"Перелепи моё лицо, скульптор!.."

(о судьбе и творчестве Майи Борисовой)

 

 

Начало здесь

 

Письмо седьмое

 

Квартира на Дворцовой набережной – в самом центре, в самом сердце родного Ленинграда – была настоящей отрадой и счастьем последнего десятилетия жизни Майи Ивановны.

 

 

Чего стоит одно только это вот коротенькое стихотворение под прямым названием «Переезд на Дворцовую набережную».

 

В быт, что едва-едва возник,
вписаться и вглядеться.
Спустить обвязки с пачки книг,
как штаники с младенца…
Взять пачку на руки среди                                           
пока ещё содома
и, всхлипнув, вдруг прижать к груди:
«Вот, книжки, мы и дома».

 

 

Майя Ивановна, блестя глазами, с огромным увлечением рассказывала, какая кипела работа в её новой квартире, как сочинялись антресоли, как в огромной толще стены между двумя комнатами выбивали нишу, в которую встал потом книжный шкаф, как выбрасывались к шуту двери, уменьшающие и без того крохотное пространство…

 

Чу! Первая ночь в этом доме, в который
ворвалась я с разнообразною сворой
левацких лихих мастеров.
В экстазе слились разрушенье и стройка,
три пары дверей приютила помойка,
творились дела – будь здоров!

 

Квартира была совсем небольшой. Переступаешь порог – вперёд уходит узкий коридор. Сразу слева дверной проём (без дверей!), занавешенный тяжёлой толстой тканью, там кабинет. Справа большая настенная вешалка, тумбочка. Дальше коридорчик перегораживает лёгкая прозрачная занавеска из тонких бамбуковых палочек, они мелодично позванивают, когда проходишь.  За ними слева же – комната (она, правда, с дверью).  Комната средняя, метров 18, наверное. А дальше комнатной двери, всё в том же коридорчике, так называемая кухня: стол, что на фото (дверь в комнату слева от него, там уместится ещё только табуретка), справа от Майи Ивановны, тут же,  обычная газовая плита и раковина. Это конец коридора.  Тут же на противоположной стене дверь в ванную-туалет, дальше всё на том же пятачке холодильник. Вот и вся квартира.

 

Наташа Туриева у Майи Ивановны

 

Комната – при всех антресолях – наискромнейшая. Кровать, большой книжный шкаф, стол, тумба с телевизором, трюмо в углу, по другой стене ещё один книжный шкаф да гладильная доска, прячущаяся за дверью. Вот и вся роскошь! А кабинет – это узенькая кишка вдоль основной комнаты. Как войдёшь – справа тотчас тот самый шкаф, вернее, стеллаж, что вделан в толщу стены. Дальше – большой письменный стол. Он стоит лицом к стене. Он не доходит до окна, что-то  громоздится между ним и окном, не мебель, так, сложено и прикрыто. Но до окна уже близко и, сидя за столом, я всегда смотрю в окно, немного поворачивая голову.  Ширина окна – это практически ширина комнаты (Ну, чуть-чуть шире).
И по другой стене от окна идут книжные полки. Под ними кресло-кровать, встроенное под полки. На нём я и спала, и было удобно и сладко прямо с кровати протягивать руку и брать любую книгу – книги у Майи Ивановны были отменные!
Майя Ивановна смеялась, что квартира её – это бывшая привратницкая. Да не очень-то и смеялась! Примерно так оно, вероятно, и было: крохотная коморка в первом этаже, на входе во дворец. Должен же был находиться там  человек, открывавший и закрывавший двери!
Вот опять цитирую то стихотворение, что уже начала выше, «Приручение призраков». Первая ночь в новой квартире, ей не спится, что-то чудится…

 

Столетние призраки в тихой печали
бесплотными здесь пожимали плечами:
- Да кто ж она, нам на беду?
Откуда? Из нынешних ли нуворишей?
Из крупных воров или мелких воришек?
Торговка в калашном ряду?

Ведь это же схоже с кривляньем паяца:
В придворницкой ладить подобье палаццо,
………………………………………..

Тут утро настало. И я – на карачки.
В ролях поломойки, уборщицы, прачки
я вся просмотрелась до дна.
- Она – из плебеек! Простого замеса…
Бог с ней!  Ей в привратницкой – самое место.
СВОЁ знает МЕСТО она.

 

Майя Ивановна любовно украшала свою квартиру, не дорогими вещами, а всяческими штучками, сделанными собственными руками, - она это обожала, ей нравилось придумывать.  Посмотрите всё то же фото в кухне.

