Начало здесь

 

 

Такого глубокого женского образа, наделённого яркими индивидуальными психологическими чертами, никто до Тютчева в лирике ещё не создавал. «Денисьевский цикл» рассказал о гордой молодой женщине, бросившей вызов светскому обществу, совершившей подвиг во имя любви и погибшей в отчаянной борьбе за эту любовь.

 

 

По своему характеру этот образ перекликается с Настасьей Филипповной у Достоевского, с Анной Карениной у Толстого.

 

 

акварель работы Иванова. 1851 год.

 

 

Такой Елена Денисьева изображена на известном портрете: у зеркала, словно после бала, только-только успев снять нитку жемчуга, она повернулась к вошедшему, устремив на него свои чёрные глаза. «Я очи знал, - о, эти очи!» - скажет он о её глазах. Огромные, глубокие, чего-то ждущие, они хранят непроницаемую боль так  не сбывшегося до конца счастья. Но всё-таки — счастья.
Внешне Тютчев был малопривлекателен, - маленького роста, скверно одет, неряшлив, (на фотографии видно, что пиджак застёгнут не на те пуговицы), рассеян (об этом ходили анекдоты), непричёсан (расчёской чаще служила пятерня). Однако при всём этом пользовался бешеным успехом у женщин. «Казалось загадкой, как этот неказистый неуклюжий человек влюблял в себя первых красавиц Европы, - писал современник о Тютчеве. - В нём ощущалась огромная сексуальная сила, завораживающая женщин. Он обладал магической притягательностью, утончённым обаянием и всегда был центром любого общества». Молодые салонные львы, только входившие в моду, с завистью пожимали плечами, признавая за ним, низкорослым, невзрачным, немолодым, первенство.

 

 

Современники вспоминали, что Тютчев обладал даром удивительной афористичности и остроумия, он был прекрасным рассказчиком, оратором, собеседником. В 1873 году, сразу после смерти поэта, П. Вяземский даже высказал мысль о необходимости записать, собрать и издать Тютчевиану — прелестную,  живую современную антологию его высказываний. Такая книга вышла в 1922 году: «Тютчевиана. Эпиграмы, афоризмы и остроты Тютчева».

Когда поэт впервые увидел Елену Денисьеву, ей было 20 лет, ему 42. Она воспитывалась в Смольном институте благородных девиц, где в то время учились его дочери.

 

 

 

В течение последних четырёх лет они встречались достаточно часто, но отношения их не шли дальше взаимной симпатии. Денисьева была дочерью обедневшего дворянина, майора, мать её рано умерла, и она воспитывалась у тётки, которая была инспектрисой Смольного.

 

 

Та ни в чём не стесняла племянницу, вывозила её в свет, у неё было много блестящих поклонников. Но из всех Лёля Денисьева избрала поэта.

 

 

Первое их объяснение произошло 15 июля 1850 года. Ровно через 15 лет Тютчев напишет об этом «блаженно-роковом дне»:

 

Как душу всю свою она вдохнула,
как всю себя перелила в меня.

 

 

Что она поддалась его обаянию до совершенного самозабвенья, это как нельзя более понятно, хотя ей было в то время 25, а ему 47, но Тютчев и позже, до конца жизни, по своему уму, остроумию, образованности, по своей утончённой светскости, был необыкновенно обаятельным человеком.

 

 

До глубокой старости он сохранил такую свежесть сердца и цельность чувств, такую способность к безрассудочной, не помнящей себя любви, что читая его дышащие страстью письма и стихи, трудно поверить, что они вышли из-под пера не впервые полюбившего 25-летнего юноши, а 50-летнего человека.

Вот стихотворение 1852 года, адресованное Денисьевой:

 

Ты волна моя морская,
Своенравная волна,
Как, покоясь иль играя,
Чудной жизни ты полна!

 

Ты на солнце ли смеешься,
Отражая неба свод,
Иль мятешься ты и бьешься
В одичалой бездне вод, –

 

Сладок мне твой тихий шепот,
Полный ласки и любви;
Внятен мне и буйный ропот,
Стоны вещие твои.

 

Будь же ты в стихии бурной
То угрюма, то светла,
Но в ночи твоей лазурной
Сбереги, что ты взяла.

