"Перелепи моё лицо, скульптор!.."

(о судьбе и творчестве Майи Борисовой)

Начало здесь

Письмо двенадцатое

Я подхожу к очень трудной теме: почему Борисова, талантливая, самодостаточная, жизнелюбивая, бодрая, с огромным интересом к людям и к жизни – почему она в последние годы начала пить? Это было, да, и когда об этом столько пересудов – глупо прятать голову в песок.

Что происходило в ней, что мучило, какая тревога, какая боль?
Я не могу дать ответа на этот вопрос.
Был 1988 год, я собиралась на летнюю сессию. Вдруг от Майи Ивановны пришла телеграмма, что её не будет, но чтобы я не смущалась, жила  у неё,  ключ для меня оставлен у Тани по такому-то адресу.
Майя Ивановна постоянно была в разъездах (поэтому не могла завести собаку, которую – всю жизнь – очень хотела), и я не удивилась и не встревожилась. Из Пулкова такси привезло меня по названному адресу, к дому, где жила семья брата Майи Ивановны. Меня встретила Татьяна Алексеевна. От неё я узнала, что Майя Ивановна – в больнице, у неё случился тяжелейший нервный срыв. Меня поразило тогда, что в этом крайнем состоянии она помнила о том, что должна приехать Наташа, оставляла ключи, давала мне, через Таню, телеграмму…
Моим первым движением было поехать в больницу, но Татьяна Алексеевна мягко остановила меня: не надо, ей сейчас никого не хочется видеть.
Когда Майя Ивановна вернулась из больницы, она была немного как бы усталой, похудевшей, но в целом такой же, как всегда, живой и бодрой, и подробно рассказывала мне, как всё случилось, что она чувствовала, какими беседами  с умным врачом справлялась со своим состоянием…  Об одном речи не было: почему? Что послужило настоящей причиной? Я, конечно, не могла лезть в такие сферы, и без того мне доверили слишком много.
Я думала, всё позади, всё преодолено. Но однажды,  это было уже зимой, я вернулась домой и застала Майю Ивановну в постели. Она сказала, что загрипповала и ей надо отлежаться, а мне надо держаться от неё подальше. Но не могло быть ни малейшего сомнения в том, что она просто пьяна.
Не скрою, у меня был шок. В нашей семье никто никогда не пил. Я не знаю, откуда во мне такой ужас перед этим недугом. Я не умею разговаривать с пьяным человеком, а когда он трезв – я тем более не могу говорит с ним об этом, мне как будто нестерпимо стыдно, что он может догадаться, что я понимаю, что он пьянствует.
Разумеется, Майя Ивановна не была пьяна каждый день. И никуда в этом состоянии не ходила, смирно лежала в кровати, спала. Но это стало случаться, и, возвращаясь домой, я всегда напрягалась: кого я сейчас застану, замечательную Майю Ивановну или пьяную женщину? Но и ей было не легче: она страшно не хотела, чтобы я понимала, что она пьёт, всегда разыгрывала болезнь, никогда я не видела бутылок или каких либо иных следов.  Было ли это самым началом или уже случалось с ней раньше? Я не знаю. Но строки  «А главное – не надо пить с утра, // не то всё прахом, отдых и работа» , - написаны ещё в 1974-ом.  Как предчувствие? Как «бывает»? Не знаю.
Я стала понимать, что ей становится трудна эта странная игра, это стремление во что бы то ни стало скрывать от меня истинную ситуацию.
Наступил год, когда я перебралась на другую квартиру. Конечно, под предлогом, что надо и честь знать, нельзя же так садиться на шею, да и подруга изо всех сил к себе сманивает. Именно в тот год, оказавшись однажды по каким-то своим делам на Мойке неподалёку от дома Пушкина, я чуть было не столкнулась с Майей Ивановной. Она шла из Мошкова переулка, пьяненькая, неся в сетке пустые бутылки. Сомнений не было: за Конюшенным мостиком – продовольственный магазинчик, там можно сдать бутылки и купить новую…
В моём отношении к Майе Ивановне это был самый тяжёлый, самый болезненный день. Мысль, что мы могли столкнуться, и она поняла бы, что мне всё ясно, привела меня в ужас. Я долго потом не могла ни заходить к ней, ни звонить, потому что по голосу тоже всегда сразу слышала, что к чему, хотя она старалась держать марку.
Потом, мне кажется, Майя Ивановна взяла себя в руки, и это стало случаться с ней реже. Но, впрочем, теперь мы и виделись значительно реже, мне трудно судить. Я приходила бы и звонила чаще, но боялась нарваться.
В питерские годы я очень часто – очень часто – бывала в Эрмитаже, благо по студенческому бесплатно, да и занятия по изобразительному искусству у нас проходили в залах Эрмитажа.  Вот по дороге в музей я чаще всего и забегала, и если совсем уж пробегом, от порога, то Майя Ивановна обыкновенно соблазняла войти хоть на несколько минут – чтобы продемонстрировать какую-нибудь новую штучку, новое своё рукоделье – помните, я писала об этой её страсти. А когда я звонила по телефону, она всегда сразу, тотчас после приветствия, говорила: «Когда зайдёте?»
Уже в первый год я столкнулась с тем, что Майя Ивановна в день своего рождения убегает из города, не хочет ничьих звонков и ни с кем встреч. Так было не всегда, но теперь вот так. И поэтому я звонила ей накануне. Она не скрывала от меня, куда убегает на этот раз. Сессии у нас были всегда исключительно напряжёнными, мы учились, как черти, и высвободить день было совершенно  нереально. Лишь дважды за все семь лет, что я плотно тусовалась в Питере, мне удалось быть в этот день с Майей Ивановной.
Один раз мы уехали в Комарово, а другой в Репино, к Алексею, а потом всё равно пешком, не спеша, в Комарово; долго сидели на берегу, беседовали…

