Начало здесь.

 

Десять лет Майя Борисова работала в газетах Сибири: Абакан, Красноярск, Дивногорск, адреса комсомольских строек. Там писались и выходили её первые книжки. Но она так и не сумела полюбить эти города. И в этом честно признавалась — в своей нелюбви, виня, впрочем, не их, а саму себя. Казалось бы, что ей стоило расписаться в обратном, в духе молодёжных традиций той эпохи, воспевающей романтику дальних странствий и трудных дорог, как делали многие её сверстники... Но она не умела фальшивить.

 

Всем знакомым было известно,
И теперь душой не кривлю:
Я всегда говорила честно —
Этот город я не люблю.

 

Не люблю унылой пылищи,
Палисадников без травы.
Не люблю назойливых нищих
И расхлябанных мостовых.

 

Но, отметив мою победу,
Паровозный взвился гудок!
Я сейчас навсегда уеду,
Брошу этот вот городок.

 

Так блаженно, неодолимо,
Все в клочкастых седых дымах,
Проплывают поспешно мимо
Нелюбимые мной дома.

 

Только что ж это я не рада?
Я из города прочь лечу.
Мне б от счастья смеяться надо!
А смеяться я не хочу…

 

Мне сейчас обидно до боли,
Что клочок родимой земли
Мы пытались обжить с тобою
И обжить его не смогли.

 

Было всё: работа, квартира,
Город не к чему обвинять.
Может, нам души не хватило,
Чтоб его красоту понять?

 

В репродукторе скрипка ноет…
Нет, не дай мне бог никогда
Оставлять за своей спиною
Нелюбимые города.

(«Нелюбимый город»)

 

А какой же любимый? Ну, конечно же, Питер! Тогда — Ленинград. Майя Борисова — ленинградка в пятом поколении. И пишет о нём так, что прочтя, не полюбить этот город невозможно...

 

 

А город позабыл, что он заслуженный,
Что волнами и войнами изранен.
И стал таким: рискованным, закруженным...
И стал таким: из молодых, из ранних...

 

И, накренясь на каждом повороте,
Растаянные тайны выдавая,
Влюбленных выдувал из подворотен,
Как стеклодувы кубки выдувают,

 

Жонглировал пылающими плошками,
Бил пятерней в ступенчатые клавиши.
И становились парочки на площади,
На самый-самый зыбкий-зыбкий краешек.

 

О площадь, ваша роль - куда уж плоше?
Не проще ль превратиться вам в качели?
Чтоб только - ax! - взметало ветром плащик.
Чтоб только - ax! - колени коченели.

 

Холодный и изысканный Петрополь,
Что сделал ты с чинами и с летами?
Хватаясь за колонны, как за стропы,
До самых звезд влюблённые взлетали!

 

А город, их сияньем осеняя,
И хохотал и бойко пританцовывал.
Качели - ax! - вознесена Сенная...
Качели - ax! - вознесена Дворцовая...

 

Но утро наступало строго, вежливо.
И город сам себя уравновешивал.
И затихал смущенно и устало.
И всё на свете почву обретало.

 

 

За одним образом Ленинграда встаёт другой, за ним — третий, что ни стих — новый пласт, непредсказуемые ассоциации. И ускользает та грань, за которой у неё уже не о городе — о себе.

 

Леса, леса, лесное лето,
тягучий плен полян лесных!
Я вся — хохочущая лепта
в разбойный звон твоей листвы.

 

Леса — размашистые парни,
игра, визгучая возня!
А в Ленинград приходят парки,
в решётках грифельных сквозя.

 

А я ещё простоволоса,
приманка, вёрткая блесна!
А в Ленинград приходит осень,
умна, надменна и ясна.

 

Река смиренно гладит берег -
гранитно-прочен их союз...
И я тишаю, и робею,
скучней и лучше становлюсь.

 

 

(Это всё к тому же расхожему утверждению в «рационалистичности» поэзии Борисовой. Хороша «рационалистичность»!)
В ней многое — от Ленинграда: ум, интеллигентность, культура, сдержанность. Но много и такого, что не вписывается, не вмещается в его чёткий и строгий распорядок. А она так хочет быть похожей на свой любимый город, быть под стать и вровень ему...