 

Не кольцо, как дар заветный,
В зыбь твою я опустил,
И не камень самоцветный
Я в тебе похоронил.

 

Нет – в минуту роковую,
Тайной прелестью влеком,
Душу, душу я живую
Схоронил на дне твоем.

 

Тютчев встретил Денисьеву после 20 с лишним лет на Западе, где он долго не видел русских женщин, кроме европейски отшлифованных жён и дочерей дипломатов. Молодость поэта прошла в Германии, все его прежние жёны и возлюбленные были немки — утончённые, благовоспитанные. Елена же, несмотря на строгий режим Смольного института, сохранила полную непосредственность душевных движений. Природа одарила её большим умом, живостью характера, глубиной и энергией чувств. Она не знала удержу ни в любви, ни в гневе.

Однажды, разгневавшись на поэта (причиной ссоры была его отрицательная реакция на то, что она ждёт от него ещё одного ребёнка), Денисьева в ярости схватила со стола первую попавшуюся ей под руку бронзовую собаку и бросила её в Тютчева, по счастью не попав и отбив от угла печки большой кусок изразца. Потом её раскаянью, слезам и рыданиям не было конца.

 

Любовь, любовь - гласит преданье -
Союз души с душой родной -
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье.
И... поединок роковой...

 

И чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец,
Тем неизбежней и вернее,
Любя, страдая, грустно млея,
Оно изноет наконец...

 

Елену Денисьеву ожидало место фрейлины при дворе и вполне обеспеченное будущее. Но о её связи с Тютчевым стало известно управляющему Смольным институтом, который напал на след их квартиры, тайно снимаемой для свиданий. Разразился скандал. При этом жестокие обвинения пали почти исключительно на Елену. Перед ней навсегда закрылись двери тех домов, где прежде она была желанной гостьей. Она потеряла всех своих подруг и всякую надежду на устройство при дворе.

 

 

Отец в гневе отрёкся от дочери и запретил родственникам с ней встречаться. Её тётка вынуждена была оставить место в Смольном и вместе с племянницей переселиться на частную квартиру.

 

 

Тогда поэт и написал это стихотворение:

 

Чему молилась ты с любовью,
Что как святыню берегла,
Судьба людскому суесловью
На поруганье предала.

 

Толпа вошла, толпа вломилась
В святилище души твоей,
И ты невольно постыдилась
И тайн, и жертв, доступных ей.

 

Ах, если бы живые крылья
Души, парящей над толпой,
Ее спасали от насилья
Бессмертной пошлости людской!

 

С семьёй Тютчев не порывал и никогда бы не смог решиться на это. Он метался между двумя женщинами, не находя покоя ни у одной из них. Он не был однолюбом. Подобно тому, как раньше любовь к первой жене жила в нём рядом со страстной влюблённостью в Эрнестину Дернберг, так теперь привязанность к ней, его второй жене, совмещалась с любовью к Денисьевой, и это вносило в его отношения к обеим женщинам мучительную раздвоенность. Поэт сознавал себя виновным перед каждой из них за то, что не мог отвечать им той же полнотой и беспредельностью чувства, с каким они относились к нему.

 

О, вещая душа моя!
О, сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..

 

Он пытается понять любимых женщин, поставив себя на их место. И пишет стихи как бы от от их имени, причём написаны они так, что могли бы прозвучать как из уст Елены, так и Эрнестины.

 

Не говори: меня он, как и прежде любит,
Мной, как и прежде, дорожит...
О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит,
Хоть, вижу, нож в его руке дрожит.

 

То в гневе, то в слезах, тоскуя, негодуя,
Увлечена, в душе уязвлена,
Я стражду, не живу... им, им одним живу я -
Но эта жизнь!.. о, как горька она!

 

Он мерит воздух мне так бережно и скудно,
Не мерят так и лютому врагу...
Ох, я дышу еще болезненно и трудно,
Могу дышать, но жить уж не могу!