Комарово. «Будка» А. Ахматовой.

Вне своего недуга она была всё той же, острой, умной, внимательной к другому, исключительно интересной собеседницей, и я по-прежнему глубоко уважала её.  Но вопрос «что было причиной» остаётся открытым.
Я уверена, что причин было несколько. Одиночество, отсутствие детей? Не знаю. Но одна из причин кажется мне бесспорной и важной. О ней – в следующем письме.

Письмо тринадцатое

17 декабря, 2013

Поэзия тактична:     уходя,
она не любит грубо ставить точку.
Скрываясь с постепенностью дождя,
из-за дверей ещё подкинет строчку.

А ты, отъевшись на её хлебах,
сроднившись с ней, почти как с частью быта,
ещё улыбку носишь на губах,
не видя, что – покинута, забыта.

Ещё за лоб хватаешься: устал!
Ещё ворчишь: «Кошмарное занятье…»
А ведь она ушла. Из шкафа платья
все вынуты, и комната пуста.

Она ушла. И удлинились дни.
И тишина плотнее стала вроде…
Мне говорят: «Прекрасно! Отдохни.
Поедем в лодке, по лесу побродим…»

и вправду – это ж отпуск, отдых наш,
меня не в пору строки повязали!
Ну, вот, запропастился карандаш…
А ведь всё время был перед глазами.

О как бы обыграла я отлично
подобную деталь  назад три дня!
Но не спеша, безжалостно, тактично
поэзия покинула меня.

Это стихотворение 1975 года. Борисовой 43, и впереди ещё множество прекрасных стихов. Но первые сигнальные звоночки прозвучали – и страшно её испугали.
1981 год, на мою просьбу прислать последние стихи:
«Что касается «последнего стиха», то с этим делом сейчас у меня худо. Не пишется так, как писалось когда-то, м. б. мозги уже переладились на прозу, м. б. что другое. Профессионализм при мне, это видно, когда занимаешься переводами. Но что-то важное, главное, схлынуло, отошло, без него сочинение стихов – так, литературные упражнения».
1982 год. Борисова работает над прозаическими «Ритуальными жестами».

"Ритуальные жесты", изд-во "Советский писатель",1983 год,

первая книга прозы ленинградского поэта.

«Стихам просто сунуться некуда, а те, которые суются, те, пардон, мне не нужны. Я помню, какие являлись когда-то, мне милостыньки Христа ради не надо…»
Несколько лет спустя она почти дословно повторит эту фразу уже не в письме, а в разговоре со мной. На какой-то мой вопрос захлопнуто отзовётся: «Стихов больше нет». И такую я услышу за этим боль, что растеряюсь и неумело попробую  «утешить»,  помашу в воздухе кипой машинописных листов: «Как нет! - а это!!!» Но она твёрдо прервёт меня: «Бросьте, Наташа. Я же помню, как они приходили тогда».

В течение ряда лет я довольно близко знала Майю Ивановну, и я была убеждена тогда и не изменила своего мнения теперь: она не умела примириться с постепенным уходом стихов, это было её реальной и постоянной болью, с которой ей не удавалось справиться. Однажды, видя её мрачность и в силу ситуации точно понимая, чем она вызвана, я, переживая это её страдание, проворчала: «Пушкин – и тот говорил: «Лета к суровой прозе клонят». А ему только 37 было, когда он ушёл!..»  Ничего не сказала Майя Ивановна, но так полоснула меня взглядом – никогда больше не пыталась я делать эту глупость: утешать, будто самая страшная потеря – и не потеря вовсе…

Письмо 1984 года.