 

Снова ясен, снова чёток
на земле мой белый рай.
Летнесадовских решёток
закруглённое «прощай».

 

Полусолнце, полувеер,
полувыдох, полусклон.
Обессиленные ветви
простирает старый клён.

 

Под дощатыми плащами
молча статуи стоят.
Научи меня прощаться,
завершаться, Летний сад!

 

Не жалея о решённом,
о прошедшем не скорбя,
чёткой линией решёток
огораживать себя.

 

Уходить с чужого пира,
от несытого огня,
прочно каменные пики
постенно наклоня.

 

Не теряя строгой формы,
завершая контур свой,
класть последнюю покорно
на гранит береговой.

 

Чтобы дальше — лишь вода,
да и та — под гладью льда.

 

 

Сколько уже, кажется, поэтами написано о Лениграде-Петербурге! Но Майя сумела внести свою краску, вплести свой цветок в этот всеобщий венок городу. При этом она совсем не идеализирует его, не лакирует, не «гламурит», выражаясь современным языком.

 

Мой серый, пепельный, жемчужный,
мой увлажнённый и сквозной,
как неожидан и не нужен
тебе тяжёлый этот зной...
Весь этот пир, вся эта свадьба,
жара и жажда, медь и мёд,
вся эта южная бравада -
она нейдёт тебе, нейдёт.

 

О мой опаловый, опальный,
не льсти зелёному листу:
тебе покорность листьев палых
куда как более к лицу.
Обилье праздничных подарков,
хмельных страстей круговорот -
всё, что размашисто и ярко,
оно нейдёт тебе, нейдёт;

 

загаром блещущие груди,
небес простор без облаков,
плодов бессовестные груды,
зазывно прущие с лотков...
Куда милей рисунок рынка,
когда порхает здесь и там
озябло-голубая рыбка,
весной прижатая к сетям.

 

Твой гимн — топтанье круглых капель
на опустевшей мостовой.
Бессонницу родящий кашель -
вот твой пароль и отзыв твой.
Озноб, горячка, бред... Священен
неумолимый твой недуг!
Ну, а довольство, пресыщенье -
они нейдут тебе, нейдут...

 

 

У неё — не воспевание красот Ленинграда — знание самой души города. Это больше, чем любовь: родство. Вспомнилась Цветаева: «Ятаган? Огонь? Поскромнее, куда как громко... Боль, знакомая, как глазам — ладонь, как губам — имя собственного ребёнка».

 

 

Из чего возникают стихи? «Сердитый окрик, запах дёгтя свежий...» А вот как рождаются они у Майи:

 

Лилия на отвороте
затрапезного пальто -
и пахнуло чем-то вроде
Моцарта или Ватто...

 

Чем-то хрупким, чем-то юным,
нераскрытым до конца,
словно тайный ветер дунул
возле спящего лица,

 

словно кем-то призван срочно
жечь свечу в кромешной тьме.
И две-три приличных строчки
вдруг забрезжили в уме...

 

Работала ли она над стихами? Но что понимать под «работой»? Для неё в это понятие входит вся жизнь. То, что было — было. Что сказалось — сказалось так, как хотелось. И переправлять она не будет уже ничего.

 

Как просто переправить строчку!
Всех дел-то: вмять обратно в почку
лист, что развился и расцвёл,
а почку – втиснуть в тело ветки,
чтоб ни зацепки, ни отметки,
а ветку – вбить обратно в ствол.

 

А ствол опять обнять, огладить,
броженье соков в нем наладить,
в порядке прежнем – рост ветвей,
но чтоб одна – чуть-чуть левей…
Та, на которой в нужный срок
возникнет чуть иной листок.