 

 

Все нехитрые композиции над столом – экспромты Майи Ивановны. Особенно ей нравился держатель для ножей (над её головой), сделанный ею из обыкновенной сухарницы. Очень любила она и сочинять какие-нибудь необычные эксклюзивные украшения из самых неожиданных вещей – пряжек, старинных пуговиц, ещё Бог весть из чего…
Очень любила цветы. Вот  на столе в кухонке лёгкий букетик из диких хрупких цветиков. Он очарователен. Я купила его в переходе, зная, что Майе Ивановне понравится. А в комнате на окне прячется большая керамическая миска, и в ней лежит приличного размера, плоский снизу, булыжник. Увидев первый раз, я удивилась: «Что это?!»
- Э, Наташа, это та ещё штучка!... Вот подождите, увидите!
Я осталась заинтригованной. А через несколько дней Майя Ивановна пришла с охапкой ноготков, разложила их по краю той самой миски, а хвостики прихватила-прижала булыжником и налила воду. Какое-то время всё это так и стояло довольно странным зрелищем, а потом наготки напились воды и вдруг поднялись, встали, как солдаты на параде, весело торча над миской!
Кабинет украшали и небольшие самодельные керамики, какие-то рамочки, ещё всякие штучки, сделанные её племянником Серёжей. Помните – «Племяшек мой, пельмешек мой, малыш…» У неё есть ещё племянница Анюта, но Анюта была уже с детства целеустремлённой, сильной, смелой. Иногда я видела её, она забегала – всегда оживлённая, куда-то устремлённая, забегала на секунды, спеша в свою страшно интересную молодую жизнь. А Серёжа, старший брат, рано начавший проявлять всяческие дарования, всё как-то не мог ни к чему прилепиться, всё метался, всё сомневался, всё кидался из одного в другое. Он был любовью-болью Майи Ивановны, она часто мне про него говорила.
В большой комнате, в шкафу, лежали восхитительные старые альбомы ещё более старых фотографий. Это были прекрасно сохранённые фото её предков. Особенно помню одного, авантюриста по духу, даже на фотографиях предстающего то моряком, то монахом, то ещё кем-то… А в маленькой подушечке-игольнице, висевшей сбоку на трюмо, была воткнута среди иголок крохотная серебряная шпага, которая ужасно мне нравилась…
В комнате была ещё одна весьма заметная вещь: большой тёмный киот с тёмной иконой Богородицы. Вы спрашиваете, была ли Майя Ивановна религиозна. Никаких признаков этого я не видела ни разу. И прочесть в некрологе сообщение для тех, кто хочет помянуть её молитвенно, что имя её в крещении  Елизавета – для меня было откровением. Думаю, что крестилась она уже в один из последних годов.

 

 

 

Что же касается киота, то нашёл его и принёс Алексей, Алёша, горячо любимый ею брат. Майя Ивановна рассказывала мне подробности этой находки, но я их запамятовала. Киот был в плохом состоянии, и, насколько помню, Алёша же и привёл его в порядок. После смерти Майи Ивановны киот передали в церковь «Всех скорбящих радость».  Это  недалеко от Дворцовой набережной, на углу Шпалерной и Чернышевского.

 

 

Там когда-то был дворец и церковь Натальи Алексеевны, сестры Петра I, а потом, наверное, склад, как водится. Во всяком случае, всё было глухо закрыто. Церковь открылась вновь именно тогда, только что, и именно в ней отпели, уже заочно, Майю Ивановну (к самой смерти я вернусь позже).
Закончим с кухней. На фото – обыкновенная гречневая каша, сыр, хлеб (это просто батон, а не кабачки), чай. Нередко утром был омлет, которым Майя Ивановна любила слегка похвастаться: она кидала в него всё, что осталось со вчерашнего дня, и всегда, действительно, получалось вкусно. Но, в общем, вы правы, едой голову себе Майя Ивановна не заморачивала. Да и времена были перестроечные, скудные, и я что-то не замечала, чтобы у Майи Ивановны были какие-нибудь специальные пайки, что ли, или какие-то иные каналы снабжения. Помню, в какой-то год, приехав, я звонила в Астрахань, чтобы прислали нам с Майей Ивановной чаю (в Астрахани, как ни странно, он тогда был), а летевшей из Ижевска знакомой заказывала мыло, с которым и в Астрахани (и в Ленинграде!) было туго.
По утрам я вставала первая, мне надо было к девяти в институт.
Я очень любила зимние утра на Дворцовой.  Немножко расскажу, потому что это видела ведь не только я, это было буднями Майи Ивановны.
Хорошо было, сидя в тёплой комнате и крутя кудри, видеть прямо за окном Неву во льдах, в тёмных пятнах промоин, дальше дымную от мороза громаду Петропавловки…

 

 

Вот в окнах Нарышкинского бастиона, что прямо против окон,  начинают загораться огни.

 

Нарышкинский бастион. Вид со льда Невы. На заднем плане - Санкт-Петербург.

 

Они кажутся загадочными: что там сегодня, в толщах могучих стен, в бывших казематах?
Но особенно я любила те редкие дни, когда могла быть дома в полдень, когда ударяет пушка. Стреляет она ужасно громко! Её отчётливо слышно даже у нас в институте, а уж здесь, напротив, я всякий раз едва не слетаю со стула, хотя жду выстрела. Но летом выстрел пушки – просто звук, а вот зимой – красивое зрелище, тем красивее, чем сильнее мороз. Особенно если день солнечный.  Нева тяжело блистает льдами, крепость вся в изморози, серо-розовая в свете несильного северного солнца.
Я смотрю на часы. Три… два… один… Тугой клубок ярко-оранжевого огня, обрамлённого туманом, вырывается из тонкого дула, и только спустя несколько мгновения ударяет звук, такой весомый и твёрдый, что им можно бы колоть орехи.