«Стихов нет, ладно, кончилось что-то большое, жизненный пласт некий обломился, посмотрим спокойно, что дальше».
Но какое, к шуту, спокойствие, когда обломился целый пласт! Лучший пласт. Главный пласт, стержень и цель, и оправдание жизни.
В последнем письме, написанном за месяц до смерти, она с весёлым удальством перечисляет все свои литературные занятия того времени:
«Вы пишете  истории про жизнь православных святых? Делаете радиопередачи про российских предпринимателей? Про купеческие династии, про Серг. Ив. Зимина – основателя, вслед за С. Мамонтовым, частной оперы? Вы берётесь с весёлой компанией составить для коммерческого изд-ва детскую тематическую энциклопедию? То-то же».
Но меня не обманывает этот искусственно приподнятый тон, тем более что следом – «А я стихов не пишу. За лето – штуки две, и то без особого удовольствия».
Помните, была такая молодая поэтесса, Ника Турбина, покончившая с собой в 27 лет.

На её заре, в детстве её, была огромная о ней публикация в какой-то центральной газете. И я тогда накатала Майе Ивановне восторженное письмо. Но Майя Ивановна восторгов моих не разделила.
«Девочку жаль. Ещё и потому, что она публично отмечена и теперь будет, пусть подсознательно, чувствовать себя обязанной сочинять.
<…>  Между прочим, из всевозможных ранних одарённостей литературная – самая ненадёжная».

Ника погибла в 2002 – Майя Ивановна не узнала, как верно она предвидела.

И вот, в связи с Никой, Борисова пишет:
«Сочиняющий стихи  чаще всего – дудка. Во всяком случае я ею себя чувствовала всю свою т.наз. творческую жизнь, нахлебалась радости и горя от неподконтрольности этого процесса. <…> И всегда (то есть у тех, у кого пишется именно так, у других  может быть и по-другому) стихия стиха выносит человека за пределы реальных его – ума, степени постижения и осмысления мира. Стихи – над автором».

Собственные стихи Борисовой о творчестве – прекрасны, зрелы и глубоки все.
«Как просто переправить строчку», «Тихо строки наклони», «Объяснение с музой» - вы ведь все их знаете? Если нет – я напишу.
«Объяснение с музой» заканчивается так:

Я – вся твоя.  Спасибо.
За луч. За тень. За миг.

                                                         
Я вся твоя – да тебя-то не стало… Ни луча, ни мига, ни даже почти и тени…
Никто не убедит меня, что это не повод для самоубийства, не то что для пьянства.

Письмо четырнадцатое

19 декабря, 2013

Летом 1994-го  я  окончила институт, прощалась с друзьями, и мысли не допуская, что уезжаю надолго: Петербург вошёл в плоть и кровь, стал роднее родного.
С Майей Ивановной душевно проговорили несколько часов. Она с болью рассказывала о сгоревшем Доме писателей, том самом старинном особняке, где когда-то писатели отрекались от  Ахматовой, а потом громко отмечали её столетие.
Показала мне взятый ею с пожарища кусок лепнины из погибшей – недавно ещё такой изысканной – Голубой гостиной. История там была тёмная, почти не вызывает сомнений, что это место в престижной части города просто понадобилось кому-то, а писатели не хотели отдавать свой любимый Дом.  

                     

особняк А. Д. Шереметева - Дом писателей, ныне - Гостиница "Шереметевский дворец"

Рассказывала Майя Ивановна и о том увлечении, с  каким просиживает в архивах и библиотеках, собирая материал для новой своей книги о детях - наследниках российского престола, которым не суждено было взойти на царство.
Следующим летом я снова приехала в Питер.
Как-то сразу оказалась в большой комнате, дело было к вечеру, летнему вечеру, самые светлые часы в доме Майи Ивановны, за окнами Нева, привычное народное гулянье…
- Вы что же, не хотите и заглянуть в свою комнату?
Господи, конечно, хочу! Не то что хочу, а прямо и заволновалась, прямо обдало сладкой ностальгической волной…
Но эта встреча была окрашена тревогой. Майя Ивановна старалась держаться спокойно, но было видно, что до спокойствия далеко.
По сравнению с Домом писателей – да и без всяких сравнений! – дворец стоит роскошно. А 1995 год – это вам не 1991.  Все ваучеры давно розданы, кто был нищ – теперь совсем на мели, зато все, кто умеет ловить рыбку в мутной воде, уже при больших уловах. И уже самые расторопные и сметливые скупают задарма всё ценное, что только можно купить в России. Интересно, сколько сегодня стоит квадратный метр любого здания на Дворцовой набережной Санкт-Петербурга?
Когда я пришла к Майе Ивановне, в их подъезде уже никто не жил, только она и молодая супружеская пара. Остальные съехали: всем было предложено неплохое по тем временам отступное. В реальности, конечно, цена была многократно выше, но не в цене же было дело!..
Представляете, что было для Майи Ивановны оставить этот дом?!! 
Конечно, она – мы все – не могли тогда и вообразить,  на какие страшные крайние крайности способны люди с  большими деньгами. Было тревожно, но казалось: всё же по закону! Это моя квартира, я не хочу уезжать, и никто выселить не может! Надо только перетерпеть это безобразие. «Безобразие» же зашкаливало, их откровенно выживали: отключали то воду, то свет, то телефон. Кроме того, днём и ночью стоял грохот и треск, это ломали и перекраивали квартиры во втором этаже.
Всё же Майя Ивановна не верила в худший вариант, с молодыми ребятами договорились держаться, «стоять насмерть».
Для Борисовой так оно и вышло.

