Начало здесь

Продолжение здесь

 

«Кто тот треугольник разрушит?»

 

«Он говорил: «Все, что я написал после встречи с тобой, – для тебя и о тебе». Когда я пою его песни – это особое счастье, наслаждение особое.
Признаюсь, вещие сны мне часто снятся. Что касается моей личной жизни, моих переживаний – всегда Булат предупреждает, как-то наставляет что ли... И я благодарна судьбе за то, что он есть.

 

Старались – не дышали.
Любили – как могли.
Кому мы помешали
средь жителей Земли?»

 

Потом она всё это опишет в своей книге «Наедине с Айседорой», рукопись которой он ещё успел увидеть.
Интервью в «Комсомольской правде» с Натальей Горленко называлось «Ради любви к Булату я бросила мужа». Но Окуджава ради неё не бросил жену и сына. Он не стал менять свою жизнь.

 

 

Она это так объясняет:

- Разница в возрасте, всякие комплексы, ну много всего! Я не хотела травм. Не хотела, чтобы он от жены уходил. Очень всё это на меня давило... Но он ушёл. Приходил, возвращался. Но это всё очень личное!
- А с его женой у вас были конфликты?
 - Были. Вообще всё было очень трагично и непросто. Он тяжело это переживал. И все мы, участники этой драмы. Чувство вины и ко мне, и к жене. При его совестливости это был очень непростой, тяжёлый случай...
(Из интервью «Комсомольской правде» от 2 Сентября 2004 года)

В конце концов было принято нелёгкое решение – расстаться. Семью Булат Шалвович сохранил.

 

Чего это ему стоило – знал только он. О том, насколько всё это его мучило, можно прочесть в некоторых стихах Окуджавы 80-х, где проглядывает ситуация классического «треугольника»:

 

 

Две женщины плакали горько,
а Ванька ну просто рыдал.
О Господи, что за несчастье,
такого и свет не видал!

 

Циркачка была безутешна,
Маруся дышала едва.
И тут бесполезны усилья
и вовсе напрасны слова.

 

Классический тот треугольник,
дарованный черной судьбой!
Он выглядит странно и дерзко —
навечно сведённый с тобой.

 

Простёрши железные грани,
что так холодны и грубы,
среди легиона счастливцев,
не знающих этой судьбы.

 

И Ванька, наверное, рад бы
великую тайну решить.
Но кто в этом мире способен
их слезы навек осушить?

 

Кто тот треугольник разрушит?
Кто узел судьбы разорвет?..
И слезы любви он глотает,
и воздух разлуки он пьет.

 

Чардымский жерех

 

А летом 1985-го Окуджава снова был в Саратове. На этот раз он приехал один, по личному приглашению директора объединения «Тантал» Г. А. Умнова. Тот устроил ему царский приём в своих угодьях, разместив в специальном домике для почётных гостей на заводской базе отдыха в Чардыме.

 

 

 

Умнов всегда любил обхаживать служителей муз — возможно, с тайной мыслью быть потом ими воспетым и остаться в истории. Во всяком случае так было незадолго перед этим с Вознесенским.

 

 

После такого же роскошного отдыха с охотой, рыбалкой и всем прочим, в 1984 году появилась его огромная статья в «Литературной газете» «Прорабы духа» - о директоре «Тантала», где тот превозносился до небес. Умнов был счастлив и горд. Но вот с Окуджавой вышел облом.
Надо сказать, что Булат Шалвович был довольно сухим и жёстким в общении с людьми, которые ему чем-то не нравились, и никогда не лицемерил. А в людях он разбирался хорошо. «Холодный и проницательный», - как определил его Ю. Нагибин в своём дневнике.
Купить его, пустить пыль в глаза, запудрить мозги, заставить плясать под свою дудку было нельзя.