 

 

Так вот, утро. Несколько позже меня вставала и Майя Ивановна, быстро готовила завтрак и звала меня к столу. За завтраком она любила на скорую руку, скорее по заголовкам, просмотреть свежие газеты (их рано приносили). Мы завтракали, я быстро мыла посуду (такое у нас было разделение труда) и убегала в институт, а Майя Ивановна шла в издательство, в Ленсовет, ещё куда-то по своим делам или же оставалась дома, работала.
Я училась допоздна, возвращалась только вечером. Институт наш недалеко: пройти Марсовым полем или Летним садом до перекрестья Фонтанки и Мойки у Михайловского замка, перейти мост, миновать дом Оливье, где жил Пушкин, когда называл Летний сад своим огородом, и через несколько домов свернуть в родную Моховую. И когда ночью я возвращалась через Марсово поле, я всегда с предвкушением чудесного ждала того момента, когда выверну из Мраморного переулка, и передо мной просторно распахнётся панорама ночного Ленинграда. Петропавловский собор, Эрмитаж, Биржа – всё тонко, нежно подсвечено, а когда нет льда – ещё и отражается в Неве.

 

 

На фоне тёмного неба и тёмной Невы – всё так объёмно, так театрально, и в то же время так неподвижно, молчаливо, полно спокойного благородства. Столько здесь на каждом шагу человеческого гения – невозможно надышаться. Как же могла не любить Майя Ивановна этот свой новый – предначертанный! – дом.
Хотя я приходила всегда поздно, Майя Ивановна ждала меня, не ужинала. Мы садились есть, делились друг с другом  новостями дня, потом переходили на  события в стране. Времена-то были какие! Всё кипело. В столицах, особенно в периоды потрясений, всё ощущается намного острее, чем в провинции. У Казанского собора чуть ни каждый день яростные митинги.

 

 

Хочешь узнать не газетные, а самые откровенные, самые запретные новости – иди к Гостиному двору. Он ещё с доперестрочных времён окружён забором (собрались ремонтировать, да так и зависли), и этот забор сплошь оклеен листовками, воззваниями, разоблачениями, призывами!..
На моём веку церкви только закрывались, теперь – открываются. Казанский собор был музеем атеизма. Теперь – открытие Казанского собора, первая служба в Казанском соборе! В костёле на Невском был – бассейн. Теперь его закрыли! Открыли в нём выставку Рождественских вертепов! Исаакий всё ещё музей, но я попадаю на первую службу в Исакиевском соборе!..
Вы спрашиваете, что смотрит Майя Ивановна по телевизору.

 

 

Она смотрит бесконечные дебаты и заседания, в дикой, горячей, страстной сумятице которых  мучительно рождается новая Россия. Она всем сердцем переживает всё, что происходит, комментирует трезво и остро. Мне смотреть некогда, мне надо заниматься. Майя Ивановна пересказывает мне самое интересное и важное за день, и я иду работать, прося позвать меня, когда начнётся программа Невзорова «600 секунд» - весь Ленинград смотрел её тогда.

 

 

Но, разумеется, не только политика была в её жизни. Но это уже другая глава.
А на сегодня – всё.
Всего доброго!
Н.Т.

 

Письмо восьмое

 

Уметь радоваться чужой удаче, чужому успеху  - свойство сильных. Майя Ивановна умела.
Помню, когда мы лишь переписывались, она однажды прислала мне только что вышедшую книжечку стихов Галины Гампер.
Я не знала такого поэта. Стихи были тонкие и пронзительные. А Майя Ивановна с огромным уважением писала мне о Галке, своей подруге, не просто прекрасном поэте, но замечательном и мужественном человеке. Галина Гампер с детства была прикована к инвалидной коляске. Ноги у неё не двигались вовсе, а руки действовали, но, как, помнится, писала М. И., ресницы накрасить она ещё могла, а причесать затылок уже нет. Они дружили тесно, и если я слышала, как в ответ на звонок Майя Ивановна весело восклицает «А, Галка! Привет!» - было ясно, что это звонит Гампер. Я бы не сказала, что у Майи Ивановны была привычка цитировать к слову чужие стихи, но «Как говорит Галка, ….» и дальше строка-другая – такое я порой слышала.

 

Галина Гампер. Ноябрь 2009.

 

Среди некрологов, которые я Вам отправила, есть написанный Гампер. Вы можете доверять ему стопроцентно.

 

 

Они до конца были подругами. Хочется сказать, что уже после смерти Майи Ивановны, через несколько лет (затруднюсь сказать точно) Галина Сергеевна была названа ЮНЕСКО женщиной года. Я ни секунды не сомневаюсь, что если бы Майя Ивановна была жива, она была бы рада искренне.

