Лариса Рубальская.
Из цикла "Моя правда".



Если кто-то спросит тебя о годах,
Пусть ответит осень красотою в садах.
А зимою спросят – пусть снега ответят,
Ты в такую осень не грусти о лете.



«Меня часто спрашивают: «Как же вы теперь живете?
Как переносите все, что на вас свалилось?»
Ну что я могу на это ответить?
Как переживаю?.. Плачу…
«Ой, — говорят, — а это на вас совершенно не похоже», — с грустной улыбкой рассказывает поэтесса Лариса Рубальская.

«Мое место на земле там, где он»
— 4 года — короткий миг по сравнению с жизнью, но сейчас он мне кажется гигантским.
4 года назад умерла мама — старенькая, в последние годы совсем беспомощная.
Через полгода после ее смерти ушел из жизни мой младший брат.
В одну минуту его не стало — дорогого моего, бесценного Валерки.
Мне казалось, что он будет жить всегда, но его сердце остановилось в 58 лет.
Дико, несправедливо!
А еще полгода спустя умер муж, Давид, — после 5-летней парализации.
Какой-то немыслимый поочередный уход самых любимых людей.
Не было сил смириться…
И все же я с собой справилась.
Сумела как-то подавить в себе горе, печаль свою неотступную.
Нашла в себе силы.
Нельзя допустить, чтобы душа стала мертвой.
Прежняя радость жизни, конечно, не вернулась, но возвратилось само состояние возможности жить.
Без укоров по отношению к себе.
После долгих размышлений и самокопаний я пришла к выводу, что у меня нет долгов.
Ни перед кем.
Даже если меня под пытками захотят спросить: скажи, чего ты не сделала в жизни, что тебя мучает, о чем жалеешь?
Может, это прозвучит странно и в это трудно поверить, но я ничего такого не нахожу…

Я спасала своих, как могла.
Маме купила квартиру рядышком с нами.
И помощницу нашла, потому что сама она уже не ходила и самостоятельно делать ничего не могла, а я не имела возможности посвящать ей все свое время, так как дома у меня был тяжелобольной муж.
Но ходила я туда каждый день, все делала, звонила по 10 раз на дню.
А Давид из-за этого ревновал, раздражался, ему хотелось больше внимания для себя.
Это у нас была горячая точка.
Я плакала: «Ну что ты меня мучаешь?!
Неужели не понимаешь: если я не буду такая с мамой, я не смогу быть такой и с тобой?!»

Когда Давид заболел, врачи мне говорили:
«Ну что ты сидишь около него день и ночь?
Инсульт — болезнь тяжелая, вероятность того, что он вернется в полноценную жизнь, мизерная.
Пожалей себя, уходи, все, что можно и нужно делать, мы делаем…»
Мне было очень странно это слышать, и я поясняла: «Мое место на земле там, где он».
Давид лежал в больницах многие месяцы.
Сначала случился инсульт, который сделал его парализованным, потом была тяжелейшая операция — иссечение 2-х аневризм, затем ему вставляли кардиостимулятор.