 

Ах, нет, все это – в парке, в роще.
В стихах еще, пожалуй, проще.
Исправить строчку – вот пустяк!
А происходит это так,
как если б зарыдать, проститься,
почти забыть – и спохватиться,
вернуть, вернуться, снова стать
несчастным, плачущим, влюбленным,
но что-то в шёпоте соленом
сознательно перешептать.

 

Каких только определений поэзии не давали поэты! А для Борисовой она вот что:

 

Поэзия — не сласть, не грусть,
скорее — кузов. А я — груздь.

 

«Признак возраста — парные рифмы. Сбой дыханья, покойные ритмы», - так может сказать только поэт.

А вот ещё - о поэзии, о Пушкине и о стране:

 

Поэзию тираны ненавидят.
Поэзия для тронов — как таран.
Поэзия лукаво бровью двинет-
становится посмешищем тиран.

 

Поэзия вздохнёт — и вдруг заплещет
народный гнев на кончике пера.
Тогда тиран зовёт своих заплечных
и говорит им коротко: «Пора».

 

И вот уже слушок паскудный пущен.
Снег. Выстрел. Гроб, спелёнутый тесьмой...
Вот так-то, Александр Сергеич Пушкин.
Не миновал и Вас тридцать седьмой.

 

 

Где-то прочла: «Майя Борисова пришла в поэзию из журналистики». Что-то во мне протестует против такой утилитарной формулировки, но доля истины в ней есть. У Майи многие стихи напоминают зарисовки с натуры: портреты людей, сценки, подсмотренные у самой жизни.
"Почему не слушаем старух?...", «Человек распростёрт на носилках...», «Дорожный рабочий», «Гадалка», «Двое»... В них поражает острый наблюдательный глаз, замечающий то, что другому не заметно,  не важно. Это не просто наблюдательность, выработанная годами журналистской работы, это - зоркость сердца. «Самого главного глазами не увидишь...» И потому эти стихи-портреты так трогают своей человечностью. Пожалуй, это главное слово, которое их всех объединяет. Человечность.

 

Человек на ходу задумался.
Не толкайте его, пожалуйста.
Он ведь скромница, он ведь умница:
Никому не пойдёт не пожалуется.

 

Не толкайте его локтями.
И не попрекайте ломтями.

 

Потерпите совсем немного,
Не тревожьте зелёным светом,
Не кричите, что он не в ногу
Поспешает за быстрым веком.

 

Вы бурлите, как кружки с пивом.
Вас событья берут за локоть.
Но ему вы глядите в спину:
Он далёко от вас, далёко…

 

Радий греет земное темя.
Штурман курс берёт на звезду.
Будьте, люди, вежливы с теми,
Кто задумывается на ходу.

 

Она сама видится мне таким задумавшимся на ходу жизни человеком. Редакционная текучка, депутатские дела, злоба дня — всё это на самом деле не настоящая Майя, всё это в сущности так далеко от неё...

 

С намереньями лучшими
друзья меня найдут.
- Да-да, - скажу, - я слушаю…
А я ещё не тут.
Вот так, губами слабыми,
мол, слушаю, да-да…
А я пока что с рыбами,
вокруг меня - вода.

 

За маскою, за стёклами,
упруга и гола,
проходит рыба тёмная
по имени голавль.
Здесь бороды мочальные,
размытая трава…
Такое здесь молчание,
что незачем слова.

 

Во мне их и отыщется
десятка два с трудом.
Мне окунь пёстрый тычется
в холодную ладонь.
Вся суета отсеяна,
сама я как стекло.
Но это воскресение
теперь уже прошло.

 

А будни-то ведь сотканы
из пряжи из иной...
И всё-таки, и всё-таки -
неладное со мной.
Свидание отсрочено,
заботы все - не в счёт,
а вдоль меня прозрачное
и вечное течёт.

 

 

 

Вещи у неё живые, одухотворённые. Они могут страдать, жаловаться, любить, тосковать. Звонящий в пустой комнате телефон винит всех в бездушии:

 

Весь день звонил в квартире телефон.
Весь день звонил в квартире телефон.
Весь день звонил. А в доме никого.
И только вещи слушали его.