 

И вскоре, вместо ожидаемого панегирика, в «Юности» (№1 за 1986 год) появилось стихотворение Окуджавы под названием «Жерех» с посвящением «Г. Умнову». Ни в одном сборнике этого стиха вы не найдёте. В Интернете есть, но везде с ошибкой: «чердыньское чудовище» вместо «чардымского». Чердынь — это пермский край, Чардым — посёлок в саратовской области.

 

Жерех — это, как известно, речная рыба, но в образе этой хищной рыбы танталовцы без труда узнали черты директора объединения.
Тогда, в начале перестройки, когда кресла под партократами закачались, когда была реальная угроза его снятия, стихи эти воспринимались очень остро и актуально.

 

 

Вот оно, чардымское чудовище,
разгулялось под речной волной.
Здесь его пристанище, становище,
пастбище его и дом родной.

 

Я-то думал, что оно на отмели
лишь резвится, будто бы в раю,
а оно, как волк январский во поле,
на фортуну молится свою.

 

Я-то думал: на крючок подцепленное,
будет без борьбы на мир взирать,
а оно, холодное, серебряное,
хищное, не хочет умирать.

 

Среди плеска волжского и шепота,
может, вспоминается ему,
сколько было съедено и попито,
пожито — не снилось никому.

 

Вот и не сдается и сражается
(десятью потами изойдешь),
словно знает, что судьба не сжалится
просто так, за здорово живешь.

 

 

Это были совершенно убийственные стихи, не оставлявшие сомнения в истинной подплёке текста и подтекста. Удивительно, как он смог уловить самую суть! Даже внешне Умнов чем-то походил на этого жереха.

 

 

Эти стихи ходили по заводу в списках ещё за месяц до опубликования в «Юности» (кто-то привёз из Москвы). Потом была целая очередь в парткабинет — переписывать с журнала. Зав. парткабинетом Клавдия Ивановна делала большие невинные глаза: «Я не понимаю, в чём дело? Почему такой ажиотаж? Ну, написал человек о рыбе, о рыбалке...» Но все поняли как надо.

 

«Мы встретились через пятьдесят лет...»

 

И ещё одна трогательная история о любви, о которой невозможно не рассказать.

Из воспоминаний знаменитой телеведущей Валентины Леонтьевой.

 

 

Эти факты её биографии вполне могли бы стать сюжетом для её передачи «От всей души».
В сороковых-пятидесятых годах Валентина тоже жила на Арбате и однажды в гостях познакомилась с двумя пареньками — закадычными друзьями. Один был маленьким и некрасивым, ниже высокой Вали на полголовы, другой — высоким и статным. Оба — весёлые и очень умные. Оба признались ей в любви.

 

Валентина Леонтьева

 

Валя ответила взаимностью второму. А первый писал ей потрясающие стихи и пел свои песни.

 

 

Вскоре он уехал в Ленинград (летом или осенью 1961 года Булат Окуджава гостит в Ленинграде, встречаясь со своей будущей женой Олей Арцимович) , а Валя попала в Тамбовский театр. Позже началось телевидение…

 

 

Она потеряла его, он — её, хотя не было ничего проще найти друг друга: хрупкая Валя стала известнейшей Валентиной Леонтьевой, а Булат — символом поколения, Булатом Шалвовичем Окуджавой…

 

 

Через сорок лет, в начале девяностых, редактор попросила Леонтьеву: «Валентина Михайловна, нам нужен на передачу Окуджава — позвоните ему, ведь вы вроде были когда-то знакомы?».
«Как так — вдруг позвонить?! Ведь столько лет мы не виделись! Навязываться человеку, который давно уже забыл обо мне! Да у меня и телефона его нет!», — испуганно отнекивалась Валентина Михайловна.

 

 

Но она всё же решилась. И повезло: трубку снял Булат.