 

губернатор Санкт-Петербурга вручает премию  Галине Гампер
за сборник стихов "Двоюсь, троюсь и множусь..." (2011).

 

 

Порой прямо с порога – с моего порога, если приходила я, или с её, если я уже была дома, Майя Ивановна энергично декламировала несколько стихотворных  строк – тех, которые сегодня у кого-то вычитала или услышала и которые ей страшно понравились. Именно так я услышала и запомнила:

 

Как прекрасно, что мы ещё живы!
Что мы вышли на Невский проспект!
Что рассыпались синие сливы!
Что порвался бумажный пакет!

 

М. И. сказала тогда, чьи это стихи (речь, понятно, о современниках, ленинградцах), но я, увы, имени не запомнила, а вот строки эти великолепные – сразу, как цементом, схватило. Очень люблю их.
Не могу не сказать, что Майя Ивановна к делу своему относилась исключительно строго, тут не могло быть никаких поблажек ни себе, ни другим. Она много переводила, и в переводе так же не давала себе спуску, как это было бы со своими стихами. У неё много переводов латышских поэтов, например, Яниса Петерса, которого она называла своим другом,  и Дайны Аватыня - они дружили, Майя Ивановна порой отдыхала у неё в Прибалтике. Есть книжечка Авотыни, «Малые гавани», целиком переведённая Борисовой.
Ещё есть у М. И. замечательные переводы чешского поэта Мирослава Флориана… да много чего.
Правда, есть и такое её высказывание (в письме 1984 года): «...переводы – это всегда блуд, пусть с горячей симпатией и с хорошими детьми (как Низами, например), но блуд, демонстрация – «вот как я УМЕЮ», вообще – демонстрация, рассчитанная на сравнение, тогда как написанное тобой – что есть, то и есть». Низами, кстати, она переводила очень увлечённо, и, помню, не без гордости вспоминала, что в этой работе надо было находить огромное количество слов на одну рифму.
Я не знаю, как она относилась к критике, разговоров на эту тему у нас с ней как-то не было никогда. Но слушать она, бесспорно, умела. Наверное, это и давало мне смелость позволять себе не только хвалить. И как бы там в душе ни относилась она к моим словам, но слушала исключительно внимательно и серьёзно. Не каждый, согласитесь, может похвастаться такой терпимостью. (Конечно, моя критика была очень скромной, но всё же, всё же!..)
Я как-то очень помню один день… Было 20 мая, канун дня рождения М. И.. Я прилетела на летнюю сессию, рано утром. Мы позавтракали и поехали в Репино.

 

 

Дело в том, что в начале апреля умер Алексей Алексеевич, брат Майи Ивановны. У них были разные отцы, но они очень любили друг друга. Алексей был младше, он был последним кровно близким человеком. У него давно уже были проблемы с сердцем, он лечился, Майя Ивановна очень за него переживала, нередко писала о своих тревогах. И вот в конце апреля я получила от неё скупое, сдержанное письмо о смерти Алёши от очередного инфаркта. Давно ли было лето, и мы все вместе: Алексей с женой Таней, мы с Майей Ивановной, - ездили на их машине в Царское Село, гуляли по парку, смеялись,  я чуточку даже влюблялась в Алексея, он был обаятельный, умный, спокойный…
И вот я в Ленинграде, и мы едем на его могилу. Дорога была дальняя, мы не виделись полгода, и, как обычно в таких случаях, в разговоре перескакивали с одного на другое. Но перед самым отъездом я получила от Майи Ивановны целую машинописную подборку новых стихов, ещё не успела ни словом о них отозваться и всё время об этом помнила. И тогда я:
- А почему вы не спрашиваете о стихах?
И тогда М. И.:
- А девичья гордость?
Я засмеялась и стала говорить о стихах…
Потом мы шли по тихой лесной дороге на репинское кладбище.

 

 

День был поразительный для Ленинграда, ослепительно-синий, на зелёных ёлках ярко алели молодые шишечки. Кладбище маленькое, всё меж сосен, тихое-тихое, только птицы пересвистываются. Алексей лежит на самом краю, у сосны, там так хорошо тихо сесть и молчать, и слушать гул сосен, и чувствовать, как приходит в равновесие душа… Майя Ивановна говорила о том, как бы ей хотелось тоже лежать либо здесь, либо в Комарове.
Там она теперь и лежит, рядом с Алёшей.

 

 

Но об этом речь впереди.