Я прекрасно понимала, что для сильного, властного, сурового мужчины оказаться в физически беспомощном положении — огромная психологическая травма.
И тут очень хочу похвалить себя.
Я не давала возможности мужу почувствовать себя беспомощным.
Ум-то и речь у него были нормальными, только часть тела отказала — левые рука и нога не работали.
Но все эти годы он ни на минуту не был выключен из жизни.
В паузах между операциями я таскала Давида самолетом в коляске вместе с собой на гастроли — в Германию, Израиль, Эмираты…
Все делала для того, чтобы он жил, как всегда, чтобы не чувствовал себя инвалидом.
Купила даже машину, и в ней приделали внутри какую-то специальную штуку, с ее помощью Давид мог крутить руль одной рукой.
А я на всякий случай сидела рядом и смотрела, как он крутит…
Мужу дали инвалидность, по которой работать запрещено, но зато полагается какая-то пенсия.
Люди хлопочут о такой, но я выхлопотала ему другую инвалидность — с правом работать в специально созданных условиях.
После чего пошла к главному врачу поликлиники, где Давид работал завотделением, и сказала:
«Давайте я сама буду платить мужу зарплату, только пусть он думает, что получает ее здесь».
И Михаил Яковлевич Канаузов — золотой человек — ответил:
«А пусть работает».
И раз в 2 недели мы с Давидом ездили туда — вроде бы он контролировал работу своих сотрудников.
Я горжусь тем, что дала возможность Давиду до конца дней оставаться абсолютно сохранным человеком — таким же, как всегда, главой дома.
Случалось, он мог на меня и прикрикнуть.
И я ни разу не огрызнулась: «Помолчи!» — не отмахнулась: «Сама знаю как».
Наоборот, я ничего не делала, не спросив согласия мужа.
Совершенно сознательно обращалась за советом абсолютно по всем вопросам.
Причем решение Давида было бесспорным.
И, поверьте, меня это совершенно не угнетало.
Давид всегда был надо мной владыкой, и я привыкла во всем спрашивать его разрешения.
Друзья порой недоумевали:
«Чего это ты так ему подчиняешься?»
Я отвечала: «Мне нормально».
Я действительно легко смиряюсь, никогда у меня не было потребности настаивать на своем.
Во-первых, мне это кажется глупым.
Во-вторых, тут нельзя не принять во внимание тот факт, что больше 20 лет я проработала секретарем-переводчиком в русском представительстве самой престижной японской газеты «Асахи симбун».
А в менталитете японцев заложен культ скромности, что мне, кстати, очень нравилось: не перебивать собеседника, не проходить первым, ничего не требовать…
Вроде бы они устроены иначе, чем мы, но мне с ними было очень легко.
Потому что во мне эта покорность заложена с самого детства, со спрашивания разрешения у родителей.
А тут я и по должности своей была в подчинении — надо мной шеф, и я должна была делать только так, как он мне велит.
И это стало и характером моим, и образом существования…

С родителями Алексеем Давидовичем и Александрой Яковлевной. 1950 г.
Фото из семейного альбома.


«Золотые шары той далекой поры…»
В моей родословной не было аристократов, семья — самая обычная.
Обыкновенные честные, порядочные, милосердные, а потому трудно живущие люди.
Мой дедушка со стороны мамы — Яков Исаакович со смешной фамилией Лимон — когда-то был коммивояжером, занимался продажей кожи.
Мамина мама, Мария Васильевна Фомина, окончила в свое время гимназию, была образованной, начитанной.
Это она заставляла меня изучать словари и читать книжки, выписывая оттуда умные фразы, — чтобы я научилась хорошо говорить.
Благодаря ей речистость и стала моей отличительной особенностью.
Всегда все обращали внимание: «Как Лариса здорово излагает!»
Я и по-японски, кстати, говорю так же многообразно и цветисто.
Бабушка же отвела меня в театральный кружок Дома пионеров.
На радостях я тут же вообразила себя принцессой в главной роли, но мне было доверено только изображать волну — на пару с другой девочкой мы трясли занавеску.
Но от этого я не сильно страдала.
Бабушка говорила: «Ларисочка, запомни: не летай выше облаков, не встань на точку дураков».
И говорилось это мне так назидательно и так часто, что я постепенно привыкла...

Отца моего, Алексея Давидовича Рубальского, уже очень давно нет на свете, 33 года.
Замечательный он был человек.
Я — копия его: хожу так же, как он, вразвалочку, по-утиному, улыбаюсь точь-в-точь, по характеру тоже добродушная...
Только вот жизнь мне досталась гораздо более благополучная, а у отца была очень тяжелая.
Родился он в украинском местечке Вчерайше.
Братьев-сестер в семье — не счесть.
Звали его тогда Айзик, это потом — времена были такие — поменял свое еврейское имя, благодаря чему я была записана уже Ларисой Алексеевной…
Когда началась война, отцу исполнился 21 год, зачислен он был в летный отряд в Паневежисе, готовил к вылету боевые самолеты.
Вернулся домой на пепелище, хата сожжена дотла, а родители, 2 сестры и еще много родных людей расстреляны.
Узнал, что вели их на расстрел, тыча в спины штыками.
Увидел в лесу братскую могилу, земля над которой, как рассказывали, какое-то время после расстрела еще шевелилась, потому что некоторые несчастные были зарыты живыми…
После того как отец демобилизовался, поехал в Москву и поступил в Военно-воздушную
академию.
Пойдя однажды на танцы с другом-курсантом, познакомился с Алечкой — мамой моей.
Вскоре поженились, я родилась.
Поскольку в то время евреи были не в большом почете, папу из академии исключили.
Он устроился в школу, работал вместе с мамой: она по хозяйственной части, а он преподавал труд и военное дело…
Отца моего любили все, кто его знал, а я его просто обожала.
Единственное, о чем жалею в жизни, так это о том, что папка так и не узнал, что я стала писать стихи, так и не увидел меня по телику…

