КАК СОЗДАВАЛСЯ ФИЛЬМ "СКАЗАНИЕ О ЗЕМЛЕ СИБИРСКОЙ"

После завершения Великой Отечественной войны Иван Пырьев приступил к созданию своей очередной музыкальной комедии «Сказание о земле Сибирской», в которой Марине Ладыниной отводилась главная роль певицы Наташи Малининой.



О работе над ролью в этой картине рассказывала и Марина Ладынина :

«Да, для каждого режиссера, и для Пырьева, было самое важное, чтобы Сталину понравилось.
Каждый действовал так, чтобы не прогневить НКВД. Расскажу про одну — «Сказание о земле Сибирской» Этот, как его, который застрелился, член правительства при Сталине?.. Фадеев. Он был член коллегии худсовета. На показе Сталину этой картины Фадеев выступил против меня и сказал, что я уже стара для этой роли, хотя я была еще молодая, просто ему не нравилась.

Мало ли что каждому человеку может не нравиться… Какие актер или актриса, особенно актриса. А Сталин сказал: «Нет, я с вами не согласен, мне нравится эта актриса, она с каждой картиной растет». Боже мой, это была разорвавшаяся немецкая бомба. Ну, представляете себе, если бы на моем месте была другая актриса… А я ничем не воспользовалась, наоборот, потом я очень дорого за все заплатила».

Вспоминает Вера Васильева о съемках в фильме «Сказание о земле Сибирской»:

Итак, война осталась позади. В моей студенческой, счастливой и такой насыщенной жизни произошло событие, повернувшее мою судьбу в неожиданное русло. Я была приглашена на одну из главных ролей в фильме знаменитого и талантливейшего режиссера Ивана Александровича Пырьева «Сказание о Земле сибирской».

В этом фильме снимались звезды первой величины: Марина Ладынина, Борис Андреев, Владимир Дружников, Владимир Зельдин. А надо сказать, что в те годы выходило не очень много кинокартин. Их ждали, и поэтому фильм, снятый хорошим режиссером, сразу становился событием, запоминался надолго, его песни подхватывала и пела молодежь, дебютанты, снимавшиеся в нем, в один день становились знаменитыми.

Таким образом, мне выпал в жизни счастливый лотерейный билет. Но расскажу по порядку, как это случилось.
Однажды в училище, подойдя у раздевалки к зеркалу, я стала надевать смешной, многократно переделанный мамиными руками капор. Этот капор сохранялся с детских лет моих старших сестер, но мама решила его подновить и отделала старым вылезшим беличьим мехом. Застегивался он на нелепую пуговицу от какого-то старого папиного пальто.

Из к/ф » «Сказание о земле Сибирской» — В. Дружников и В. Васильева — Расскажу я вам, ребята




Скромное платье, бедное пальтишко, туфли на низком каблуке, купленные в детском магазине. Моя рожица как бы вылезала из этого капора своими красными, неуемными щеками, глазами, улыбкой. Две женщины - ассистенты И. А. Пырьева, как я потом узнала, стоя около зеркала, внимательно разглядывали одевающихся студенток. Увидев мое розовощекое, добродушное лицо, они переглянулись и подозвали к себе.

Вопрос прозвучал, как гром среди ясного неба: «Девочка, ты хочешь сниматься в кино?»Последовал ответ совсем короткий и ясный: — «Хочу».



Они мне сказали, что знаменитый, талантливый кинорежиссер Иван Александрович Пырьев собирается снимать цветной музыкальный фильм по сценарию Помещикова и Рожкова «Сказание о Земле сибирской». Нужна молоденькая, никому не известная актриса с наивным лицом, «здоровущая, упитанная девка — кровь с молоком», как выразилась одна из них. Они назначили мне на следующий день встречу на киностудии «Мосфильм».

Их интерес ко мне воскресил надежду, я как на крыльях полетела домой, а в душе все пугливо ликовало:
— А вдруг это и есть тот счастливый случай, который так необходим иногда в актерской судьбе? А вдруг подойду? А вдруг, а вдруг —тысячи «вдруг» проносились в моей голове.