— Булат… Простите, я не знаю, как вас называть: на вы, на ты…
— Кто это? — раздражённо спросил Окуджава.
--  Вы только не вешайте трубку, послушайте меня хотя бы полторы минуты, — и она прочитала одно из его стихотворений, написанное только для неё и никогда не издававшееся («Слишком личное», — объяснял потом Булат):

 

Сердце своё, как в заброшенном доме окно,
Запер наглухо, вот уже нету близко…
И пошёл за тобой, потому что мне суждено,
Мне суждено по свету тебя разыскивать.

 

Годы идут, годы всё же бредут,
Верю, верю: если не в этот вечер,
Тысяча лет пройдёт —всё равно найду,
Где-нибудь, на какой-нибудь улице встречу…

 

 

— Валя, ты?! Как тебя найти, родная?! Где же ты была?!..
— Да я ведь уже тридцать лет каждый вечер прихожу к тебе в дом!
— Так это ты?! Господи, я даже подумать не мог! Сколько же лет?
— Сорок, Булат, сорок…

Через несколько дней у Леонтьевой был концерт в ЦДРИ, и в первом ряду она увидела Булата с женой. Она сбежала со сцены и присела перед ним на колени.

 

 

Я даже не представляла, что он придёт, — и вдруг!.. Мы просто смотрели друг на друга и почти плакали. На своей последней книжке он написал мне: «Мы встретились через 50 лет». Я страшно жалею теперь, что мы потеряли эти сорок лет, не видя друг друга, — сколько всего могло бы быть иначе!

 

Булат Окуджава умер через месяц после того, как они с Валей встретились вновь…

 

памятник Валентине Леонтьевой в Ульяновске

 

сайт Валентины Леонтьевой, где я взяла эту историю: http://www.peoples.ru/tv/leontieva/index.html

 

«Ребята, нас вновь обманули...»

 

Когда началась перестройка, Окуджава воспрянул. После хрущёвской оттепели он вторично поверил в то, что жизнь и уклад страны могут действительно измениться. Вся страна была охвачена антикоммунизмом, всё общество развернулось к демократии, и все подумали, что завтра мы заживём как на Западе. Это была наивность не только Окуджавы, но и всего народа. Окуджава думал, что свобода сметёт, смоет следы старого, очистит общество. Он входил в какие-то президентские комиссии, участвовал в политических мероприятиях, акциях. Он верил в скорые перемены, которых очень хотел.

 

Я вас обманывать не буду.
Мне вас обманывать нельзя:
обман и так лежит повсюду,
мы по нему идем, скользя.

 

Давно погашены улыбки,
вокруг болотная вода,
и в том — ни тайны, ни ошибки,
а просто горе да беда.

 

Когда-то в молодые годы,
когда все было невдомек,
какой-то призрачной свободы
достался мне шальной глоток.

 

Единственный. И без обмана,
средь прочих ненадёжных снов,
как сладкий яд, как с неба манна,
как дар судьбы без лишних слов.

 

Не в строгих правилах природы
ошибку повторять свою,
поэтому глоток свободы
я долго и счастливо пью.

 

 

Разочарование наступило быстро. В 1995-ом он сказал о переменах в стране: «Я счастлив, что всё это произошло. Я в ужасе от того, чем всё это кончается».

 

 

Вселенский опыт говорит,
что погибают царства
не оттого, что тяжек быт
или страшны мытарства.

А погибают оттого
(и тем больней, чем дольше),
что люди царства своего
не уважают больше.

 

Он обманулся. После 1991 года в стихах Окуджавы зазвучали общественно-политические темы, чего раньше не было.

 

Ребята, нас вновь обманули,
опять не туда завели.
Мы только всей грудью вздохнули,
да выдохнуть вновь не смогли.

 

Мы только всей грудью вздохнули
и по сердцу выбрали путь,
и спины едва разогнули,
да надо их снова согнуть.

 

Ребята, нас предали снова,
и дело как будто к зиме,
и правды короткое слово
летает, как голубь во тьме.

 

 

А если всё не так, а всё как прежде будет,
пусть Бог меня простит, пусть сын меня осудит,
что зря я распахнул напрасные крыла...
Что ж делать? Надежда была.