 

Что же это за явление такое — любовь одновременно к двум женщинам, не миф ли это, не лицемерие ли? Над этой тютчевской дилеммой бились биографы ещё при жизни поэта. Его сын Фёдор Тютчев (от Елены) писал: «Натура Фёдора Ивановича такова, что он мог искренно и глубоко любить не только одну женщину после другой, но даже обеих одновременно».
Это была особенность его натуры. Однажды полюбив, поэт уже не мог разлюбить — не умел. Его сердце было слишком вместительным: всё, что происходит с другим в любви — влюблённость, пик любви, медленное угасание чувства, наконец, привыкание — всего этого у Тютчева не было. А были лишь три стадии этого чувства: влюблённость, любовь и вечная признательность. Такова была необъяснимая — космической мощи — стихия любви, жившая в этом человеке.
В то же время он винил себя за непостоянство, неверность, но ничего не мог с собой поделать. И предостерегал женщин от любви к таким, как он:

 

Не верь, не верь поэту, дева;
Его своим ты не зови —
И пуще пламенного гнева
Страшись поэтовой любви!

 

Его ты сердца не усвоишь
Своей младенческой душой;
Огня палящего не скроешь
Под легкой девственной фатой.

 

Поэт всесилен, как стихия,
Не властен лишь в себе самом;
Невольно кудри молодые
Он обожжет своим венцом.

 

Вотще поносит или хвалит
Его бессмысленный народ...
Он не змиею сердце жалит,
Но как пчела его сосет.

 

Твоей святыни не нарушит
Поэта чистая рука,
Но ненароком жизнь задушит
Иль унесет за облака.

 

Чувство любви поэта к обеим женщинам было глубоко различным, как и они сами. В Эрнестине Тютчева восхищала серьёзность и выдержанность, Елена пленяла его своим страстным и увлекающимся характером. О безмерной любви к нему своей Лёли Тютчев не раз говорил в стихах, сокрушаясь, что он, породивший такую любовь, не способен подняться до её высоты и силы.

 

 

Ты любишь искренно и пламенно, а я -
О, не тревожь меня укорой справедливой!
Поверь, из нас, из двух завидней часть твоя:
Ты любишь искренно и пламенно, а я —
Я на тебя гляжу с досадою ревнивой.

 

И, жалкий чародей перед волшебным миром,
Мной, созданный самим, без веры я стою;
И самого себя, краснея, сознаю
Живой души твоей безжизненным кумиром.

 

Тютчев был убеждён, что он не достоин её любви. «Я не знаю никого, - писал он, - кто бы был менее, чем я, достоин любви. Поэтому когда я становился объектом чьей-нибудь любви, это всегда меня изумляло».
Как же воспринимала жена поэта любовь мужа к другой?
Старшая дочь Анна, которая достаточно ясно представляла себе положение вещей, писала о своей мачехе: «Мама как раз та женщина, которая нужна папе — любящая слепо и долготерпеливо. Чтобы любить папу, зная его и понимая, нужно быть святой, совершенно отрешённой от всего земного...»

 

 

Тютчев посвящал ей стихи:

 

Не знаю я, коснется ль благодать
Моей души болезненно-греховной,
Удастся ль ей воскреснуть и восстать,
‎ Пройдет ли обморок духовный?

 

Но если бы душа могла
Здесь, на земле, найти успокоенье,
‎Мне благодатью ты б была —
Ты, ты, мое земное провиденье!..

 

Эрнестина Фёдоровна являла в этой мучительной для неё ситуации редчайшее самообладание. За все 14 лет она ни разу ничем не обнаружила, что знает о любви мужа к другой. Единственное, о чём она говорила в письмах к Тютчеву — что он разлюбил её и поэтому им следует расстаться. Тютчев возражал ей в ответном письме:

«Ты написала мне такие страшные слова, что ты для меня всего лишь старый гнилой зуб, когда его вырывают — больно, но потом боль сменяется приятным ощущением пустоты...» Он разуверял жену, клялся, что любит и верен ей. Он не хотел её терять.
Однако Эрнестина была хорошо осведомлена и о других увлечениях поэта, в частности, о давней, с 1840-х годов его связи с иностранкой Гортензией Лапп, родившей от него двоих детей. Гортензию Лапп он привез за собой из Германии еще за три года до того, как встретил Денисьеву. Ей и их общим сыновьям Тютчев завещал свою генеральскую пенсию, которая по закону полагалась вдове – Эрнестине.
И теперь другая женщина, отнявшая у неё мужа, называла себя Тютчевой и совершенно искренне говорила: «Прежний его брак уже расторгнут тем, что он вступил в новый брак со мной». Тютчев и Денисьева, как настоящие супруги, не раз путешествовали по Европе, и жизнь поэта в 1850-64-х годах была отдана прежде всего Елене. Эрнестине оставалась, по сути, только переписка с ним.
Но это была поистине жизнь в письмах, жизнь, проникнутая высоким напряжением души, полная мысли и чувства. Тютчев, обычно неохотно пишущий письма, послал их жене - 675, из них 300 — в годы его любви к Денисьевой. В это время он пишет Эрнестине: «Ты — самое лучшее из всего, что мне известно в мире», «ты — единственная ветка, удерживающая меня над небытиём». Половину этих писем она сожгла. У Тютчева есть стихи об этом:

 

Она сидела на полу
И груду писем разбирала,
И, как остывшую золу,
Брала их в руки и бросала.

 

Брала знакомые листы
И чудно так на них глядела,
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело...

 

О, сколько жизни было тут,
Невозвратимо пережитой!
О, сколько горестных минут,
Любви и радости убитой!..

 

Стоял я молча в стороне
И пасть готов был на колени,-
И страшно грустно стало мне,
Как от присущей милой тени.

 

Эрнестине в 1850 году исполнилось 40 лет, ею уже не владела та молодая сила страсти, которая запечатлена в обращённых к ней тютчевских стихах 30-х годов. Но её любовь к нему была по-прежнему безгранична. 

 

 

Падчерица Дарья писала сестре Анне о том, как Эрнестина встречала мужа на дороге в Овстуг, куда он должен был к ней приехать: «Дважды в день напрасно ходили мы на большую дорогу... Каждое облако пыли казалось нм содержащим папу, но каждый раз было разочарование: то это было воловье стадо, то телега... Наконец, доехав до горы, мама прыгает прямо в пыль. У неё было что-то вроде истерики...»

 

 

То ли из жалости, то ли из малодушия Тютчев опровергал в письмах свою неверность, для всех очевидную. И в этом выражалось трудно понимаемое, пожалуй, даже пугающее раздвоение его души.

 

 

«Что же произошло в глубине твоего сердца, - писал он жене в июле 1851 года, - что ты стала сомневаться во мне, что перестала понимать, перестала чувствовать, что ты для меня — всё, и что в сравнении с тобою все остальные — ничто? Я завтра же, если это будет возможно, выеду к тебе. Не только в Овстуг, я поеду, если это потребуется, хоть в Китай, чтобы узнать у тебя, в самом ли ты деле сомневаешься и не воображаешь ли, что я могу жить при наличии такого сомнения...»
Строго говоря, это «всё» и это «ничего», написанные Тютчевым, были неправдой. Он, кстати, так и не приехал тогда в Овстуг. В это время он приехал в Москву вместе с Денисьевой и их новорождённой дочерью.

 

Елена Денисьева и её старшая дочь Лена

 

Они часто проводили вместе лето и осень в Москве или за границей. До нас не дошло тютчевских писем к ней, но, вероятно, в них тоже содержались это «всё» и «ничего», что мы читаем в письмах к Эрнестине.
Любовь поэта к Елене продолжалась 14 лет, до самой её смерти. У них было трое детей. Все они записывались в метрические книги под фамилией Тютчевых, что, однако, не снимало с них клейма «незаконности» их происхождения и не давало им никаких гражданских прав, связанных с сословной принадлежностью отца.

Но Елена, которая и себя называла Тютчевой, постоянно была обращена к истинному смыслу их отношений, видя в формальных преградах только роковое стечение обстоятельств. Она говорила: «Мне нечего скрываться и нет необходимости ни от кого прятаться, я более всего ему жена, чем бывшие его жёны, и никто в мире его так не любил и не ценил, как я его люблю и ценю, никто его так не понимал, как я его понимаю — всякий звук, всякую интонацию его голоса, всякую его мину и складку на лице, я вся живу его жизнью, я вся его, а он мой, «и будут два в плоть едину, а я с ним и дух един... Ведь в этом и состоит брак, благословенный самим Богом...»