 

А телефон был жалок и смешон:
От неживого в чём-то отрешён
И ненадёжно приобщён к живым
Лишь голосом беспомощным своим.

 

О, звон в ушах — проклятие моё!
О, малый шаг в иное бытие…
Сверканье клемм, и проводов игра,
И зябко ускользающая грань,

 

И тонкое дрожащее звено
Меж тем, что создано и рождено.
А телефон — игрушка, примитив…
Но мне звонков настойчивый мотив,

 

Как трубный глас, как в двери: «Отвори»,
Как позывные, новый век, твои.
Заботой человечьей полонён,
В квартире надрывался телефон.

 

Будил соседей, их покой мутил,
И плакал, как ребёнок взаперти,
И целый день звонил, звонил, звонил…
И всех живых в бездушии винил.

 

Из самых обыденных фактов и наблюдений она извлекает нравственные уроки:

 

Свеча, сгоревшая в снегу...
У кромки пляжа стынет плоско
оплавленный цветок из воска,
как бы обронен на бегу...

 

Свеча... Вблизи стеклянных льдин
сиянье смертное, живое...
Ах, если жёг её один,
то всё равно их было — двое!

 

А если же толпа хмельных
кругом плясала и орала,
то всё равно лишь для двоих
свеча бестрепетно сгорала.

 

 

Природа у неё одушевлена. Вот клён, которого не забыть:

 

А ночью выхожу я в сад.
Там листья жёлтые висят,
и каждый тьме покорен.
Но жёлтым светом сад согрет.
И в этом, кажется, секрет
того, что он покоен.

 

Его октябрь не доконал.
И сеть запущенных канав
блестит, водой наполнясь.
И клён, пылая, утра ждёт,
и лапу мне на лоб кладёт,
и говорит: «Опомнись!»

 

 

Очень люблю её «Ягнёнка» - хрупкое, чистое утреннее чудо жизни, предтеча той жизни, которую задумал и вычертил Бог...

 

 

Ребячьи, шаловливые замашки,
два глаза цвета летнего песка.
Два уха, точно от большой ромашки
два тонких розоватых лепестка...

 

Ягнёнок — воплощённая невинность,
кудрявый буколический божок.
Как бремя эволюции ты вынес?
Как хрупкие копытца не обжёг?

 

Как, ратуя за сохраненье вида,
прославленный естественный отбор
клыков, когтей, желез ли ядовитых
тебе не присобачил до сих пор?

 

Бубенчик, прозвеневший ненароком...
Стеклянный шарик, тёплый от дутья...
Мне кажется, ты у самой природы
заветное, любимое дитя.

 

Порой, устав от крови, от увечий,
от хрипа настигающих погонь,
она образчик кротости овечьей,
задумчивая, ставит на ладонь.

 

И видит мир ещё не осквернённым:
журчит ручей, томит полдневный жар,
зелёный луг, и на лугу — ягнёнок...
Как в тех, первоначальных чертежах.

 

 

А как она пишет о собаках! Это — отдельная тема. Тут и «Плач по чужой собаке», и «Собаки в космосе»... Но больше всего меня поразило вот это, по силе воздействия напоминающее «Охоту на волков»:

 

Браконьеры

(Эпиграф — строчки из газетной информации: «Собаки, бежавшие от жестоких хозяев, сбиваются в стаи и представляют серьёзную опасность для лесных обитателей»).

 

 

Похмельный человек, чего рычишь-бормочешь?
Чем угостишь — пинком? Так слушай же, мозгляк:
извечный договор клыками нынче — в клочья!
Даёшь побег в леса, республику собак!

 

Довольно цепь трясти, выбрёхивать проклятья,
скулить, вилять хвостом, из рук подачку брать.
Опять опасен лес. Опять - «лесные братья»,
разбойничий притон, безжалостная рать.

 

Бывало, ты меня учил законам гона,
придерживал «замри» - и понукал «наддай».
А нынче мы — враги. Я нынче — вне закона:
заметил — убивай! Заметил — убивай!