 

Года за два до ухода из жизни Булат испытал такое же разочарование, какое испытала его мама Ашхен Степановна. Его чистая душа взяла на себя ответственность за неудачу реформ, за то, что они обернулись для народа совсем не тем, чего от них все ожидали. Он страшно переживал, что народ деградировал в культуре, в духовной жизни, что свобода, которая пришла в Россию, принесла с собой анархию, злобу, обогащение олигархов, нищету большинства и, как следствие, ненависть масс.

 

Что ж, век иной. Развеяны все мифы.
Повержены умы.
Куда ни посмотреть – все скифы, скифы, скифы…
Их тьмы, и тьмы, и тьмы.

 

И с грустью озираю землю эту,
где злоба и пальба.
И кажется, что русских вовсе нету,
а вместо них толпа.

 

И в другом стихотворении: «Слишком много стало сброда, не видать за ним народа».
В 90-е годы у него были страшные стихи о стране:

 

 

Я живу в ожидании краха,
унижений и новых утрат.
Я, рождённый в империи страха,
даже празднествам светлым не рад.

 

Все кончается на полуслове
раз, наверное, сорок на дню...
Я, рожденный в империи крови,
и своей-то уже не ценю.

 

Но и от такой страны он никогда не отрекался, потому что — как писал он в одном из лучших своих четверостиший:

 

Но вам сквозь ту бумагу белую
не разглядеть, что слезы лью,
что я люблю отчизну бедную,
как маму бедную мою.

 

 

 

«Пишу роман. Тетрадка в клеточку...»

 

Вообще история России была постоянным предметом его размышлений — не случайно он писал исторические романы. Хотя не только желание доискаться до корней происходящего двигало его пером. Кажется, порой ему просто хотелось пожить в другом времени — преимущественно в пушкинском, когда понятия чести и достоинства не были пустым звуком. Казалось порой, что Окуджава сам оттуда, что золотые струны его гитары — из золотого века русской поэзии.

 

 

Сумерки, природа, флейты голос нервный, позднее катанье.
На передней лошади едет император в голубом кафтане.
Белая кобыла с карими глазами, с челкой вороною.
Красная попона, крылья за спиною, как перед войною.

 

Вслед за императором едут генералы, генералы свиты,
Славою увиты, шрамами покрыты, только не убиты.
Следом дуэлянты, флигель-адьютанты, блещут эполеты...
Все они красавцы, все они таланты, все они поэты.

 

Все слабее звуки прежних клавесинов, голоса былые,
Только топот мерный, флейты голос нервный, да надежды злые.
Все слабее запах очага и дыма, молока и хлеба.
Где-то под ногами, да над головами, лишь земля и небо...

 

 

Однако в чистом виде исторической прозой он никогда не занимался. Окуджава пишет о себе, но на историческом материале. Ему интересно ставить себя на место своих героев. Через них он пытается выразить себя, поделиться своими мыслями, взглядами на жизнь. Это были фантазии на исторические темы, где Окуджава всегда узнаваем своей иронией, своим неповторимым стилем. «Глоток свободы», «Бедный Авросимов», «Мерси или похождения Шипова», «Путешествие дилетантов», «Свидание с Бонапартом»...

 

 

Пишу роман. Тетрадка в клеточку.
Пишу роман. Страницы рву.
Февраль к стеклу подставил веточку,
чтоб так я жил, пока живу.

 

Шуршат, шуршат листы тетрадные,
чисты, как аиста крыло,
а я ищу слова нескладные
о том, что было и прошло.

 

 

В склянке тёмного стекла
Из-под импортного пива
Роза красная цвела
Гордо и неторопливо.

 

Исторический роман
Сочинял я понемногу,
Пробиваясь, как в туман,
От пролога к эпилогу.

 

Каждый пишет, как он слышит,
Каждый слышит, как он дышит,
Как он дышит, так и пишет,
Не стараясь угодить...
Так природа захотела,
Почему - не наше дело,
Для чего - не нам судить.