Прибежала я домой взбудораженная, лихорадочно соображая, в чем завтра идти навстречу своей судьбе. Поделилась с сестрами (наша семья тогда была уже в сборе). Они были постарше, обе модницы, у обеих много кавалеров, обе всегда соображали, как получше одеться, а я со своими мечтами была на вид очень допотопна.

И вот моя старшая сестра Валя достала свое самое нарядное платье из синего крепсатена (тогда это был модный материал). Я померила платье и в ужасе увидела, что я в нем просто какая-то уродина с претензией на провинциальный шик. Средняя сестра Тоша дала мне туфли на высоком каблуке. На таких каблуках я ходить не умела- ноги болели, походка была скованная, но всем общеквартирным советом было решено, что именно такой наряд соответствует виду артистки. Оставалось лишь уничтожить скромные косички, закрутить волосы на тряпочки и устроить на голове стоящую дыбом копну кудрей, вьющихся мелким бесом.



Наутро, не спав всю ночь от волнения, нарядившись во все чужое, со взбитыми немыслимыми кудрями я появилась на киностудии «Мосфильм».
Пропуск получен, иду в комнату, где назначено свидание. Настроение ≈ растерянность и отвага. Я шла навстречу давно желанному счастью.
Встретили меня приветливо, во взглядах загорелись добрые смешинки. Появился Иван Александрович Пырьев — легкий, стремительный, деловой, буднично одетый, весь в своих мыслях, отдающий короткие приказы. Он сразу ушел в свою маленькую комнату. Я осталась одна в приемной с огромным альбомом с фотопробами.

Все время звонил телефон, вбегали и выбегали люди, жизнь кипела, вокруг чувствовалась радость предстоящего большого дела. А обо мне словно забыли. Наконец меня позвали к Пырьеву. Он встал навстречу — худой, бледный, с внимательными глазами, с прической мальчика, тонкие ласковые волосы, чуть взъерошенные, русые, с проседью. Смотрит на меня внимательно, руки не подает, не просит сесть, на лице разочарование, удивление и все-таки доля внимания и пытливость.

Перед ним существо нелепое, претенциозное, безвкусно одетое, со странной прической и, очевидно, с наивными, испуганными и восторженными глазами. Сельские, как румяные яблоки, щеки с ямочками. Что-то есть, а чего-то, как всегда, не хватает.
Долго смотрел он на меня, не стараясь быть любезным, потом коротко предложил своим ассистентам, а их было много — и костюмеры, и администраторы, и гримеры: «Давайте-ка расчешем её как следует». Тут же меня потащили в гримерную, расчесали мои проволочные кудри, заплели косички. С ужасом увидела я в зеркале простейшее деревенское лицо. с маленькими глазками.

Эпизод из фильма Ивана Пырьева "Сказание о Земле Сибирской"




Не понравилась я себе ужасно! Ну какая же это артистка? В мечтах — Ермолова, Негина, Кручинина, Луиза, Катерина, а наяву — рожица, словно блин, на которую и смотреть-то не хочется. Надели костюм Настеньки. И костюм меня не украсил — талия сарафана и передника высокая, и я стала, как баба на чайнике. Даже стройности, которая у меня была, даже талии, которая была все же тонкой, —ничего этого не осталось. Последние надежды мои улетучились.



Расстроенная, скованная в движениях вернулась я в сопровождении свиты старательных помощников к Ивану Александровичу Пырьеву. Каждую минуту звонил телефон, каждую минуту выполнялось очередное распоряжение Пырьева. Все мчались куда-то, все действовали, стремясь угадать малейшее его желание, предупредить малейшее возражение.

Меня сфотографировали, снова привели к Пырьеву. Снова его пристальный взгляд сквозь меня и снова короткий приказ: — Принесите два простых чулка. Побежали за чулками, не спрашивая зачем, лишь бы мгновенно выполнить то, что сказано.
Я с ужасом смотрю на ноги, думаю, что же ещё ему не нравится? Чего же не хватает? Зачем ещё какие-то чулки?

