вы проглотили языки, то надо было сначала смазать их хреном.
– Папа, – проговорил, наконец, Фима, – ты что, с ума сошел?
– Что вдруг? – невинно поинтересовался Соломон.
– Как же можно было... как можно было не заявить на этого... этого...
– Я бы заявил, Фимочка, – мягко ответил Соломон, – обязательно заявил, если бы каждую пятницу и субботу ходил в комсомол. Но я ж таки хожу в синагогу.
– Я не понимаю...
– А ты почитай Книгу Иова. Один-единственный раз почитай не свой идиотский комсомольский устав, а Книгу Иова. Тогда, может быть, и ты научишься, наконец, понимать.
– Мама, – Фима повернулся к Рахили, – скажи хоть ты что-нибудь.
– Я скажу, – тихо проговорила Рахиль. – Я обязательно скажу. Соломон, – она посмотрела на мужа странным, не поддающимся описанию взглядом, – что тебе приготовить: куринный бульон или борщ?
– Борщ, – сказал Соломон. – Хороший, наваристый борщ. И обязательно из мозговой косточки. Потому что борщ не из мозговой косточки это уже не борщ, а помои.
Рахиль кивнула и вышла на кухню. Соломон, глядя ей вслед, счастливо рассмеялся.
– Вот поэтому, – сказал он, – я и живу с этой женщиной двадцать пять лет.
– Много ж ты ей счастья принес, – проворчал Фима.
– А вот об этом, Фимочка, – спокойно произнес Соломон, – не тебе судить. Не тебе.

Соломон совершенно не переменился после этой истории. Он по-прежнему был строг с женой, собачился с Фимой, язвительно подначивал Шурочку и ее мужчин, громогласно комментировал игру на виолончели Майечки Розенберг и ходил проповедывать в синагогу. Шесть лет спустя, возвращаясь со службы в пятницу вечером мимо всё того же гастронома «Комсомольский», Соломон внезапно упал и скончался на месте от кровоизлияния в мозг. Его похоронили на еврейском участке Святошинского кладбища, неподалеку от могилы его матери. Рахиль, словно онемевшая и впавшая в столбняк после его смерти, пережила мужа всего на семь месяцев. Похоронив обоих родителей, Фима до сорока лет продолжал заниматься комсомольской работой и шляться по всевозможным женщинам, пока неожиданно для всех, включая самого себя, не женился на очень некрасивой еврейке по имени Клара. С нею вместе они переехали в Израиль. Насколько мне известно, у них сейчас шестеро детей, живут они в хасидском квартале западного Иерусалима, Фима стал ортодоксальным иудеем и держит свою жену и многочисленное потомство в исключительной строгости.


© Copyright: Михаил Юдовский, 2010

Совсем не кусачая Муха

 

Читать далее...

Театр поэзии Аллы Демидовой. Иосиф Бродский

«Радио России. Культура».«Театр поэзии Аллы Демидовой».

Радиотриптих, посвященный поэзии Иосифа Бродского. В авторской программе Аллы Демидовой "Театр поэзии" прозвучат стихотворения Иосифа Бродского, а также размышления актрисы о судьбе поэта и его произведениях, воспоминания о личных встречах.

часть первая 00:47
«Пилигримы», 1958, 02:43
«Зимним вечером в Ялте», Январь, 1969, 06:28
«Я памятник воздвиг себе иной!», 1962, 08:14
«Шорох акации», 1977, 11:44
«Элегия», 1982, 16:08
«Ария», 1987, 19:46

часть вторая 23:07
«Пьяцца Маттеи», 1981, 24:11
«Квинтет», 1976, 28:49
«Я входил вместо дикого зверя в клетку...», 1980, 31:41
«Рождество 1963», январь 1964, 36:29
«Рождество 1963 года», 1963-64, 38:19
«Сретенье», 1972, 39:00

часть третья 45:09
«Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве...», 1980, 46:13
«Одиссей Телемаку», 1972, 48:07
«Воротишься на родину. Ну что ж...», 1961, 49:38
«Я не то что схожу с ума, но устал за лето.» , 1975, 50:59
«Письма римскому другу», 1972, 54:01
«Стансы городу», 1962, 01:00:55
«Остановка в пустыне», 1966, 01:03:42

страница передачи: http://www.cultradio.ru/doc.html?id=157992&cid=82

Светлана Крючкова=Любителям ПОЭЗИИ и МУДРОСТИ!