 

Были дали голубы,
Было вымысла в избытке,
И из собственной судьбы
Я выдергивал по нитке.

 

В путь героя снаряжал,
Наводил о прошлом справки
И поручиком в отставке
Сам себя воображал.

 

Вымысел не есть обман,
Замысел - еще не точка,
Дайте дописать роман
До последнего листочка.

 

И пока еще жива
Роза красная в бутылке,
Дайте выкрикнуть слова,
Что давно лежат в копилке.

 

Блеск и нищета

 

В 90-х годах слава Окуджавы стала глобальной — мировой. Он собирал огромные аудитории даже за рубежом. Его много приглашали эмигрантские организации, и он объездил много стран.

 

 пятитысячный зал в Берлине был переполнен

 

Получал призы: «Золотую гитару» - в Сан-Ремо,  «Золотой венец» - Югославии.

 

 

Окуджава был уже довольно больным человеком — у него была эмфизема лёгких, всё время болело сердце, он очень уставал.

 

 

Тяжело доставались ему эти концерты, друзья уговаривали выступать поменьше, но жена Ольга возражала: «Нет, пусть выступает, для него это жизнь!»

 

 

В Лос-Анджелесе сделали кардиограмму — она оказалась настолько скверной, что потребовалась неотложная операция. Аорта была перекрыта на 90%. Операция стоила 65 тысяч долларов. У них было только десять. Основную сумму дал Лев Копелев — перевёл из Германии. Остальные собрали американцы. Из России они не получили ни копейки. Американцы очень удивлялись, почему в лечении известного поэта, к тому же фронтовика, никак не поучаствовало государство. И вообще, почему он такой знаменитый — и такой бедный.
Операция прошла успешно. Врачи обещали Окуджаве ещё 10-12 лет жизни.

 

«Печальный мой старший, в землю упавший...»

 

А в январе 1997-го - за несколько месяцев до смерти - Окуджава пережил подкосившую его трагическую гибель старшего сына Игоря (того самого, которому был посвящён его «Оловянный солдатик»). Окуджава всю жизнь чувствовал вину перед ним. В стихотворении «Итоги» писал:

 

В пятидесятых сын мой родился,
печальный мой старший,
рано уставший, в землю упавший...
И не поднять...

 

 

Игорю было всего сорок три. После развода родителей и смерти матери он увлёкся неформальными течениями, стал пить, принимать наркотики. Сестра его матери Галины Смольяниновой Ирина Живописцева в своей книге «Опали, как листва, десятилетья» («Санкт-Петербург, 1998) вспоминала о своей последней встрече с Игорем: «… Я, скрывая слёзы, смотрела на его седые, стриженные под машинку волосы — когда-то длинные и волнистые, потухшие глаза и трясущиеся руки. Он с трудом передвигался на костылях (одну ногу из-за гангрены ему отняли выше колена). Он неузнаваемо изменился за 15 лет. Ах, каким он был когда-то красивым мальчиком!»
Окуджава пережил его лишь на полгода. Из стихов последних месяцев:

 

Тянется жизни моей карнавал.
Счет подведен, а он тянется, тянется.
Все совершилось, чего и не ждал.
Что же достанется? Что же останется?

 

 

На улице моей беды стоит ненастная погода,
шумят осенние деревья, листвою блеклою соря.
На улице моих утрат зиме господствовать полгода:
все ближе, все неумолимей разбойный холод декабря.

 

 

«Скоро увижу я маму свою...»

 

После смерти сына здоровье Окуджавы сразу резко ухудшилось. Врачи запрещали ему курить (эмфизема лёгких), но он курил крепкие сигареты «Житан», его бил кашель. Та же история, что и с Бродским...

 

Мне ничего не надо, и сожалений нет:
в руках моих гитара и пачка сигарет.