С ответом на последнее письмо Майи Ивановны я замешкалась.
И с тех пор, как стало ясно, что это было именно последнее письмо, мой неответ мучил и продолжает мучить меня ужасно. И хотя я сто раз просчитала, что ответ мой не успел бы прийти, я всё равно ощущаю это, как свою вину. (Отправленное в новогодние дни, письмо очень долго шло ко мне, дольше обычных двух недель. Да, такой был срок, отлично изученный мной в переписке с Питером. Но я знала, что изредка случались фантастические перемещения, когда письмо приходило в три дня.  Если бы я ответила сразу, а оно бы пришло за три дня…)
Последнее своё письмо мне Майя Ивановна написала 31 декабря 1995 года. Написала утром письмо  и поехала в Купчино встречать Новый год с Егоровыми, семьёй брата.

Татьяна Алексеевна рассказывала потом, что это был удивительно светлый, непринуждённый, весёлый Новый год.
В письме же говорится о многочисленных литературных делах и планах, о прошедшем лете, о наконец-то, после пяти операций, выздоравливающей повреждённой в аварии руке племянницы Анюты, о первом большом успехе Сергея (сделал спектакль, получивший премию ЮНЕСКО)… И между всем этим – о своём доме.

«Реконструкция 2-го этажа моего дома продолжается. Протечки, трещины, входные двери, четырежды заваленные битым кирпичом… Тягаться с ними бесполезно и тягостно, полезнее для здоровья – отнестись к событию, как к стихийному бедствию. Мафиозо он и есть мафиозо: планируется (слава Христу, не надо мной!) на площади более 300 кв. м (высота потолков 6 м) чёрт-те что, в том числе сауна, бассейн и … фонтан».
Чтобы понять, что значит двери, четырежды заваленные кирпичом, надо представить себе подъезд. Только не представляйте наших, советских, подъездов. Вы открываете дверь – и попадаете в огромный вестибюль. Далеко справа вход в чью-то квартиру.  Ближе слева – дверь в квартиру Майи Ивановны. Далеко впереди – красиво изгибающаяся лестница, меж этажами сквозит витраж…
Перед дверью М. И., высотой в ступеньку, просторное крыльцо. Всё здесь просторно, здесь невозможно засыпать что-то по причине тесноты, невозможно засыпать (кирпичом!!!) случайно. Можно только - специально.
…………… 
Потом был звонок от питерской подруги. Растерянно и словно бы не доверяя прочитанному, она сообщила, что в газете… непонятное что-то… некролог… Борисова умерла.
Я довольно долго, может быть, больше недели,  не могла включиться в эту дикость. Осознание  приходило постепенно.
У меня висел большой календарь с видами Петербурга, давний уже календарь, я уже как бы не видела его. И вдруг увидела:  Летний дворец Петра в Летнем саду.

Очень близкий душе уголок.  Я всегда смотрела на фото – и подспудно во мне было счастливое знание: вот сейчас по набережной вправо, перейти Лебяжью канавку, пройти дом Долли Фикельмон и Мраморный дворец – и вот они, окна Майи Ивановны! Можно открыть двери подъезда и зайти в гости.
…Вдруг ударило в сердце нестерпимо.  Нельзя зайти! Нет Майи Ивановны!!! …………………………..
Потом пришёл присланный подругой некролог, он ничего не разъяснил. «Умерла в  одночасье», - вот вся информация. «В одночасье» - инфаркт, как у брата? Газета от 9 февраля, но когда же Майя Ивановна умерла, почему всё так туманно?!!

Я не знала, что делать. Адреса Егоровых у меня не сохранилось, телефона не знала.
Потом пришло письмо от Татьяны Алексеевны.  «Трудная задача предо мной – сообщить вам, что не стало Майи Ивановны»…
Достаточно подробно она описывала мне всё, что произошло, а в конце сообщала, что 21 мая, в день рождения Майи Ивановны, в музее Ахматовой состоится вечер памяти, и что было бы здорово, если бы я смогла приехать. Я приехала, и о вечере расскажу отдельно.
А пока о смерти. Приехав, я узнала о ней уже все горькие подробности.
28 и 29 января Татьяна Алексеевна и Майя Ивановна последний раз разговаривали по телефону. Умер Бродский, и Майя Ивановна очень горевала.
31 января Наталья Владимировна – помните, я рассказывала, подруга, - не дозвонилась.
Я думаю, что смерть - между этими двумя датами.
Тут вот ещё в чём дело. На письменном столе Майи Ивановны всегда лежал перекидной календарь. Она отмечала в нём предстоящие дела и встречи. И я по опыту знала, что она никогда, ни при каких обстоятельствах, не забывала перевернуть листок, потому что была очень обязательным человеком и смотрела, какие у неё дела на завтра. Последние пометки сделаны 29-го. Календарь остался раскрытым на 30-31 января. Вот и получается что последней была ночь либо с 29-го на 30, либо с 30 на 31 января.