После войны жизнь была тяжелая - никаких «хочу», «дай», «купи» у нас с братом не было.
Даже и мысли не было допустить какую-то вольность.
Вот и японский выучила, потому что так велела мама.
Я только окончила педагогический, когда мама случайно увидела в «Вечерке» объявление о наборе на курсы японского языка.
«У тебя голова устроена как-то по-особенному, — сказала она, — ты сможешь запомнить то, что у других не получится».
И я послушно отправилась на курсы, все это очень пригодилось потом, когда я начала работать с японцами…
А ведь в школе я не блистала.
В характеристике, выданной в качестве приложения к аттестату, написано: умственные способности — средние…
По прошествии года после школы у нас был вечер встречи выпускников.
Я тогда уже училась в педагогическом институте.
На вечере наша учительница подходила поговорить об институтской жизни ко всем моим одноклассникам, а меня словно не замечала.
И я сказала: «А между прочим, я в вузе учусь».
Она даже руками всплеснула от удивления: «Не может быть!..»
Не знаю, на счастье ли, нет ли, но я не привыкла высовываться за планку, которую сама себе установила.
У меня и сейчас все время ощущение, что она надо мной.

«Ну и что, что обжигалась и не очень молода?»
У японцев есть мудрая пословица:
«Каждая встреча — начало разлуки», это действительно так.
И часто эти разлуки бывают очень болезненны, но даже если рубцы в душе остаются, со временем они заживают, перестают болеть.
И об этом всегда надо помнить.

В моей жизни тоже бывали болезненные ситуации.
Вот, предположим, моя первая настоящая любовь.
Я очень была увлечена одним молодым человеком, очаровал он меня.
Познакомились у выхода из метро.
Я шла какая-то уставшая, после очередной душевной травмы, в ожидании новой любви.
Вдруг вижу, стоит тот, о котором я могла только грезить.
И в тот же миг Он ко мне подходит, что-то говорит, провожает и… начинается у нас любовь со всеми вытекающими.
Я на вершине счастья, вскоре после нашего знакомства выясняется, что мой возлюбленный — летчик-испытатель.
Ну это было сразу видно — такой мужественный, широкоплечий, в глазах смелость, отвага…
В один из дней он предупредил, что должен уехать — на испытание какого-то сверхнового самолета.
Поделился даже, что очень велика вероятность гибели.
Напоследок сказал: «Если через 3 дня не позвоню, знай, что случилось непоправимое.
Прошу только об одном: не забывай обо мне, вспоминай хотя бы в День авиации…»
Как я прожила эти 3 дня, не знаю, помню, читала все подряд газеты и постоянно слушала радио.
Страшно боялась узнать эпизод о геройской гибели какого-нибудь испытательного экипажа.
Хотя в то время о таких вещах редко писали…

Через 3 дня любимый мне не позвонил.
Поняв, что в нашей стране правды мне не узнать, я обливалась слезами, горевала по поводу ухода из жизни этого замечательного, геройски погибшего человека.
Никак не могла его забыть, все ходила и страдала…
Однажды, с этой же не проходящей грустью в сердце, зашла в метро и вдруг услышала знакомый голос.
Поворачиваю голову — он.
Меня не видит, и говорит такой же дурочке, как я:
«Знай: если через 3 дня не появлюсь, значит, я погиб на испытаниях…»
Ужасный удар.
Прямо кулаки зачесались, так захотелось избить его — остервенело бить, царапать, просто физически уничтожить.
Но, увы, так я не умею.
По сути своей не выношу никаких разборок, вообще ни с кем никогда не выясняю отношений…
Теперь, конечно, смешно обо всем этом вспоминать, поэтому и пишу:
«Ну и что, что обжигалась и не очень молода, ведь на сердце не осталось от ожогов и следа…»