 

 

Весь в туманах житухи вчерашней
все надеясь: авось, как-нибудь --
вот и дожил до утренних кашлей,
разрывающих разум и грудь.

 

И, хрипя от проклятой одышки,
поминая минувшую стать,
не берусь за серьезные книжки:
всё боюсь не успеть дочитать.

 

Добрый доктор, соври на прощанье.
Видишь, как к твоей ручке приник?
Вдруг поверю в твои обещанья
хоть на день, хоть на час, хоть на миг.

 

Раб ничтожный, взыскующий града,
перед тем, как ладошки сложить,
вдруг поверил, что ложь твоя -- правда
и еще суждено мне пожить.

 

Весь в туманах житухи вчерашней,
так надеюсь на правду твою...
Лучше ад этот, грешный и страшный,
чем без вас отсыпаться в раю.

 

Он продолжал писать стихи, но в них уже ощущалась душевная усталость, надломленность. Завод кончился, лирическая струна ослабла.

 

Жаль, что молодость пропала, жаль, что старость коротка.
Всё теперь уж на ладони, лоб в поту, душа в ушибах.
Но зато уже не будет ни загадок, ни ошибок,
Только ровная дорога, только ровная дорога до последнего звонка.

 

 

Да, старость. Да, финал. И что винить года,
Как это всё сошлось, устроилось, совпало.
Мне повезло, что жизнь померкла лишь тогда,
когда моё перо усердствовать устало.

 

 

К старости косточки стали болеть,
старая рана нет-нет и заноет.
Стоило ли воскресать и гореть?
Все, что исхожено, что оно стоит?

 

Вон ведь какая прогорклая мгла!
Лето кончается. Лета уж близко.
Мама меня от беды берегла,
Бога просила о том, атеистка,

 

карагандинской фортуны своей
лик, искореженный злом, проклиная...
Что там за проволокой? Соловей,
смолкший давно, да отчизна больная.

 

Все, что мерещилось, в прах сожжено.
Так, лишь какая-то малость в остатке.
Вот, мой любезный, какое кино
я посмотрел на седьмом-то десятке!

 

"Так тебе, праведник!" -- крикнет злодей.
"Вот тебе, грешничек!" -- праведник кинет...
Я не прощенья прошу у людей:
что их прощение? Вспыхнет и сгинет.

 

Так и качаюсь на самом краю
и на свечу несгоревшую дую...
Скоро увижу я маму свою,
стройную, гордую и молодую.

 

 

Последняя гастроль

 

Последнее путешествие Булата и Ольги состоялось в том же 1997 году. Они выбрали Марбург, город Пастернака, жили там десять дней в частной гостинице. Неплохо встретили день рождения – 9 мая. Дальше предполагался Мюнхен, но Булат Шалвович захотел навестить в Кельне старого друга Льва Копелева. А тот только что перенёс инфекционный бронхит. Там Булат и подхватил этот вирус. Добравшись до Парижа с женой Ольгой, Окуджава в решающие для его жизни первые дни болезни оказался без врачебной помощи, поскольку в стране были выходные дни, а российское посольство помочь не захотело.

 

 

последняя фотография Окуджавы на последнем дне рождения

 

Он скончался в Париже 12 июня 1997 года в возрасте 73 лет. Какая-то странная, не совсем понятная связь — в том, что он родился в день Победы и умер в день Независимости России — почти мистическая закономерность. Горько вспоминаются его строки:

 

 

Берегите нас, поэтов. Берегите нас.
Остаются век, полвека, год, неделя, час,
три минуты, две минуты, вовсе ничего...
Берегите нас. И чтобы все — за одного.

 

Берегите нас с грехами, с радостью и без.
Где-то, юный и прекрасный, ходит наш Дантес.
Он минувшие проклятья не успел забыть,
но велит ему призванье пулю в ствол забить.

 

Где-то плачет наш Мартынов, поминает кровь.
Он уже убил однажды, он не хочет вновь.
Но судьба его такая, и свинец отлит,
и двадцатое столетье так ему велит.