 

Письмо девятое

 

В одном из писем 1983 года М. И. пишет:  «Семь лет назад я ушла от своего последнего мужа – философа, профессора, доктора наук…»
Всего их было, если не путаю, три. Мы никогда о них, да и вообще на подобные темы, не говорили.  Я, в общем, допускаю, что, задай я эти вопросы Майе Ивановне, или придись они к слову, она бы ответила. Но мне спрашивать о подобном, нескромно лезть в столь интимные сферы, не приходило в голову.
Могу уверенно сказать, что в последние, при  мне, годы у Майи Ивановны не было никого. В повседневности. В сердце  же – не знаю, и знать не могу. А если о чём-то и догадываюсь, то оставлю это при себе, поскольку самой Майе Ивановне уж точно не понравились бы подобные разговоры вокруг её имени.
При всей своей общительности, весёлости, жизнелюбии  («я – подсолнух, весёлый вертел // на горячей жаровне дня» «Я вся – хохочущая лепта // в разбойный звон твоей листвы») – Борисова  вовсе не была человеком нараспашку.

 

На чужой подъём я нелегка,
я не откликаюсь на манок.
Я ношу за пазухой щенка,
у меня за пазухой – щенок.

 

Он рычит на тех, кто словом смел,
он рычит на тех, кто близко сел.
Да и мне приятнее одной –
так щенку приятнее со мной.

 

Ну, а как там ты –     насчёт манка?
Среди всех бываешь одинок?
Носишь ты за пазухой щенка?
Он рычать умеет – твой щенок?

 

Не менее внятна она и в значительно более раннем и прекрасном стихотворении «Снова ясен, снова чёток…» с этим изумительным -

летнесадовских решёток
закругленное «прощай»… 

 

    
           
Научи меня прощаться,
завершаться, Летний сад!
Не жалея о решённом,
о прошедшем не скорбя,
чёткой линией решёток
огораживать себя.
Уходить с чужого пира,
от несытого огня,
прочно кованые пики
постепенно наклоня.

 

 

Вот это «чёткой линией решёток // огораживать себя»  она в высшей степени умела.
Что касается Виктора Сосноры, был ли у них роман – не знаю, просто не знаю.
Она была старше его, хотя это ни о чём не говорит. Ему посвящено прекрасное стихотворение «Тихо строки наклони, и не вздрогни, поражённый: всё искусство на крови, на своей ли, на чужой ли…» - но это тоже ни о чём таком не говорит.
Его не было на вечере памяти М. И., я этому несколько болезненно удивилась, но и это не говорит ни о чём, причины я не знаю.
А про «Ночной шёпот Галатеи...» от самой М. И. я слышала только один, весёлый, рассказ.  Стих был популярен, и одно время она читала его так часто, что, казалось ей, разбуди среди ночи – прочтёт, не проснувшись. И, однако, однажды начала читать – и почти сразу забыла напрочь! Так и не вспомнила, бросила. Вскоре – такой же случай! Не буду утверждать, точно не помню, но, кажется, она после этого перестала его читать, решила, что хватит.

Были ли известные поэты, игравшие важную роль в её жизни,  вдохновлявшие на стихи?

Вдохновлявшие – не думаю. Она была очень сама по себе, и ценила в себе это.

 

Люблю в себе желанье повторять
стихи другого. Удержу не знать
в любви к другому, и при этом знать,
что я пишу не так, а по-другому,
и что пишу я так, как я пишу.

 

Но поэты, ценимые ею высоко, конечно же, были. Цветаева, например.
«На меня она <…> действует свирепо, и лишь недавно я обрела возможность хоть сколько-то глядеть на неё со стороны» (письмо 1982 года).

 

И ещё, Наташа, не знаете ли Вы предыстории каких-нибудь её стихотворений, как, в связи с какими событиями или людьми они рождались, что послужило толчком, поводом к их написанию?

Тут я знаю, главным образом, о тех стихах, которые связаны с поездками, с пребыванием её не в Ленинграде. Иногда она описывала какую-то обстановку, людей, потом появлялись стихи. Например, последнее лето она провела на Псковщине, в пограничной с Латвией деревушке, чудесном, привольном, чистом месте. И в последнем своём письме она описывает и тамошние прелести – и всю  горечь разрухи, постепенного запустения.
А в посмертной – Памяти Майи Борисовой – публикации в мартовском журнале «Речитатив» всё это уже в стихах. И в каких! Их два, одно процитирую.

 

КУКУШЕЧКА КУКОВАЛА

Кукушечка куковала
на латышской стороне,
я её и не пытала,
сколько жить осталось мне.

 

Здесь, в Пыталовском районе,
где посеяна беда,
на свои гадать не клонит
суверенные года.

 

Вроде те же луг и пожня,
переправы и мосты.
Но – застава, но – таможня,
проверяльные посты.

 

Под кустом кемарят трое:
водка здешняя горька.
Вьётся Риттупе-Утроя –
пограничная река.

 

Выросшие дети манят,
все – на берегу на том.
Уезжает баба Маня,
заколачивает дом.

 

Яковличу срок не долог:
не засажен огород.
А сосед Василий пчёлок
чуть не даром отдаёт.

 

Слушать речь его неловко.
«Хорошо, как дом сгорит.
Оправдается страховка», -
так Василий говорит.

 

Зарастут ольхой поляны
и дороги зарастут,
золотые одуваны
все дворы позаметут.

 

Лет утруска, дней усушка.
Всё не то и все не те.
Сколько же годков кукушка
напророчит пустоте?