«Кто сказал, что в любви есть законы, ничего тот не знает о ней»
Последняя моя любовная история, перед тем как я вышла замуж за Давида, была не менее ужасной и не менее нелепой, чем первая любовь.
Опять я очень Его любила, и все складывалось прекрасно: возраст — мне 28, ему 32, взгляды, биографические данные схожие, и он был холост, правда, после развода.
Плюс ко всему у него было жилье, и время от времени я допускала возможность пожить там несколько дней.
До меня у него была жена, которая к моменту начала наших отношений уже вышла замуж.
Но она не отпускала сердце своего бывшего мужа, держала крепко.
Периодически они встречались.
И как только эта жена появлялась в его жизни, мне было запрещено не только приходить к нему, но даже звонить.
Я жутко мучилась, все думала:
«Я так хочу выйти за него замуж, но как же мы будем жить, если у него есть другая?»
А он и не скрывал, что никогда не разлюбит ее.
Однажды мы вместе встречали Новый год, и первый тост он сказал о том, чтобы она — та его прежняя жена — была в его жизни вечно.
Я очень тяжело это переживала, но старалась себя сдерживать.
Рыдала в подушку, но верила в то, что все образуется…
А однажды не выдержала, узнав, что муж моей соперницы куда-то уехал и она вроде собирается приехать к моему жениху на несколько дней, я решила ее… убить.
К тому времени я уже работала с японцами, и они мне как-то подарили сувенирный нож — маленькую копию самурайского меча.
Заточенный, очень острый, в деревянном чехле.
И я пошла зарезать мою разлучницу.
Зачем-то — начиталась, наверное, детективов — надела парик и поехала к нему.
Позвонила в дверь, он не открывает.
Стала кричать: «Открой, я все равно войду!»
В ответ — тишина.
«Ну ладно, — думаю, — держитесь!»
И начала своим ножом расковыривать замок.
Долго-долго ковыряла и в итоге все-таки отворила дверь.
Влетела в квартиру, а жених там — один, никакой жены нет и в помине.
Сидит и смотрит на меня молча в упор.
Я бросилась к нему в слезах: «Прости! Прости меня, дуру!
Это все из-за того, что я тебя так сильно люблю!..»
Но он так и не простил, больше ни разу со мной не встретился.
А я очень долго потом страдала по этому поводу.

«Мне тридцать лет, а я не замужем. как говорят, не первой свежести…»
Многие удивляются, почему я не стесняюсь рассказывать о том, что искала мужа, в то время как все стараются такое скрыть.
Но я просто так устроена.
Есть люди, которые больше в себе разбираются, а я стараюсь разобраться в жизни.
У меня глаза обращены наружу, а не внутрь, так с юности.
В 17 лет после школы я пошла работать машинисткой в редакцию журнала, печатала на машинке, вникала в жизнь, смотрела на взрослых — там были и поэты, и писатели, так все интересно.
Вдруг одна машинистка, лет на 6 меня старше, говорит:
«Слушай, я завтра-послезавтра не выйду на работу — пойду делать аборт от Володьки».
А Володька — заведующий отделом, известный человек.
Для меня просто небо рухнуло.
Я-то считала, что если даже с кем-то целовалась, то это скрывать надо, потому что неудобно, а тут такое...
Спрашиваю: «Валя, а как же можно так открыто об этом говорить? Ты что?!»
И она ответила: «Я научу тебя одной мудрости.
Понимаешь, если я начну скрывать, все равно информация как-то да просочится, то же самое, если скажу по секрету кому-то одному - обязательно пойдут сплетни, все будут пальцами на меня показывать: вон Валька-то такая-сякая, аборт от Володьки сделала, ну надо же...
А так как я сама об этом всем рассказала, интерес пропал, дескать, подумаешь, какое дело…»
Я про себя всю эту науку переварила и пришла к такому выводу: от всех не утаишься, но если про меня будут рассказывать другие, то они преподнесут все в своей интерпретации: а Лариска-то, оказывается, какая, вон как за мужиками бегает!
А если я стану говорить о себе сама с улыбкой, то в этом ничего дурного никто не усмотрит…
Я не верю, когда говорят: «Мы отлично живем в гражданском браке».
Ну, еще если мужчина так скажет, пойму, но женщина…
Уверена, что каждая просыпается и засыпает с одной и той же мыслью: выйти замуж официально, расписаться.
Никуда от этого не деться: всем теткам хочется быть женой и вот это истинная правда:
«Мне тридцать лет, а я не замужем.
Как говорят, не первой свежести.
А в сердце чувств такие залежи,
Такой запас любви и нежности…»
В этом нескончаемая вереница женских судеб.
А кстати, знаете, как родилась первая строчка?
Не я ее придумала, как-то в ГУМе меня догнала девушка, остановила и, обратившись на «ты», типа мы с ней давно знакомы, сказала: «Чего так быстро ходишь? Мне с тобой давно поговорить надо...»
Я спрашиваю: «Что такое, дорогая, какие у вас проблемы?» — «Какие проблемы?! — прямо вскрикнула она. — Тридцать лет и не замужем! Вот какие проблемы».
И мне осталось только додумать остальное...