Принесли, запыхавшись, чулки. Иван Александрович берет их, комкает в два толстых узла, подходит ко мне. На мне — Настенькина кофточка в горошек с маленьким вырезом, чтобы молодая шейка была открыта, да крошечные, наивные бусики.
Подошел ко мне, как к предмету, сунул в мое декольте по чулку в те места, где должна быть пышная грудь, которой у меня не было, затем отошел в сторону, внимательно посмотрел и сказал: — Ну теперь все в порядке, а то фигура тощая, лицо толстое — не поймешь ничего. И впоследствии, когда я уже снималась, он частенько напоминал перед съемкой: — Васильевой все подложили? — «Да, да, Иван Александрович!» — отвечали хором ассистенты. — «Ну тогда можно начинать!»



В первый день мы не репетировали. На репетицию меня вызвали потом, и тут Иван Александрович был очень ласков со мной, чтобы я чувствовала себя свободнее, не «зажималась». Удивительно было слышать ласковые интонации в словах такого грозного и всесильного человека. Удивительна была теплота и нежность, бережность обращения, чтобы не напугать, ободрить.

«Деточка, а сейчас задумайся!», «Ангелочек мой, крикни громко эту фразу, позови изо всех сил!» Я это делаю и слышу: «Умница, очень хорошо!»
А вот что пишет сам Иван Александрович по этому поводу: «Первое знакомство режиссера с актером — первую репетицию — нужно проводить обязательно в интимной обстановке, оставаясь один на один с артистом.

Это необходимо для того, чтобы его не спугнуть, завоевать доверие, максимально избавить от стеснения. Во время такой репетиции у режиссера имеется важное преимущество — свежее восприятие актера. Вторую репетицию для пробы следует проводить уже с партнером. Если в результате двух-трех репетиций режиссер заметил в актере что-то интересное, можно перенести пробу на пленку.

Но какие куски пробовать — проходные или главные? Мне думается, надо снимать самые главные. Нужно бросить актера в гущу творческих требований, предъявляемых ему ролью. Это даст возможность выяснить, справится ли он с ней».
И мое первое знакомство с партнером состоялось на репетиции сцены объяснения в любви Бурмака Настеньке. На роль Бурмака был утвержден любимый зрителями артист Борис Андреев.



Большой, добрый, сильный русский молодец с умными озорными глазами и детскими добрыми губами.
На роль я была утверждена очень просто, без всяких сложностей. Если актер устраивал Пырьева, то не нужно было никаких обсуждений. Его авторитет, его сила — были неоспоримы. Вероятно, он поверил, что из меня он сумеет вылепить тот характер, тот типаж, который он представлял, приступая к работе над этим фильмом.

Мое рабоче-крестьянское происхождение, мой наивный характер, моя актерская податливость и искренность натуры, вероятно, вселяли надежду, что что-то может получиться.





Я никогда не забуду одну из первых сцен, которую мы снимали для фильма. Настенька почувствовала, что Андрей Балашов, тот самый Андрей, который ей так мил и так добро к ней относится, любит другую. Тихо идет она, опустив поднос, и, сев на скамейку, плачет. Бурмак утешает её нежно, просто, наивно. Все это замечательно, правдиво делал прекрасный актер Борис Андреев. А я заливалась слезами. Мне сыграть это было очень просто, потому что Володя Дружников, игравший Балашова, мне очень нравился.



Ко мне же он относился ласково и дружески. В нашей репетиции сцена шла на уровне любого актерского отрывка для студентов Театрального училища. Достаточно правдиво, грамотно. Но вот подошел Иван Александрович и попросил Бориса Андреева встать и посмотреть, как это делает он. Он сел сзади меня, как было установлено по кадру, обнял за плечи, и я почувствовала, как задрожали его руки от того, что он прикоснулся ко мне. Он не сразу начал меня утешать.