Татьяна Алексеевна,  не дозваниваясь, стала тревожиться. Но при всех родственных и хороших отношениях она, видимо, очень чувствовала стенку, которую так умела ставить Майя Ивановна. Татьяна Алексеевна называла это «Майя была такая щепетильная». Кроме того, полагаю, и она отлично знала, какому недугу подвержена М. И.
И вот, имея ключ и волнуясь, Татьяна Алексеевна не решалась поехать, боясь нарваться на Майю, которая просто не хочет никого видеть. Вообще-то они разговаривали на эту тему, и Т. А. просила в подобных случаях хотя бы просто снимать и класть трубку. Купчино далеко от центра, работала Т. А. и вовсе в другой стороне, выбраться было сложно (кажется, я уже писала об этом). Но восьмого января Т. А.  уже резко занервничала и, видимо, в душе была готова к недоброму, потому что не решилась ехать одна, позвонила общему знакомому.
Приехали, отперли дверь.
Майя Ивановна лежала в комнате на полу, лицом вниз, в ночной рубашке. Постель разобрана, одеяло откинуто, как бывает, когда человек встал с кровати; тапочки остались возле. Видимо, ей стало плохо, она поднялась – и рухнула.
Может быть, она умерла раньше, чем упала: даже не успела предохранительно подставить руку. На виске был сильный ушиб, но смерть наступила от сердечного приступа.
Похоронили Майю Ивановну 13 февраля, в Репино, рядом с Алёшиной могилой.

Февраль был холодный и очень снежный, пришлось буквально прорывать проход к месту погребения. Правда, с могилой проблемы не было: тело Майи Ивановны кремировали, а урна – это ведь такой маленький сосудик… На панихиде было очень много народу, и писательского, и не писательского, читали стихи, говорили добрые слова.
23-го, уже заочно, в только что открывшейся церкви «Всех скорбящих радость», монахи Валаамского монастыря отпели Майю Ивановну.

А ещё через некоторое время в комнате Майи Ивановны, прямо над кроватью, рухнул потолок. В старинных домах толстенная штукатурка… хорошо, что никого не было.
А ещё, узнав об этом, я подумала: хорошо, что Майя Ивановна не дожила до этого. Не дожила до гибели своего любимого дома…

Письмо пятнадцатое

20 декабря, 2013

В конце ноября 1995-го кончилось наше десятилетнее пробивание лбами дверей кабинетов (и лбов чиновников). Губернатором области был издан указ о создании в городе музыкального театра. Нам выделили здание летнего гастрольного театра. Я успела поделиться этим с Майей Ивановной, и в последнем письме она меня поздравляет с театром. Открытие театра было назначено на 4 мая.

А вечер памяти Борисовой – 21-го. Поезд в Питер был через день и шёл двое суток, но фактически – три дня: в середине дня уходил, сутки ехал, и в середине следующего дня прибывал. Получалось, что только на дорогу надо шесть дней, да ещё не каждый день поезд бывает, да ещё в Питере надо же мне хотя бы два дня!..  Надо представлять, что такое завлит в театре, да ещё в самый момент открытия театра, чтобы понять, что уехать в такой период невозможно!!! Но я ночами подготовила по возможности всё наперёд, а главный режиссёр наш хорошо знала, какие отношения связывали меня с Борисовой. 
21 мая 1996 года. Верхний выставочный зал музея А. Ахматовой в Фонтанном доме.

Татьяна  Алексеевна принесла большое фото Майи Ивановны, очень удачное, из серии, которую я люблю, я его пристроила и украсила цветами.

Привезли Галину Сергеевну Гампер. Её внесли на руках – маленькую, худенькую, больные ноги плотно свиты пледом… сердце сжалось.

Стали собираться люди. Я удивлялась, почему нет Кушнера? Сосноры? Почему нет Гранина, Рецептера, Доры Колпаковой? Потом оказалось, что, как нарочно, многие из самых близких не могли быть. Рецептер буквально накануне попал с сердечным приступом в больницу.
У Колпаковой, многолетнего редактора Борисовой, была при смерти мама. Соснора – Соснора, оказывается, был в отъезде! Я сначала неприятно удивилась, что его нет, потом узнала, почему  – и прочитала это теперь в дневнике! - а потом, видите, опять запамятовала, первое болезненное впечатление оказалось сильнее.
Словом, у всех  были объективные причины. Только Гранин не пришёл по причине неизвестной, хотя собирался.
Народу собралось много, и литературного всякого люду, и просто любящих поэзию Майи Борисовой.