Я понимала ее, я не забыла то время, когда все мои подруги уже давно были замужем, а я никак не могла найти мужа.
Меня бросали абсолютно все мужчины, я безумно страдала, не понимала, почему так происходит.
Все думала: «Я что, хуже всех, что ли?
Девочка вроде хорошая, не развязная, не требовательная — готова сама и билеты в кино покупать, и подарки дарить на 23 февраля, а они почему-то вероломно меня бросают…»
Потом написала в стихах:
«Расстались по-хорошему, он вовсе мне не враг.
Все было, как положено, да вышло все не так…»
Вот только я ни с кем не расставалась по-хорошему и вообще не считаю, что такое возможно.
Если все хорошо, зачем тогда расставаться?
Расстаются, когда плохо.
И когда слышу: «Мы расстались по-хорошему, и у нас продолжаются отношения, просто я стала жить с другим, а он с другой», недоумеваю.
Никогда не смогла бы так.

Если люди расстались, значит, кто-то кому-то сделал больно…
Я очень старалась всем понравиться, знанием японского языка козыряла.
Все удивлялись: надо же, как щебечет!
Но замуж все равно не звали, а мне очень хотелось ощущать себя замужней женщиной — ухаживать за мужем, кормить его, обстирывать.
Конечно, обидно было, что я никому не нужна, чувствовала какую-то неполноценность.
Родители со мной мучились, папа периодически приводил мне каких-то сыновей своих друзей, но я, как только их видела, убегала.…
К 28 годам я пребывала в состоянии настоящей паники, искала активно.
Всем говорила: «Мне нужен подходящий человек.
Чтобы не гулял, не пил, чтоб понимал мои интересы — читал бы что-то, поэзию любил бы.
Нормальный, в общем, с которым я могла бы жить семьей».

«Ты не герой из моего романа…»
Выдать меня замуж взялась Галина Борисовна Волчек.
Она — мой давнишний, добрый, пожизненный друг, мой постоянный утренний собеседник — мы по утрам по телефону общаемся: «Как себя чувствуешь, что ела?..»
Впервые встретились мы очень давно, в общей компании на отдыхе в Ялте.
И бывает же так: сердце к сердцу потянулось, так вот, она познакомила меня со своей замечательной подругой, теперь горячо любимой мной Татой, которая и организовала мне встречу с Давидом.