 

Читает острый нюх ветра, тропинки, травы,
но ведь любой из нас — твоим умом богат.
Мы грамотно — гордись! - в лесу косулю травим:
сучонка — по дуге, кобель — наперехват.

 

Не страшен мне огонь, а уж флажки — подавно.
Боюсь лишь одного, что, одичав в лесу,
больным ли стариком, калечным ли подранком
я к твоему крыльцу подохнуть приползу.

 

 

 

Поэзия Майи Борисовой трагична. Она полна скрытого страдания. Но увидит это не каждый.
Вот стихотворение с посвящением В. Сосноре:

 

Тихо строки наклони
и не вздрогни, поражённый:
всё искусство — на крови,
на своей ли, на чужой ли...

 

Тихо строки наклони,
и вскипят по краю слёзы:
то, что пишется серьёзно,
всё рыданию сродни.

 

Если ты увидишь, как,
грохоча, сверкая, мчится
смеха бурная река
по абзацам и страницам,

 

то дознайся, где исток...
И отыщешь там, быть может,
чей-то стон или платок,
жалкий, скомканный, промокший.

 

***
Хочешь, строй сумасшедшие планы
или вовсе забудь, - говорю.
Я - уже разожженное пламя.
Я высоко и ровно горю.

 

Зов откликан, отплаканы слезы,
Наступила глухая пора.
Я - осеннее пламя березы...
Видишь след своего топора?

 

Или — вот это. Пусть вас не обманет его лёгкий будничный тон:

 

Льются тёплые слёзы,
снег весь мокрый от слёз.
Это плачут берёзы,
это всё не всерьёз.

 

Это — оттепель. Тает.
Каплет с веток вода.
А дорога пустая,
на снегу ни следа

 

и ни шороха. Тихо.
Вон, крест-накрест забит,
как узорное титло,
красный домик стоит...

 

Ни тепла, ни мороза.
Передышка. Покой.
Ночь, забор и берёза,
плотный снег под рукой.

 

Вы, два праведных горя,
в чьих кострах я горю!
И тому и другому
я, смутясь, говорю:

 

здесь, на воздухе вольном,
без дымка и огня,
вот уж час, как не больно
мне. Простите меня!

 

Этот трагизм — без надрыва, без крика и пафоса — будничный, въевшийся в кожу, незаметный чужому глазу. Но от этого не менее страшный.

 

***
Уходят не тогда, когда уходят.
Совсем иначе это происходит.

 

В какой-то день воскресный или будний
Он шлёпанцы привычные обует,
И зубы жёсткой щёткою почистит,
И выключатель сломанный починит,

 

За завтраком газету почитает,
Прикинет, как идёт футбольный счёт.
И вдруг увидит - женщина чужая
Тарелку держит: «Положить ещё?»

 

А дальше всё останется, как было:
Не вспыхнет стол малиновым огнём,
И в ванной не окаменеет мыло
(«Семейное» - написано на нём).

 

И станут годы скатываться в забыть.
Покой, густея, зацветёт в дому...
Но женщина начнёт всё время зябнуть,
Сама не понимая, почему.

 

И муж – непьющий, и достаток нажит,
А всё как бы в предчувствии дождя.
А это он ушёл. Ушёл однажды.
И двери не захлопнул, уходя.

 

 

Из комментов на это стихотворение:

Yulyasha:
Мне вот это очень понравилось. Созвучно моему кошмару. У меня их два - что падаю с высоты и что вот эта точка упущена. Когда были - родные. А стали - чужие. Как это произошло? Почему? Почему такие хрупкие чувства. И ничего не поделать когда чувства другого уходят. А еще хуже когда свои собственные чувства - уходят. И ничего с этим не сделаешь.

The_Empress:
Потрясающее стихотворение!!!

 

Но есть у Майи Борисовой и весёлые стихи, пронизанные улыбкой, неподражаемым юмором. Вот одно из самых моих любимых:

 

Дом Осиповых в селе Тригорском

 

 

Я — их сестра. Четвёртая, меньшая.
Нет про меня ни книжек, ни брошюр.
Я непоседа, горничным мешаю,
Весь день с утра по комнатам брожу,

 

Всё жду, когда закат нальётся соком
И все мои тревоги исцелит...
Тогда-то и мелькнёт в провалах окон
Его смешной начищенный цилиндр.