Сначала он как бы почувствовал мое сердчишко, дрожащее от обиды и боли, проникся нежностью и жалостью и, забыв о самом себе, отогревал меня своей любовью. Это было участие, ласка человека сильного, большого и чистого. Андреев понял, что «пешком» эту сцену не сыграешь, и бросился в не╦ всем сердцем. В ней, как и в других сценах, благородство его души сочеталось с индивидуальностью, очень ясной, почти детской ≈ большой добрый медведь. Он покорял зрителя, влюбляя в себя, подчиняя, обезоруживая необыкновенной правдивостью характера.

Совсем недавно по телевизору показывали этот фильм, и снова, спустя пятьдесят два года после премьеры, ко мне подходили зрители и говорили: «Как же хорошо! Какие чудесные люди!». Они соскучились по доброте, душевной ясности и чистоте.
Конечно, жизнь очень изменилась и многое в фильме кажется сейчас наивным, старомодным - и манера игры, и сам сценарий, но искренность чувств по-прежнему заразительна.



Картина снималась в Чехословакии, на студии «Баррандов», а также и на Енисее в Сибири, под Москвой, в Звенигороде, где была построена наша чайная и мчались русские тройки с бубенцами, а хор Пятницкого весело распевал песни. Снег бил нам в лицо, «сибирская» пурга вьюжилась благодаря специальным ветродуям.

В Звенигороде я жила в частной избушке и ждала каждое утро, когда же начнется съемка. Перед съемкой какой-то вихрь начинал кружиться на съемочной площадке: беготня туда и обратно, крики, ругань, стук и масса других звуков. Кто-то что-то строит, кто-то готовит к съемке актеров, кто-то что-то тащит — и все это кружение убыстряется и убыстряется к моменту, когда раздастся повелительный, резкий, вдохновенный голос Пырьева: «Мотор!!!»

И, собрав в комок, как для решающего прыжка в пропасть, свою душу, тело, нервы, актеры бросаются в стихию фильма, выполняя малейшую волю режиссера. Я, да и многие другие актеры, веря в талант Пырьева, в его творческую интуицию, полную самоотдачу, безоглядно шли за ним, без споров, без скепсиса, без охлаждающего анализа и сомнения. Наверное, это не единственный и, может быть, не лучший способ актерского существования, но для меня, в те годы молодой и неопытной студентки Театрального училища, это было естественно, как воздух.



И это было счастье. Я была послушным материалом в руках режиссера. В те времена знаменитых артистов было значительно меньше, но слава у любимых была такой мощной, что они буквально купались в обожании. Да и сам Иван Александрович Пырьев окружал артистов атмосферой редкой бережности и любви.

В дни съемок я просыпалась рано и не могла дождаться, когда же забегают по площадке люди, когда же начнется эта всеобщая лихорадка, подчиняемая только одному приказу: «Мотор!!!» Для меня это было непрекращающимся чудом, я всегда заранее приходила на съемки и наслаждалась всем, что там происходило.

Еще темно в нашей деревушке, только петухи поют, а я встаю сонная и бегу на площадку. Надеваю костюм Настеньки, сажусь в ожидании грима. Меня гримируют последнюю: сначала Марину Алексеевну Ладынину. М.А. Ладынина — знаменитая советская кинозвезда, в то время жена Ивана Александровича Пырьева, что не мешает ему быть к ней моментами очень требовательным, раздраженным, но это раздражение может мгновенно смениться нежным воркованием.

Не подумайте, что это какое-то семейное воркование, нет — это любовь к той девушке, которую играет Марина Алексеевна. Так он хочет взрастить в Марине Ладыниной ту женственность, хрупкость, которая так ему нужна в роли Наташи Малининой.