Увидев Давида в первый раз, я тут же взбрыкнула: «Не хочу такого! Это герой не моего романа». Крупный, темноволосый, а я всегда любила небольших, блондинистых.
Но отец сказал: «Значит, так: остановись! Ему — 36, тебе — 30.
Все - ты на финишной прямой.
Всех хороших разобрали, осталось то, что осталось.
И о чем ты вообще думаешь?
Сама же просила порядочного, тебе нашли, посмотри, какой он надежный человек».
И я смирилась, мы начали с Давидом встречаться, и эти отношения меня каким-то странным образом затянули.
Теперь точно знаю: ни один мой роман не мог бы завершиться такой большой любовью, такой хорошей, долгой, благополучной семейной жизнью, в которой супругов тянуло не на сторону, а друг к другу.
В которой не было раздражения, в которой разногласия являлись спорами единомышленников, а не перепалками врагов.
Я очень любила Давида…
Всю свою взрослую жизнь до него я даже жизнью не считаю, это была только подготовка.
Такая винтовая лестница, по которой я карабкалась, чтобы оказаться наверху…

Муж достался мне после тяжелого испытания, случившегося в его жизни.
В связи с серьезными проблемами на работе от него ушла жена, просто бросила его.
Он остался один, подавленный, а во мне сильно развито милосердное чувство, и мне сразу стало Давида очень жалко.
Я старалась всячески его беречь, чтобы он забыл про все плохое.
Не разрешала об этом вспоминать, проще говоря, стала возвращать его к жизни.
Хотя сама была вся израненная своими прошлыми историями...

Давид всегда был настроен на искусство, на театр, но заниматься этим профессионально у него не получилось, он стал врачом.
Однако среди друзей за ним закрепилось прозвище «стоматолог Мейерхольд».
Он все искал, где бы найти применение своим интересам.
И вдруг разглядел во мне какие-то способности, ему показалось, что я хорошо пишу.
И он начал меня ваять, стимулировать к творчеству, стал моим доктором Хиггинсом.
Благодаря его стараниям я начала потихонечку приобретать какие-то литературные очертания.
И он сделал все для того, чтобы эти очертания стали заметными.
После чего мы с ним вместе родили успех, вернее, это полностью заслуга Давида, он постоянно тащил меня наверх.
То и дело он говорил: «Напиши, покажем тому-то».
И откуда-то выкапывал то композиторов, то исполнителей.
Первым был Володя Мигуля, который лечил у Давида зубы, а вообще-то никаких богемных знакомых у нас не было.
Но постепенно они к нам потянулись, и мы, как мы говорили, въехали в этот шоу-бизнес.
И так уж получалось, что почти все написанные мною стихи, а их более 5 сотен, становились песнями.

«Я ничего у жизни не просила, хотя бывало нечем мне дышать»
Я очень надеялась, что когда-никогда у нас с Давидом родятся дети, но не получилось.
До сих пор не знаю почему, но у меня ни разу не было беременности.
Переживала страшно, все делала для того, чтобы это произошло, все, что на тот момент умела гинекологическая наука.
По больницам бесконечно ходила - безуспешно.
В то время еще не было теперешних медицинских возможностей типа всяких экстракорпоральных штук.
Долго я ждала, верила, а потом поняла, что уже поздно, и перестала мечтать…
Я категорически не согласна с мнением, что, если у женщины нет детей, это ей наказание за какие-то грехи.
Просто справедливость в этом мире торжествует далеко не всегда.
И еще у каждого человека есть какая-то своя линия жизни, предначертание — Судьба…
А дети у нас все-таки были.
Когда я возникла в жизни Давида, его дочери Ире было 7 лет.
Он привел ее ко мне и сказал:
«Ира, запомни: Лариса для меня — главный человек и ты для меня очень важный человек.
Если будешь хорошо к ней относиться, ты будешь в моей жизни, если не сложится, нет…»
Я никогда не давала повода, чтобы было плохо.
Между нами всегда все было нормально, и сейчас, после смерти Давида, так же.
Ира взрослая уже, у нее есть ребенок, работает врачом-стоматологом.
Я рада ее звонкам, и если она вдруг пропадает, тревожусь и звоню сама…
А главный мой ребенок — племянница Светка — дочка Валеры, моего брата.
Я очень ее опекаю, она у нас тоже стоматолог — все взяли пример с Давида.
У Светланы уже появился на свет малыш, Артемка, которого я теперь вожу в коляске.
И постепенно мы с ее мамой, Лерой, привыкаем к статусу бабушек…
Виктория Токарева, с которой мы очень давно и близко дружим, как-то в ответ на мое сетование:
«Да-а, возраст-то какой, старость уже пришла…» — ответила:
«Лариса, успокойся, у тебя еще тормозной путь молодости…»
Очень обнадеживающая фраза, а вообще-то она не слишком балует меня в своих оценках.
Недавно сказала: «Лариса, я видела тебя по телевизору, у тебя лицо вышло из берегов».