 

С коня — на землю. И шаги. И пенье
Дверных петель... Смущённа и горда,
Не сёстры — я! - я пробегаю первой
Сквозь двери, сквозь сомненья, сквозь года...

 

Не сёстры — я здесь правлю и царую,
Когда меня он (в шутку, не всерьёз)
Берёт за плечи, тормошит, целует,
"У! — говорит — какой холодный нос!"

 

Как мяч, взлетает мой счастливый хохот,
Я за руку тяну его - Скорей!
Покуда неживой, музейный холод
Нас не настиг внезапно у дверей,

 

Пока там время замышляет козни,
Скорее, Пушкин! Теплится камин,
И вкрадчиво вздыхают клавикорды
Под пальцами красавицы Алин.

 

Как он влюблен в сестер! Он тает, тает
От их улыбок, рюшей и колец...
А я сижу тишком. Я подрастаю.
Нам до любви ещё сто тридцать лет.

 

Ещё слова мои лежат под спудом,
Погружены в колодезную тьму.
Они потом, потом к губам подступят
И сами приведут меня к нему.

 

А сёстры гонят спать. И я послушна.
И сладок чад потушенных свечей.
Во сне я вижу: приезжает Пушкин.
Ко мне. На светло-сером "Москвиче".

 

Дмитрий Белюкин. Пушкин в гостях у Осиповых.

 

Гостиная дома-музея Осиповых-Вульф

 

Александр Иванов написал пародию на это стихотворение — довольно добродушную, впрочем.

 

Я к вам пишу

 

Во сне я вижу:приезжает Пушкин.
Ко мне. На светло-сером «Москвиче». 
                                          Майя Борисова 

 

«Я к вам пишу...» —так начала письмо я,
Тем переплюнув многих поэтесс.
А дальше — от себя. Писала стоя.
И надписала: «Пушкину А.С.»

 

И дождалась! У моего подъезда
Остановились как-то «Жигули».
Суров как месть, неотвратим как бездна,
Выходит Пушкин вместе с Натали.

 

Кудряв как бог, стремительный, в крылатке,
Жену оставив «Жигули» стеречь,
Он снял цилиндр, небрежно смял перчатки
И, морщась, произнес такую речь:

 

— Сударыня, пардон, я знаю женщин
И воздаю им должное, ценя,
Но прибыл Вас просить, дабы в дальнейшем
Вы не рассчитывали на меня... —

 

Стояла я и теребила локон,
Несчастней всех несчастных поэтесс...
И вижу вдруг, что едет мимо окон
И делает мне ручкою - Дантес.

 

Смешно. Но от этого прелестное стихотворение Майи Борисовой отнюдь не стало выглядеть хуже. Иные стихи пародии уничтожают, а этому — хоть бы что. Самодостаточно и неуязвимо. И, думается, Пушкин отнёсся бы к ней иначе, нежели это увиделось скептическому Иванову. Пушкин бы её понял. («Не всякий Вас, как я, поймёт...»)

 

 

Вот вам ещё пародия А. Иванова на Майю. Пародия не столько на стихи, сколько на изображённые в них человеческие отношения.

 

Кризис жанра

 

Мой друг, Вас нет в моих стихах,
и это очень странно:
ведь между ними было — ах! —
подобие романа.
                                 Майя Борисова

 

Писала я в своих стихах
об этом постоянно,
что между нами было — ах! —
подобие романа.

 

Но не снискал роман успех,
хоть создан был на совесть.
Возникла между нами — эх! —
взамен романа повесть.

 

Но повесть испустила дух,
и долго я ревела.
Возникла между нами — ух! —
короткая новелла...

 

И вот пишу, скрывая вздох,
не радуясь нисколько:
была, была меж нами — ох! —
пародия — и только.

 

Окончание здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post220984765/