И вот сейчас, играя на сцене и снимаясь в кино пятьдесят с лишним лет, я понимаю, как нам недостает подчас этой нежности, этого воркования. Да, логика, творческий навык, интуиция, знания нужны, но женщина расцветает не от этого, а от любви к ней. Сугубо рациональная работа никогда не даст тех плодов, что дает влюбленность в артиста, в его талант, в его особенности. Сейчас, когда я вновь, спустя многие годы просмотрела картину, я понимаю, что Иван Александрович пересластил нашу героиню. Но тогда, наблюдая его на съемках и репетициях, я радовалась, что есть на свете обожание, нежность, бережность, деликатность.

Думаю, что, прочитав слова «нежность, бережность, деликатность», кто-нибудь из киноактеров, знавших Ивана Александровича, рассмеется и скажет: «Какой он в этом рассказе «розовый», какой ангелоподобный. Разве это тот Иван Пырьев, которого иногда за глаза звали «Грозным»? «Да, тот! Хотя я его видела и грозным, и трепетала, слушая его мощный разгон за какой-нибудь пустяк. И не так безмятежно сложилась и моя дальнейшая творческая судьба благодаря его противоречивой, сильной натуре, которая могла повернуться и радужной, и темной стороной. Но это были мой первый фильм и мой первый режиссер.

Мои партнеры относились ко мне ласково, чуть шутливо, не всерьез. Да и не могла я им казаться настоящей актрисой, и не была я ею в то время. Как же все-таки получился такой симпатичный образ Настеньки Гусенковой, который повернул мою судьбу?
Моя роль в этом случае редкого, фантастического везения очень скромна, и все-таки — первая съемка в кино, первый успех, первые радости от любви зрителя на всю жизнь остались во мне и всегда диктовали мое поведение, мои взгляды на жизнь, сделали меня именно таким человеком, а не другим. В эти дни, когда я писала воспоминания, ко мне обратилась одна корреспондентка.



Тему её беседы можно сформулировать так: «Я и роли — самые дорогие в моей актерской судьбе». И, конечно, моя первая, моя любимая, моя вечная — это Настенька. Я так и ответила: моя юность — это моя Настенька из «Сказания о Земле сибирской», добрая, ясная, без сложностей, без второго плана. Распустился незатейливый свежий листочек, и хорош он тем, какой он есть ≈ душистый, ясный, без изъянов, без зазубрин.

Конечно, эта картина повлияла не только на мою актерскую судьбу. Она сделала неожиданный зигзаг и в моей девичьей душе. Многое, о чем мечталось, показалось несовременным, наивным. Захотелось соответствовать тому миру людей, в который я вступила без настоящей подготовки. Да и слишком уж блистательным был этот мир. Ласковое, чуть насмешливое, но и влюбленное отношение ко мне талантливых людей — моих товарищей по работе, жизнь в прекрасном городе — Праге, в прекрасной, как дворец, гостинице «Флора».

Правда, когда я недавно приехала на гастроли с Театром сатиры в этот город, «Флора» не показалась мне такой шикарной, как тогда, когда я после своей общей квартиры, с одеждой, купленной в кредит на казенные деньги, впервые поселилась в отдельном роскошном номере. А Прагу мне показывал известный и любимый в Чехословакии поэт Витезслав Незвал (его хорошо знали и у нас).



Все было как в волшебной сказке о бедной Золушке, приехавшей на бал. Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мной стоит маленькое стеклянное изделие, одно из тех, что делали чешские стеклодувы прямо на тротуарах старинных узеньких улочек неподалеку от собора Святого Витта и тут же продавали желающим. Оно представляет собой стеклянный прозрачный конус, внутри которого заключены цветы, а мне оно до сих пор кажется хрустальным башмачком, принесшим счастье.

Вот уже больше пятидесяти лет прошло с тех пор, как я ходила по прекрасной Праге, как большой добрый сказочник — Витезслав Незвал рассказывал мне о своем городе, читал стихи, а потом подарил на память книгу переведенный им роман Прево «Манон Леско», — на которой написал, что хотел бы, чтобы я когда-нибудь сыграла Манон. Сама книга почему-то у меня не сохранилась, а вот обложку с его бесценной дарственной надписью я берегу.