 

 

Тютчев восхищённо писал о ней:

 

Как ни бесилося злоречье,
Как ни трудилося над ней,
Но этих глаз чистосердечье -
Оно всех демонов сильней.

 

Все в ней так искренно и мило,
Так все движенья хороши;
Ничто лазури не смутило
Ее безоблачной души.

 

К ней и пылинка не пристала
От глупых сплетен, злых речей;
И даже клевета не смяла
Воздушный шелк ее кудрей.

 

 

Хорошо характеризует Елену Денисьеву одно письмо Тютчева, написанное уже после её смерти:

«Вы знаете, она, при всей своей поэтичной натуре в грош не ставила стихов, даже моих, ей только те из них нравились, где выражалась любовь моя к ней, выражалась гласно и во всеуслышанье. Вот чем она дорожила: чтобы целый мир знал, чем она была для меня. В этом было её душевное требование, жизненное условие души её».
Елена просила его об одном: она хотела, чтобы Тютчев переиздал свои стихи и всю книгу посвятил ей. Она верила, что эти стихи заменят ей аналой, дадут ей право глядеть в глаза целому свету — и своим прежним подругам, и прежним наставницам, и своему отцу, порвавшему отношения с «дочерью-блудницей», и своим детям, когда они подрастут, и самому Господу Богу.
Тютчев отказал ей в этом. Он сказал, что с её стороны подобное требование невеликодушно, ибо он не может отнять посвящений у тех, кого он любил. Как он мог обокрасть свою первую жену Нелли (Элеонору), отняв у неё «Ещё томлюсь тоской желаний» - эту единственную плату за её любовь и самоотверженность?

 

 

Легко изменять живым, но невозможно изменять мёртвым.
Но ведь Елена и требовала у него подвига во имя их любви. Она же совершила подвиг, покорно подставив плечи и лоб под клейма. Но её высота оказалась для него недоступной. Обычно мягкий и податливый, здесь Тютчев проявил непоколебимое упорство. Он говорил, что не понимает, зачем ей ещё каких-то печатных заявлений, когда он и так принадлежит ей. И, признав своё поражение, она сказала ему почти жалеючи: «Ты ещё поплатишься за это!»

 

 

Он не знал тогда, как непомерна окажется эта плата.
Всю жизнь потом Тютчев будет изводить себя муками совести и раскаяния, что не выполнил тогда её просьбу, не понял её правоты.
Ещё в самом начале их любви он напишет стихи, которые войдут в сокровищницу мировой поэзии:

 

О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!

 

Давно ль, гордясь своей победой,
Ты говорил: она моя...
Год не прошел - спроси и сведай,
Что уцелело от нея?

 

Куда ланит девались розы,
Улыбка уст и блеск очей?
Все опалили, выжгли слезы
Горючей влагою своей.

 

Ты помнишь ли, при вашей встрече,
При первой встрече роковой,
Ее волшебный взор, и речи,
И смех младенчески живой?

 

И что ж теперь? И где все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето,
Был мимолетным гостем он!

 

Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!

 

Жизнь отреченья, жизнь страданья!
В ее душевной глубине
Ей оставались вспоминанья...
Но изменили и оне.

 

И на земле ей дико стало,
Очарование ушло...
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе ее цвело.

 

И что ж от долгого мученья
Как пепл, сберечь ей удалось?
Боль, злую боль ожесточенья,
Боль без отрады и без слез!

 

О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!

 

Есть кровный союз между любовью и самоубийством, любовью и убийством, и Тютчев глубоко чувствовал эту смерть в самой любви, этот разлад в самом единении. Мы фатально обречены на то, чтобы любить убийственно. Мы убиваем то, что любим. В нашем любовном прикосновении таится гибель. И она поражает как раз то сердце, которое нашему сердцу всего милей.
Так называемый «денисьевский цикл» - самый значительный в любовной лирике Тютчева. В последние годы его часто называют романом  - по объёму, по сложности, по глубине психологизма. Роман, трагедия, драма — никакое слово здесь не будет преувеличением. Это, может быть, самые в русской поэзии тяжкие по безнадёжности стихи.