Выставочный зал не имеет сцены, здесь просто поставили ряды стульев, а на импровизированной сцене стоял небольшой стол, за которым сидел Илья Фоняков, он вёл вечер, и Галина Гампер, как ближайшая подруга Борисовой.
Выступающих было много. Поэты, писатели, редакторы, с которыми общалась Майя Ивановна, все говорили о ней исключительно добрые, уважительные слова. Редактор издательства (я забыла, какое издательство, эту книгу вне этого вечера я не видела!) показал только что вышедшую книгу Борисовой о Кирилле Белозерском (а она не дожила…).  На ленинградском радио подготовили запись, которая просто рванула по сердцу.  Сколько надо было вложить  души, чтобы в обычных передачах о языке найти такой фрагмент, что, казалось, Майя Ивановна обращается прямо к нам, сидящим в зале, уже из своего далека…  И этот ясный, записанный чисто, без малейшего тембрового искажения голос, эти мучительно знакомые интонации… Комок к горлу.
Очень хорошо, сущностно, выступила Галина Сергеевна Гампер. Она сильно волновалась, и  было видно, что это волнение человека, потерявшего друга. За это я чувствовала к ней любовь.
Между выступлениями актёры питерских театров читали стихи Борисовой. Выступил даже дядечка – я забыла его имя, а на вид был такой дядечка-дядечка, простой, очень смущающийся, - который когда-то написал песню на стихотворение Борисовой. Помните?

Поезд последние версты мчит,
Тревожен стук колес.
Выйдем же в тамбур и помолчим -
Не надо ни слов, ни слез.
Берёзки проносятся мимо нас,
Бегут рябины рябя,
А мне остается только час,
Чтобы смотреть на тебя.

Станции чаще и небо ясней,
Фабричные трубы вразброс.
Порою сиянье ночных огней
Уходит под откос.
Многоэтажные корпуса
Вдоль рельс начинают плыть,
А мне остается полчаса,
Чтобы с тобою быть.

Пойдем же в вагон - собираться пора.
Минуты в пропасть летят.
Мерно грохочут поезда
На привокзальных путях.
Толчок, остановка - окончен маршрут,
Гудок пропел надо мной,
А мне остается десять минут,
Чтобы проститься с тобой.

Так дай же мне руку  - не надо грустить,
Не надо сутулить плеч.
В жизни бывает так много разлук
И много хороших встреч.
Паровоз, остывая, мелко дрожит,
Под сводами пар клубя,
А мне остается целая жизнь,
Чтобы любить тебя.

Я долгое время очень любила её и охотно пела, не зная, что это стихи уже любимой тогда мной Борисовой. Дядечка, правда, уже разучился играть на гитаре и вообще так засмущался, что только и смог, что неловко сказать несколько слов.
Фоняков зачитал письмо от американского переводчика стихов Борисовой. Оно было адресовано собравшимся на этом вечере памяти, в нём были очень хорошие, добрые слова, высоко оценивающие творчество Майи Ивановны.
Перед началом вечера все участники оговаривали с Фоняковым, кто за кем выступает. Я знала, что моя очередь  после этого письма.
Вдруг Фоняков зашёл на крутой вираж, завернул что-то в том духе, что Америка далеко, но в наши сложные дни она в каком-то смысле ближе Астрахани, из которой специально на вечер приехала артистка… и т.п.
Я не ожидала никаких предисловий. Думала, представит, как всех, такая-то почитает стихи. Но своей прелюдией он привлёк к моей персоне некое специальное внимание, пришлось как-то объясниться, хотя до этого я совершенно не собиралась ничего говорить.
Сказала, что действительно приехала специально на этот вечер, потому что Борисова занимает в моей жизни особое место, потому что она была  удивительным человеком, не умевшим не помочь, потому что когда у меня не было выбора, она сказала «Живите у меня», хотя вполне могла не делать этого, ведь я ни о чём не просила, - ну, что-то такое; я была в некотором тумане, волновалась ужасно. Но едва начала читать, тотчас возникла такая внимающая тишина, я увидела такие устремлённые ко мне глаза, что страх ушёл.
Я читала довольно много самых замечательных её стихов, закончила пронзительным в этой ситуации:

Нет, речи встреч обыкновенны.
Поспешны, суетны слова.
Прощанья – это откровенья,
прощанья – это торжества.

Потом в каком-то полуподвальном зале для узкого круга друзей и близких были поминки, очень скромные, водка и разные бутерброды. Собралось там человек тридцать, наверное. За столом тоже говорили о Майе Ивановне, но уже более интимно, вспоминали случаи из жизни. И поскольку  стол был одновременно и поминальным, и денрожденным, вспоминали эпизоды прошлых дней рождения Майи Ивановны…
Именно там мне подарили подборку некрологов и мартовский номер журнала  «Речитатив» с разворотом, посвящённым памяти Борисовой.
На следующий день мы с Татьяной Алексеевной поехали в Репино.