 

Кроме того, что стихи прекрасны – в них это сшибающее меня с ног -

 

Кукушечка куковала
на латышской стороне,
я её и не пытала,
сколько жить осталось мне…

 

Жить оставалось – несколько месяцев…

А ещё в давнем, 1977-го года сборнике «Равновесие», подаренном мне Майей Ивановной уже позже, она ещё позже, в начале девяностых, сделала исправление и приписку к стихотворению «Тёплый июль». Это были годы, когда очень и очень многие покинули Россию.

 

 

Полупобедны и полуопальны,
Знакомцы те, что нынче – вдалеке…
Вас гладят ли там пинии и пальмы,
как родственников, тенью по щеке?

 

Навряд ли…  Ну так пусть хоть ваши дети
прильнут сердцами к выбранной стране,
поскольку жить без этого на свете,
конечно, можно… Но вчерне, вчерне.

 

Письмо десятое

 

Когда вы, Наташа, спросили о домработнице или прислуге, я, конечно, просто посмеялась очевидной  для меня невозможности подобного. Но, перечитывая письма, нашла давнишний, 83-го года, эпизод. Он длился недолго, и вот что пишет сама Майя Ивановна.
«Впервые воспользовалась наёмным трудом, что, оказывается, прекрасно! Возник, по крайней мере, на декабрь-январь, сосватанный мне друзьями Боря, который за 40 р.  в месяц служит курьером-порученцем: от – разослать книжки по иногородним адресам до – вызвать TV-мастера и отнести зонтик в починку. Удобно до жути».
Спрашивали вы также, что М. И. готовила,  какие блюда любила. Про блюда я уж говорила, тут всё было скромно. А вот рыбу она действительно любила.
«На Дальнем Востоке обнаружилось, что я не просто гастрономически «рыбница», но какой-то рыбный наркоман и почти извращенец».
Я порой посылала ей воблу и всегда, приезжая на сессию, привозила, конечно, астраханскую рыбу, чаще всего здоровущего сазана. Мы готовили его «по-астрахански», ей ужасно нравилось.  Первые годы летом я и немного икры привозила, она ещё не исчезла тогда и всё ещё была дешева, так что и я, всю жизнь, в общем, нищая, могла  позволить себе эту вовсе у нас не роскошь. Обыкновенно Майя Ивановна звонила Наталье Владимировне, подруге своей, и говорила: «Давай в гости, Наташа приехала!» (Они далеко друг от друга жили и, особенно в последние годы, встречались, главным образом, в связи с моим приездом).
И мы устраивали пир горой, долгий и уютный. Потом Наталья Владимировна уходила, чтобы успеть на метро, а мы всё сидели, беседовали во всё не вечереющей комнате… Дворцовая набережная – точнее, набережные центра по левому берегу Невы – самое светлое место и без того светлого Питера периода белых ночей. Потому что все набережные распахнуты к западу, потому  что здесь простор, ничто не заслоняет неба, и потому, что сама Нева, как огромное зеркало, долго ещё отражает  непостижимое сияние белых ночей, когда, кажется, сам воздух светел и золотист.

 

 

Только к двум ночи ненадолго сгущалась синяя тьма, и тогда мимо окон начинали бесшумно скользить громады кораблей, - тёмные, только на носу и на мачтах красные огни… Было удивительно: волшебно, огромно и волнующе…  Очень скоро начинало быстро светать, в четыре утра было уже абсолютно светло и тихо…
Летняя Дворцовая набережная забита людьми, они гуляют до утра, шумят за окнами… Майя Ивановна тщательно задёргивает тяжёлые толстые шторы, создающие в комнате хотя бы подобие ночной темноты и приглушающие звуки. Им, конечно, не сдержать ора  забубённого буйства пограничников, чей праздник приходится на разгар белых ночей, но это ведь только один день…  Зато вид из окон Майи Ивановны – всё равно что с  vip-трибуны. Все фейерверки смотрим прямо из окна! 

 

 

В особые праздники зажигают не только ростральные огни,  но и факелы по всем стенам крепости, этот процесс – сам по себе зрелище, и так интересно наблюдать за ним, прихлёбывая чай… В Ленинграде фестиваль воздушных шаров? – но их «парковка» на пляже у Петропавловки, за нашими окнами! На Петропавловской колокольне установили карильон и устраивают концерты колокольной музыки? Нам ни к чему переходить Троицкий мост, концерты слышны из окна!
Я уж не говорю о том, что сверяю часы с курантами на Петропавловке (зрение тогда было не то, что сейчас…), и что Петропавловский Ангел днём и ночью осеняет нас своими крылами…

 

     
Сейчас, когда Петербург стал проводить праздник выпускников «Алые паруса», романтической красоте которого, по-моему, ничего не сможет противопоставить ни один город мира, я всегда смотрю его и всегда с болью думаю, как всё это могла бы наблюдать из окна Майя Ивановна...