 

Берегите нас, поэтов, от дурацких рук,
от поспешных приговоров, от слепых подруг.
Берегите нас, покуда можно уберечь.
Только так не берегите, чтоб костьми нам лечь.

 

Только так не берегите, как борзых - псари!
Только так не берегите, как псарей - цари!
Будут вам стихи и песни, и ещё не раз...
Только вы нас берегите. Берегите нас.

 

Не уберегли. А когда мы кого уберегали?!

 

"Намедни"-97. Похороны Булата Окуджавы.

 

 

«Конец эпохи» - говорили многие, узнав о смерти Окуджавы. Некоторые газеты подхватили: «Эпоха 60-х закончилась». Но они поторопились. Эпохи уходят, чтобы остаться.

 

Наверное, самую лучшую
на этой земной стороне
хожу я и песенку слушаю -
она шевельнулась во мне.

 

Она еще очень не спетая.
Она зелена как трава.
Но чудится музыка светлая,
и строго ложатся слова.

 

Сквозь время, что мною не пройдено,
сквозь смех наш короткий и плач
я слышу: выводит мелодию
какой-то грядущий трубач.

 

Легко, необычно и весело
кружит над скрещеньем дорог
та самая главная песенка,
которую спеть я не смог.

(«Главная песенка»)

 

 

Похороны

 

Окуджаву хоронили через восемь дней на Ваганьковском кладбище. Наталья Горленко не узнала его — так сильно он изменился.

 

 

Шёл дождь — казалось, само московское небо оплакивало его. Она вспоминала песню, которую они пели на два голоса: «После дождичка небеса просторны...»

А в ушах звучали его строки:

 

И если я погибну, и если я умру,
проснется ли мой город с тоскою поутру?
Пошлёт ли на кладбище перед заходом дня
своих счастливых женщин оплакивать меня?..

 

 

Но он знал, что и город проснётся, и женщины придут...
Очередь на Старом Арбате протянулась от станции метро «Смоленская» до театра им. Вахтангова. Сотни людей пришли попрощаться с Булатом Окуджавой — их было так много, что пришлось продлить время, отменить вечерний спектакль. У женщин и мужчин, молодых и пожилых, было нечто общее — интеллигентные лица. В зрительном зале звучала не траурная музыка, а песни Окуджавы.

Здесь вы видите документальные кадры похорон поэта:

 

 

Многим казалось странным, что Окуджаву за несколько дней до смерти, уже в бессознательном состоянии, окрестили, хотя при жизни он не был религиозным, и отпевали в церкви и на похоронах на Ваганьковском. Это было сделано по инициативе его верующей жены Ольги. Она окрестила его в Париже уже на смертном одре. И наречён он был именем Булат-Иоанн…

 

священник Г. Чистяков на похоронах Окуджавы

 

Во время речи священника вдруг появилась процессия со свечами, с печальным и гортанным пением. Это Кавказ провожал своего Поэта.

 

 

 

Поэзия Окуджавы — это уже мировая классика. Его песни звучат на всех языках мира. В разных странах проходят фестивали его имени. Именем Булата Окуджавы названа школа в Москве, горный перевал и звезда на небе.

 

Это музей Окуджавы в Переделкино в доме, где он жил последние годы.
 

 

На пересечении Старого Арбата с Плотниковым переулком, недалеко от дома, где жил поэт, сооружён памятник Окуджаве, о котором А. Городницкий писал:

 

От Арбата, под Вязьму и Тулу,
в тишину подмосковных полян,
он уходит походкой сутулой,
как его изваял Франгулян.

 

А это памятник работы З. Церетели, где поэт похож на Дон Кихота.

 

 

И на нём вполне могли бы быть выбиты эти строки:

Совесть, Благородство и Достоинство –
Вот оно, святое наше воинство.
Протяни ему свою ладонь,
За него не страшно и в огонь.