«А лучшей едою считаю котлеты, а к ним — макароны»
Я не придерживаюсь никаких модных диет, предпочитаю оставаться такой, какая есть, не знаю, хорошо это или плохо, но это так.
Как я рассуждаю?
Если похудею, у меня только подурнеет лицо, а в целом ничего не изменится — все равно же я не стану стройной и длинноногой, как изящная газель.
И кстати: вот в молодости я была вполне худая и при этом совсем некрасивая, и, повторяю, до 30 лет никто замуж не брал.
А когда потолстела — вышла замуж за Давида, успешной стала, неплохо зарабатывающей.
Так что не хочу я худеть, моя полнота — мой талисман.
Однажды я четко сформулировала эту мысль: успех приходит ко мне по мере увеличения моих размеров…
И кроме того, мне нравится быть такой, как все, как большинство тетенек.
Вот недавно показалась в эпизоде одной телепрограммы, и подруги мои тут же стали мне звонить с укоризной:
«Ну чего ты ходишь, как все тетки, — в обычном пальто, в обычной шапке, ты же должна хоть немножко выделяться».
А я не выделяюсь, не хочется мне, и ничего не могу с этим сделать, ну нет к этому тяги.
И судьбы у меня такой нет.
Знаете, у японцев есть пословица: «Спелый рис держит голову вниз».
В этом символе — знак скромности.
Видимо, я уже спелый рис.

«Но возможно невозможное — боль уйдет однажды в прошлое…»
Многим кажется, что, когда к женщине приходит известность, она окунается в роскошную жизнь, окружена кучей поклонников.
Наверное, не совсем хорошо в этом признаваться, но скажу как есть: ни до Давида, ни во время, ни после никто за мной не бегал, никто не хотел меня завоевать, никто мне ничего не предлагал.
И жизнь шикарная у меня не произошла.
Да, она стала приметная, яркая, но — увы! — ни один человек не позвонил и не написал, что мечтает со мной встретиться.
А теперь, честно говоря, мне никто и не нужен, я уже хочу жить так, как живу. (Улыбнувшись.)
Хотя все-таки было бы любопытно...
Рассказывают же, что есть тетушки и постарше меня, а у них, после того как остались вдовами, что-то затевалось на личном фронте.
Допустим, даже она не хочет, а ей все равно кто-то что-то предлагает.
Но мне никто ничего не предлагает, не знаю уж почему…

Я пережила сложный период после ухода Давида, но стараюсь жить полноценной жизнью.
Просто она перешла в другую стадию.
Раньше я была не одна, а теперь одна, никто меня не ждет, никто обо мне не скучает.
Вот и все, что изменилось… (С горькой улыбкой.)
А в остальном все нормально: у меня страшно много работы и это очень хорошо.
Конечно, в моей ситуации можно было бы вообще все забросить — и так уже много написано.
Но я не сдаюсь, не отпускаю жизнь, не даю ей возможности меня скрутить.
Вот, посмотрите: у меня сделан маникюр, уложены волосы, я хожу опрятная, в доме чисто, нигде нет ни пылинки.
Я продолжаю ездить на гастроли, бесконечно выступаю с концертами.
Сочиняю посвящения, сценарии на дни рождения, к свадьбам, к профессиональным праздникам — вирши про трубоукладчиков и нефтепроводчиков.
Я все это умею, вот только стихи о любви сейчас не пишутся - не могу.
О грустном писать не хочу, а ничего иного сегодня у меня в душе нет.
Хотя я очень стараюсь забыть, не брать в голову, не вспоминать.
Заставляю себя думать о чем угодно, только не об этом.
Не пересматриваю фотографии, видеозаписи, письма.
Пока не могу - я так спасаюсь…

из инета
источник