 

 

Зимой всё иначе. К десяти часам рассвет ещё только-только продирает глазки, а в четыре уже темнеет. Зимой Майя Ивановна задёргивает свои шторы с ещё большей тщательностью, «чтобы не торчать на виду у всего Ленинграда»,  поскольку и зимой Дворцовая набережная отнюдь не пустует.
Место  действительно потрясающее, посредине между самыми культовыми местами Ленинграда, Летним садом и Эрмитажем. Туда и туда – пять  минут. 

 

 

Дом рядом с домом Борисовой, дворец Кантемира (справа захватилось окно Майи Ивановны).

 

два окна слева - окна М.И. Но её за ними уже нет.

 

Атланты под ризалитом в виде египтян.

 

 

«Мои феллахи» - зовёт их, шутя, Майя Ивановна.
Если пойти в сторону Эрмитажа, но свернуть, не доходя, в маленький Мошков переулок, он выведет тебя через минуту к Конюшенному мостику, за которым – Конюшенное ведомство, где отпели Пушкина, а чуть вправо – его дом.

 

 

Это снимок не с мостика, но сделан на выходе из Мошкова переулка. Жёлтый дом Пушкина, зелёный дом Аракчеева у Зимней канавки, дальше виден вход на Дворцовую площадь…

А пойдёшь в другую сторону – тотчас минуешь Мраморный дворец, и сразу - Марсово поле. Зимой там вольно гуляет ветер, а в июне потрясающе цветут кусты разноцветной сирени, очень старой, стволы толщиной в руку…

 

 

Это они и цвели, конечно, когда К. Р. подходил к окну Мраморного дворца.

 

Растворил я окно - стало грустно невмочь -
Опустился пред ним на колени,
И в лицо мне пахнула весенняя ночь
Благовонным дыханьем сирени…

 

Ну а сразу за Марсовым полем – тонкая струнка Лебяжьей канавки и – Летний сад! О нём нельзя промолчать, когда речь – о Майе Борисовой.

 

Письмо одиннадцатое

 

Летний сад - не отдельная глава, только абзац, но не написать его не могу.

 

… Побужденье к восторгу – решётка, ограда,
а потом уж аллеи, скульптуры потом.

 

Майя Ивановна очень любила Летний сад, не случайно он не раз появляется в её стихах, причём в стихах, написанных задолго до переезда на Дворцовую. А когда – пространственно – он так невероятно приблизился, она стала бывать в нём очень часто. Главным образом летом, когда можно было пойти туда с книгой, с блокнотом, сидеть на скамейке чуть в стороне от главных, переполненных людьми аллей,  - за двуликим Янусом, к примеру, - и читать, молчать, думать, смотреть…

 

 

Помните, я упомянула, что перейдёшь Фонтанку – и тут же дом Оливье, где жил Пушкин, когда говорил, что Летний сад – его огород, он выходит туда в туфлях и халате, читает и пишет в нём. Лукавил, конечно, Александр Сергеевич, ибо был франтом и в халате нигде не показался бы. Но «в халате» - значит, моё, домашнее, родное. Нет, Майя Ивановна никогда не ссылалась на Пушкина, это было не в её строгой натуре. Но она, разумеется, помнила эту пушкинскую усмешку и, думаю, в глубине её души что-то чуточку, по-детски, трепетало: «Летний сад – мой огород…Читаю и пишу в нём…»
Сегодня его изменили, совсем изменили.  Это другой сад. Может быть, он ближе к Петру, может быть, что-то подобное видел Пушкин, но он бесконечно далёк от Блока, от Ахматовой, в нём уже невозможно произнести:

 

Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград, 
Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой. 
В душистой тиши между царственных лип
Мне мачт корабельных мерещится скрип... 

 

 

Такого Летнего сада вы уже не увидите.

Статуи стоят в Михайловском замке, те, что в саду – только современный бетон. Ну, положим, статуи погибали, питерская сырость пожирала мрамор,  их таким образом спасли.
Но сказать:

И замертво спят сотни тысяч шагов
врагов и друзей, друзей и врагов, -

уже невозможно: эти дорожки, эти шпалеры, эти кустарники – ничего и никого не видели, шествие теней прервано, даже лебедь не плывёт больше ни сквозь века, никак. Ну, его-то, вероятно, ещё запустят…
Нынешний сад – беспамятен и холоден.

 

 

И я думаю: хорошо, что Майя Ивановна не дожила. Я понимаю, какая это была бы для неё потеря. Потому что знаю, какая это болезненная потеря для меня.
Моего Летнего сада – больше не существует. Нигде.

******************

В 1982 году Майе Борисовой исполнилось 50 лет.
Я не знала, что у неё такая дата, и вдруг в «Литературке» читаю от эту заметку:

 

 

Не только 50-летие, но ещё и орден!
Я накатала письмо, упрекнув за излишнюю скромность. Можно же было пусть не похвастаться орденом, но хоть упомянуть!
В ответ получила письмо, фрагмент которого процитирую.