Татьяна Алексеевна рассказала мне, что в тот день, когда  Майя Ивановна пришла к ним отмечать Новый год, она подала ей конверт: «Положи туда, где у тебя все документы».
Это оказалось завещание на всё её имущество и на квартиру, завещанную Сергею.  А несколько раньше она показала Тане, где лежит у неё немного долларов:  «На всякий случай знай».
Как всё-таки человек чувствует, когда подходит его предел, только сам об этом не догадывается.
День был солнечный, тёплый, хотя весна в тот год стояла на редкость холодная, конец мая – а деревья едва сквозят листвой. Давно ли вот таким же утром мы ехали в Репино с Майей Ивановной,  и та же лесная дорога, и та же  успокоительная тишина…

В Репино, в общей ограде, было три могилы:  Алексея, его отца и их с Майей Ивановной мамы. Теперь могилы четыре…  Репинское кладбище маленькое. 

Надо всё его пройти по узкой лесной дороге, и в самом конце его,  вблизи дороги, сосна и ограда.  Сейчас кладбище закрыли для захоронений, так что найти могилу легко…
Татьяна Алексеевна рассказала, что когда они были вместе на кладбище последний раз, Майя Ивановна встала под сосной и вдруг сказала: «Вот здесь меня похороните». Таня ещё посмеялась: «Что же не в ограде? Места вон сколько». А Майя Ивановна даже ногой притопнула: «Нет, именно здесь!»
Там её и похоронили, прямо в корнях сосны зарыли урну. Когда мы пришли, под сосной была лишь вмятинка… Мы поставили туда цветы - с нами была огромная охапка цветов, пионов и гвоздик,  тех, что люди принесли Майе Ивановне. Я пристроила их красиво. Там никто ничего не тронет, так и будут стоять долго.
Нашли мужчин, которые следят за кладбищем и выполняют всякие работы. Майя Ивановна отзывалась о них очень одобрительно, мол, не пьют и делают всё на совесть. Они пообещали взяться за установку памятника, за устройство могилы, - цену не ломили.
Мы говорили с Татьяной Алексеевной о надписи на памятнике. Единодушно сошлись на том, что всё должно быть строго и просто.  Но сомневались, стоит ли написать какую-то строку из её стихов?
Я пообещала пересмотреть все стихи и действительно сделала это, вернувшись домой, и хотя выбрала несколько строк, но не была уверена, что стоит это делать. Ну нет у Майи Ивановны строк на памятник!
Так решили и близкие. Написано просто – Майя Борисова – её росчерком.

Мы долго сидели на маленькой скамеечки у могил, было тихо, только ветер шумел в кронах сосен, и было спокойно и ясно, и совсем не верилось, что Майи Ивановны нет.
Татьяна Алексеевна сказала, что я могу, если хочу, зайти в квартиру на Дворцовой, но она мне не советует, там всё разорено. Я и не рвалась.
Я уже успела побывать на набережной под знакомыми окнами. На них не было привычных занавесей и наивных низких – деревенских – занавесочек, из-за которых Майя Ивановна  столько раз махала мне рукой; и во тьме за окнами не просматривалось ничто, ничто, хотя я мучительно вглядывалась…

А потом сказала себе: «Сумасшедшая, что ты хочешь увидеть? Рухнувший потолок? Того дома больше нет. Он есть теперь только в твоей памяти…»

РЕПИНСКОЕ  КЛАДБИЩЕ

Там сосна молодая
тепла и шершава щеке.
Птица высвистит «Май-я!»,
муравей пробежит по руке.

Там,  как озеро утром,
нежно всплёскивает тишина,
и взволнованным гудом
ветрам отвечает сосна.

Там могу я не верить,
что окна задёрнуты тьмой,
что захлопнуты двери
и никто не вернётся домой.