Замечательная актриса, такая умница! Слушаешь на одном дыхании, удовольствия масса! Передача: "Временно доступен"

Фантастически интересно! С.Крючкова - замечательная актриса, образованный, мудрый, духовный и харизматичный человек. Ведущие - молодцы, особенно Д.Дибров. Смотрите все и просвещайте свои души.

"Болезни, смерть и угрызения совести -- вот три несчастья. Все остальное -- счастье... Я живу, и это счастье. Счастье, что выхожу на сцену. Я не умею жить наполовину. Работать наполовину. Любить наполовину", -- говорит о себе актриса.

Случайно увидел кусочек этой передачи по телевидению.Я захотел посмотреть ее полностью. И зная Светлану Крючкову по большому количеству фильмов понял что я не знаю ее. Она чувственна и мудра одновременно.Чудесно выглядит.

Читает стихи просто потрязающе! Мороз по коже! - И пришелся ль сынок мой по вкусу И тебе и деткам твоим? Когда я сама это читала, я не поняла что это про Сталина....

Одна из немногих артисток-интеллектуалов с хорошо льющейся речью, с глубокими мыслями и наблюдениями. Жаль только, что делит поэзию на женскую и остальную. Не бывает женской поэзии. Поэзия общечеловечна.

Серия сообщений "Театр поэзии":
Часть 1 - Театр поэзии Аллы Демидовой. Иосиф Бродский
Часть 2 - =Леонид Филатов=Радиоспектакль
Часть 3 - В а л ь с=плеер и плейлист
Часть 4 - Светлана Крючкова=Любителям ПОЭЗИИ и МУДРОСТИ!

Серия сообщений "Удивительное":
Часть 1 - Виртуальная экскурсия в ВАТИКАН
Часть 2 - Феномен Натальи Бекетовой: 120 прожитых жизней
...
Часть 31 - Иосиф Абрамович Рапопорт — учёный, воин, гражданин
Часть 32 - ЭТИ ПЕСНИ ЗВУЧАТ В СЕРДЦЕ...=плеер и плейлист
Часть 33 - Светлана Крючкова=Любителям ПОЭЗИИ и МУДРОСТИ!

М.Цветаева. Между любовью и любовью. Светлана Крючкова.

E-NUN

Серия сообщений "Плейлисты":

Часть 1 - Мы Родом из Детства...
Часть 2 - М.Цветаева. Между любовью и любовью. Светлана Крючкова.
Часть 3 - Бумажный кораблик из радужных грёз…
Часть 4 - Памяти Марины-Дорих (Джета)
Часть 5 - История любви: Любовь сильнее смерти

Демон Федерико Гарсиа Лорки

Танец Танцует в Севилье Кармен у стен, голубых от мела, и жарки зрачки у Кармен, а волосы снежно-белы. Невесты, закройте ставни! Змея в волосах желтеет, и словно из дали дальней, танцуя, встает былое и бредит любовью давней. Невесты, закройте ставни! Пустынны дворы Севильи, и в их глубине вечерней сердцам андалузским снятся следы позабытых терний. Невесты, закройте ставни!

Пятого июня - день рождения Федерико Гарсиа Лорки. В своих постах об Испании, фламенко, танго я часто использую цитаты из Лорки. Вот и сегодня, вспоминая этого поэта, буду использовать его тексты. Читать далее...

Небольшая библиотека.

аудиокниги.

"АУДИОКНИГИ,СЛУШАТЬ ОНЛАЙН"

Сайт стихов известных авторов

СТИХИ

Электронные книги

книги

Лучшие русские поэты и стихи