«Недели за две до своего праздника я сплоховала: приболела чем-то гриппозным <…> и не знала, делается ли что-нибудь…. Потом приехали брат, друзья, оказалось, всё идёт полным ходом, но меня кинуло в какую-то нервячку. А тут ещё орден этот, как снег на голову.
<…> А потом прилетела из города Ош моя подруга, киргизская поэтесса Алымкан Дегенбаева, человек удивительного спокойствия, интеллигентности… Плюс ко всему – с грузом морковки и специй для плова, а так же с травой хусаем, крахмальной вермишелью, особо солёным перцем и ещё чем-то для приготовления дунганского блюда по имени «фунчёза». Нервячка кончилась.
В результате бал удался. Приехавшие (из Москвы, Архангельска, Риги, даже Чехословакии) придали ему размах и значение, причём все знали, что это официально не запрограммировано. И свои были – такие симпатяги! И на мне была кофта из жатой марлёвки, привезённая из Греции…
В общем, всё прошло хорошо, и сил вполне хватило ещё на неделю, когда ежевечернее кто-то являлся. Я потом посмотрела назад и поняла, что из числа «круглых дат» (начиная с 20-летия) самыми приятными были 30 и 50».

К этому хочу добавить, что Алымкан не было на вечере памяти, вообще она никак не отозвалась на известие о смерти, что было странно. Возможно, ситуация сложилась как-то так, что она ничего не знала и не получила сообщения.
Сейчас я залезла в сеть, набрала Алымкан Дегенбаеву… Оказалось, она именно с 1996 года, когда не стало Борисовой, работает в бишкекском драматическом театре. Нашла также материал о праздновании её 70-летия, хотя не прописан год, когда это случилось, и её фото.
Словом, я хочу позвонить в Бишкек, в театр. Надеюсь получить её телефон.
Майя Ивановна всегда очень тепло говорила об Алымкан, и, думаю, ей есть, что рассказать о Борисовой.

********************
В центре Питера на Итальянской улице до сих пор располагается знаменитый Дом Радио. Майя Ивановна была там своим человеком.

 

 

В рубрике «Малая Невка» она вела передачу о русском языке, которая выходила по четвергам на Российском радио. Выходила в первой половине дня, мне очень редко удавалось её услышать, и это было огромным моим сожалением. Называлась передача: «Владеем, говорим, способны объясниться». Увлечённо и увлекая, ясным чистым голосом, эмоционально, просто, совершенно в своей разговорной манере рассказывала и размышляла Майя Ивановна о языке, и я знала людей, которые всегда слушали эту передачу и очень любили. И она её любила.
В феврале 1993-го пишет:
«Что до моих дел, то мне почему-то жить интересно, и, пожалуй, даже нравится. Нравится <…> зарабатывать деньги, в том числе и радиопередачей «Малая Невка». <…> Нравится и то, что я, опять же, наработала себе вполне приличную пенсию».
Эта пенсия какое-то время была предметом её радостного удивления: надо же! Можно просто пойти в банк и снять деньги. Они приходят туда сами! В обязательном порядке!
Ей, жившей литературным трудом, неверными гонорарами, это было поначалу очень непривычно.

********************

Майя Ивановна очень любила танцевать, понимала танец, стихию танца.
В 1989 году  Даниил Гранин праздновал своё 70-летие.

 

 

Я не знаю степени их отношений, но знаю, что они приятельствовали, и Майя Ивановна на том юбилее – была. Она вернулась очень весёлая, оживлённая, и с удовольствием рассказывала, как замечательно они с Граниным танцевали.

 

 

Тогда-то я и услышала от неё целый панегирик танцу.
А ещё она любила напевать. Не петь, но жизнерадостно напевать что-нибудь, плещась под душем или возясь на кухне. Она по натуре была очень жизнерадостная. Жизнелюбивая.

********************
Не помню года, но при мне Майя Ивановна вернулась из Парижа. Он произвёл на неё колоссальное впечатление. Было это зимой, в предновогодние дни, и одним из самых восторженных её воспоминаний были, как ни забавно, увитые огнями деревья на Елисейских полях.

 

 

Вот фото из сети. Это в самом деле волшебно красиво, но сейчас и  мы привыкли к иллюминациям наших улиц, а тогда Майя Ивановна рассказывала мне, как рождественскую сказку, и я как сказку же слушала.
А ещё при мне была поездка в Америку, в Штаты. Майя Ивановна собиралась задолго, и, помню, я покупала по её просьбе в Астрахани какую-то особенную, кудрявую и переходящую в цветовых оттенках пряжу, из которой ей связали перед поездкой платье. Она привезла настенный кнопочный телефон, который утвердился в кабинете и был тогда «шикарной» штучкой.
Господи, как мы скромно жили в те годы!.. У меня до сих пор хранится обыкновенная шариковая ручка из тех же Штатов, которая в те времена обыкновенной совсем не казалась: из розового пластика! Красивая!..
В Штатах наши жили в американских семьях, а это ведь всегда значительно большее погружение в чужую жизнь. И, вернувшись, Майя Ивановна долго ещё делилась впечатлениями.

 

Окончание здесь