 

 

Никто так, как Тютчев, не выразил трагедии счастливой любви. «О, как убийственно мы любим», - такого признания русская поэзия ещё не слыхивала, поскольку чаще всего лирический герой выступал лицом страдательным, а не обвиняющим себя. Разве что Пушкин обмолвился: «Чем меньше женщину мы любим...», но Тютчев ответил ему точно в рифму, словно дописав второе двустишие: « Мы то всего вернее губим,  Что сердцу нашему милей». Поди пойми, сознательная ли это перекличка или случайность, но взято, конечно, тоном выше. Только Оскар Уайльд со временем дописался до того, что все мы только и заняты убийством своих любимых, но у Тютчева это и жёстче, и неприкрашенней.
11 октября 1860 года Елена Денисьева родила второго ребёнка от Тютчева — сына Фёдора, а в мае 1864-го — сына Николая. Сразу после родов у неё началось быстрое развитие туберкулёза.

 

О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!

 

Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье, -
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.

 

Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность...
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.

 

Это стихотворение («Последняя любовь») можно считать вершиной «Денисьевского цикла», как бы завершающей первую его часть, увертюру их любви. Кажется, что поэт здесь до срока прощается со своей последней любовью.

 

Последняя фотография Е. Денисьевой. 1862 год.

 

4 августа 1864 года (спустя 2 месяца после рождения третьего сына) Елена Денисьева скончалась на руках у Тютчева. Ей было 39 лет. 7 августа он похоронил её на Волковом кладбище.
На другой день после похорон он пишет в Москву мужу сестры Елены А. Георгиевскому: «Все кончено, — вчера мы ее хоронили... Что это такое? Что случилось? О чем это я вам пишу — не знаю... Во мне все убито: мысль, чувство, память, все...  Пустота, страшная пустота. И даже в смерти — не предвижу облегчения. Ах, она мне на земле нужна, а не там где-то...
Сердце пусто — мозг изнеможен. Даже вспомнить о ней — вызвать ее, живую, в памяти, как она была, глядела, двигалась, говорила, и этого не могу. Страшно, невыносимо...»

 

Весь день она лежала в забытьи,
И всю ее уж тени покрывали.
Лил теплый летний дождь - его струи
По листьям весело звучали.

 

И медленно опомнилась она,
И начала прислушиваться к шуму,
И долго слушала - увлечена,
Погружена в сознательную думу...

 

И вот, как бы беседуя с собой,
Сознательно она проговорила
(Я был при ней, убитый, но живой):
"О, как все это я любила!"...

 

Любила ты, и так, как ты, любить -
Нет, никому еще не удавалось!
О господи!.. и это пережить...
И сердце на клочки не разорвалось...

 

Весь цикл стихов, посвящённый Денисьевой, проникнут тяжёлым чувством вины, насыщен роковыми предчувствиями. В этих стихах нет ни пылкости, ни страсти, ни радости, только нежность, преклонение перед  силой и цельностью её чувства, жалость к ней, мучительный стыд за себя.
Тютчев на протяжении долгого времени жадно стремился встречаться с людьми, знавшими Денисьеву, в разговорах с ними она хоть в воображении оживала для поэта. Он даже писал тогда: «Право, для меня существуют только те, кто её знал и любил». Он объездил все места в Петербурге, где они бывали вместе с Лёлей. Но и всё это не могло облегчить его душу.
Старшая дочь Анна, к которой Тютчев приехал в Германию, была потрясена его состоянием.

 

 

«Он постарел лет на пятнадцать, - пишет она сестре, - его бедное тело превратилось в скелет». Через семь месяцев после своей утраты поэт встретился с Тургеневым, который вспоминал потом, как Тютчев «болезненным голосом говорил, и грудь его сорочки под конец рассказа оказалась промокшей от падавших на неё слёз».
Всё это свидетельствует о безусловно жизненной (а не только художественной) правде созданных тогда его трагедийных стихотворений. Сознание своей вины удесятеряло его горе.

 

 

Нет дня, чтобы душа не ныла,
Не изнывала б о былом,
Искала слов, не находила,
И сохла, сохла с каждым днем, -

 

Как тот, кто жгучею тоскою
Томился по краю родном
И вдруг узнал бы, что волною
Он схоронен на дне морском.

 

Окончание здесь