 

Лик его высок и удивителен,
Посвяти ему свой краткий век.
Может, и не станешь победителем,
Но зато умрешь, как человек.

 

 

Слова, которые были девизом его жизни.

 

Всё для вас. Посвящается вам.

 

Через год после смерти поэта в 1998 году указом Ельцина была учреждена Государственная премия имени Окуджавы. А в Москве сейчас действует необычный троллейбусный маршрут, курсирующий от Политехнического музея до Чистых прудов, организованный московским клубом авторской песни.

 

 

Пассажиры здесь слушают окуджавские песни, причём начинается маршрут с «Песенки о полночном троллейбусе»:

 

Когда мне невмочь пересилить беду,
когда подступает отчаянье,
я в синий троллейбус сажусь на ходу,
в последний,
в случайный.

 

Полночный троллейбус  по улице мчит,
верша по бульварам круженье,
чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
крушенье,
крушенье.

 

Полночный троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю, как в зябкую полночь
твои пассажиры - матросы твои -
приходят
на помощь.

 

Я с ними не раз уходил от беды,
я к ним прикасался плечами...
Как много, представьте себе, доброты
в молчанье,
в молчанье.

 

Полночный троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река, затухает,
и боль, что скворчонком стучала в виске,
стихает,
стихает.

 

 

Цель искусства в конечном итоге — утешение. Он словно послан был Богом для утешения и просветления вечно тоскующей о чём-то русской души.

 

Если есть еще позднее слово, пусть замолвят его обо мне.
Я прошу не о вечном блаженстве -- о минуте возвышенной пробы,
Где уместны, конечно, утраты и отчаянье даже, но чтобы -
милосердие в каждом движеньи и - красавица в каждом окне.

 

 

Е. Евтушенко написал стихотворение памяти Окуджавы, которое как нельзя лучше выразило чувства современников, осиротевших со смертью своего барда. Называется оно «Простая песенка»:

 

 

Простая песенка Булата
всегда со мной.
Она ни в чем не виновата
перед страной.

 

Поставлю старенькую запись
и ощущу
к надеждам юношеским зависть
и загрущу.

 

Где в пыльных шлемах комиссары,
нет ничего,
и что-то в нас под корень самый
подсечено.

 

Все изменилось - жизнь и люди,
любимой взгляд,
и лишь оскомина иллюзий
внутри, как яд.

 

Нас эта песенка будила,
открыв глаза.
Она по проволоке ходила,
и даже - за.

 

Эпоха петь нас подбивала.
Толкала вспять.
Не запевалы - подпевалы
нужны опять.

 

Но ты, мой сын, в пыли архивов
иной Руси
найди тот голос, чуть охриплый,
и воскреси.

 

Он зазвучит из дальней дали
сквозь все пласты,
и ты пойми, как мы страдали,
и нас прости.

 

Одно поколение сменяется другим, а любовь к его песням не угасала, не угасает и не угаснет. Его имя и слово — как пароль людей, противостоящих напору торгашества, пошлости, прагматизма. Хочется верить, что время Окуджавы никогда не прервётся.

Это одна из последних его фотографий.

 

 

И - одно из последних стихотворений, которое обращено к нам, его читателям и слушателям, как завещание:

 

У поэта соперника нету
Ни на улице и ни в судьбе.
И когда он кричит всему свету,
Это он не о вас - о себе.

 

Руки тонкие к небу возносит,
Жизнь и силы по капле губя.
Догорает, прощения просит...
Это он не за вас - за себя.

 

Но когда достигает предела,
И душа отлетает во тьму -
Поле пройдено, сделано дело...
Вам решать: для чего и кому.

 

То ли мёд, то ли горькая чаша,
то ли адский огонь, то ли храм...
Всё, что было его - нынче ваше.
Всё для вас. Посвящается вам.

 

Полностью мою лекцию о Булате Окуджаве можно послушать здесь:

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/98189.html