Письмо шестнадцатое

23 декабря, 2013

После Майи Ивановны остался огромный архив: рукописи, черновики, письма; книги, добрая половина которых с дарственными надписями авторов. Татьяна Алексеевна сразу стала пытаться как-то разобраться со всем этим, несколько раз они с подругой приходили, но ничего не получалось: посидят, попьют чаю и разойдутся. Конечно, разве можно подступать к такому делу по горячим следам, когда все чувства ещё взвихрены; должно пройти какое-то время. Но торопило то, что к ней почти сразу стали  подходить с предложениями – передать часть архива в Пушкинский дом, что-то напечатать…  Торопило и то, что было ясно: с квартирой надо расставаться, всё равно жизни не будет, и, значит, весь архив надо куда-то вывезти. 
Когда я приехала, Татьяна Алексеевна сожалела о том, что я живу не в Питере и не могу помочь ей в этом ответственном деле. Я хочу сказать, что то, что делала Татьяна Алексеевна после смерти Майи Ивановны,  заслуживает всяческого уважения.
Прежде всего, именно на неё легли все хлопоты по устроению вечера памяти Борисовой. (Был ещё один вечер, а, возможно, и больше, но о них я уже не знаю: в последние годы мы как-то потеряли друг друга. То перебрасывались хотя бы новогодними открытками, а теперь уж давно ничего друг о друге не знаем.  Я сейчас, на этой волне, разбирая письма, нашла потерянный адрес Егоровых и написала Татьяне Алексеевне, но нет никакой уверенности, что письмо дойдёт. Во всяком случае, то, что творится с почтовыми ящиками и почтой у нас в Астрахани, даёт мало шансов получить ответ. Я, конечно, написала ей свой электронный адрес, но пользуется ли она компом…)
Именно благодаря стараниям Татьяны Алексеевны вышли «Птенцы под шапкой Мономаха». Правда, рукопись  уже лежала в издательстве «Армада»,  но что-то не состыковывалось, сроки отодвигались, и Татьяна Алексеевна сумела пристроить рукопись в журнал… или даже в два журнала, двумя частями… я могу сейчас перепутать, не помню названия журнала (журналов).  Но, сдаётся мне, что это была «Нева» или «Звезда». Главное, что «Птенцы» увидели свет. У меня был ксерокс, который сделала для меня та же Татьяна Алексеевна (это было уже позже),  и у меня их очень многие читали, так что в конце концов кто-то «зачитал».
Прочесть «Птенцов» можно вот по этой ссылке:  http://www.krasdin.ru/2001-3-4/s002.htm
(«ДЕНЬ и НОЧЬ», литературный журнал для семейного чтения, N 3-4, 2001 год). 
Но здесь не весь текст.
Удалось Татьяне Алексеевне напечатать и работу про купеческие династии, которая была, прежде всего, данью памяти предков-купцов. Работа была напечатана в одном из питерских журналов. Он у меня есть, Татьяна Алексеевна подарила, но сейчас его нет у меня на руках, чтобы сказать точно название: дала подруге, которая пишет диссертацию по купцам, а её нет сейчас в городе. Но – видите – труд Майи Ивановны продолжает быть нужным…
Книжку для детей о Петербурге  «Интереснее пешком» Майя Ивановна издала ещё в  1967 (!) году. 

Она есть у меня с пожеланием М. И. впадать иногда  в детство.
В 2006 редактор Дора Колпакова (помните, я удивлялась, почему её нет на вечере памяти; это имя я очень часто слышала от  М.И) издала новую книгу «Интереснее пешком». В ней вдвое больше стихов, а иллюстрации сделали великолепные художники Г. А. В. Траугот:  http://shaltay0boltay.livejournal.com/1089498.html

Я немного посмотрела отзывы на книгу – они такие, что просто комок к горлу.

Письмо семнадцатое

24 декабря, 2013

Наташа, добрый вечер!
Знаете, я не думаю, что смерть Майи Ивановны была криминальна. Учитывая, как напрягала её ситуация с квартирой, как сильно она её переживала, учитывая, что в последнее время она становилась всё более замкнутой и в одиночестве своём - пьющей, учитывая наследственность (брат умер от инфаркта),  лично я думаю, что вердикт "смерть от сердечного приступа" - верен. Мне тогда, когда всё это случилось, не пришло в голову предполагать криминала, и поэтому я просто не помню точно, как именно сформулирована причина смерти, помню - сердце...  

 
Наташа, спасибо вам за бескорыстную любовь к чужой поэзии, за то, что в наши, охладевшие к поэзии, дни поддерживаете интерес к ней. За Майю Борисову - спасибо отдельное и огромное!..      
С огромным уважением
Н.Т.

Это было последнее послание Наташи Туриевой.

А несколько дней спустя я получила ещё одно письмо от незнакомой мне Натальи Аккуратовой:

«Дорогая Наталия!
Спасибо за страницы, посвященные Майе Борисовой.
Скачала себе на рабочий стол, чтобы прочитать спокойно, не торопясь.
Живу в Санкт-Петербурге, в девичестве — ленинградка.  Занимаюсь Авторской Песней   и, в частности, творчеством Александра Городницкого.
Майя ещё издала книжку «ТО ВРЕМЯ - ЭТИ ГОЛОСА». О ленинградских поэтах эпохи шестидесятых, там как раз и портрет В. Сосноры.
Жаль, что нет сайта Майи Борисовой. В Интернете нашла только то, что у Вас.
Ещё раз спасибо.
С уважением, Наталия Константиновна».

Нашего полку прибывает! Значит, не так уж забыта Майя Ивановна, как мне горько казалось поначалу. Впору создавать сообщество её читателей. Присоединяйтесь!

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/249559.html