Наша картина «Сказание о Земле сибирской» вышла на экраны в 1948 году и триумфально прошла по всем кинотеатрам страны, была куплена в восьмидесяти шести странах, и особым успехом почему-то пользовалась в Японии.

Сам Иван Александрович Пырьев, оператор, сценаристы, композитор, ведущая группа актеров были представлены к Сталинской премии. Я к премии представлена не была, но, как мне потом рассказывали (не знаю, правда это или нет), Сталин, который всегда смотрел все картины, увидев меня, спросил: «Где нашли вот эту прелесть?» Ему ответили, что это всего лишь студентка третьего курса, поэтому к премии не представлена. Он коротко сказал: «Она хорошо сыграла, надо ей премию дать».



Меня мгновенно включили в списки, которые обычно проходят довольно длительное обсуждение в разных инстанциях, и я в числе других ведущих артистов этой картины была награждена правительственной наградой. Неожиданно получив такую высокую награду, я была напугана огромной славой, которая свалилась на мою молодую, неопытную голову. Я даже не знаю, была ли я счастлива. Наверное, была. Но к своей внезапной популярности готова не была и всячески старалась стушеваться.

Из книги Владимира Зельдина «Моя профессия: Дон Кихот», 2012.

«Конечно, и у Пырьева бывали психологические срывы. Как у всякого человека. Тем более творческого. Но ни в отношении меня, ни в отношении других актеров при мне на съемках он не сорвался ни разу. Мог, правда, зло пошутить.
Помню, на съемках «Сказания о земле Сибирской» мы снимали сцену, когда автобус Якова Бурмака, героя-богатыря в исполнении Бориса Андреева, подъезжает к закусочной. Репетируем.



И вдруг Пырьев со своего «командного» поста, может быть даже сквозь глазок кинокамеры, замечает, что помощник режиссера Солуянов (кстати, очень симпатичный, интеллигентный человек) любезничает с нашими девочками, которые снимаются в массовке. В следующую секунду рык Пырьева в мегафон услышали абсолютно все: «Слушай, Солуянов! Возьми-ка лопату да подкинь говнеца на дорогу, чтоб было похоже на правду!» С лица бедного Солуянова, естественно, тут же слетела улыбка.

Он покраснел как рак, сразу забыл про девушек и кинулся на поиски лопаты и грязи. «Злая шутка, — говорил Борис Андреев, — репетиция подлости». Но это все-таки не тот случай.

Это Пырьев умел — дать понять, кто в доме хозяин, кто на площадке главный, согнать с пьедестала того, кто на него непонятно с чего взгромоздился и страшно этим гордится. Пырьев мог не только то чтобы дискредитировать, но, как бы сейчас сказали, подставить человека. Думаю, не последнюю роль в той истории с нашим помрежем сыграло и присутствие девочек из массовки, щебетавших вокруг Солуянова. И.А., как известно, и сам был большим ценителем женского пола, умел красиво ухаживать, говорить комплименты. Но на съемочной площадке все должны были заниматься «говнецом», а не бабами! Поэтому и разозлился.



Продемонстрировал Иван Александрович свой характер и в Праге, куда мы приехали в 1947 году доснимать «Сказание о земле Сибирской». Все, что относилось к сибирским сценам картины (сцены в трактире, перед трактиром), снимали под Москвой, в Тарусе, на Оке и на «Мосфильме». А собственно Москву, сцены в консерватории, в концертном зале, за кулисами, снимали в Праге. Может быть, на студии «Баррандов» это получалось дешевле?

Или причина была в том, что в это же время на «Мосфильме» Довженко снимал картину «Мичурин». Она была цветной, и наша — цветной, да еще такой многолюдной. Может быть, у киностудии просто не хватало мощностей? Или это был хитрый политический ход? Проявление наших дружеских союзнических отношений с Чехословакией, наша послевоенная «братская помощь».

Так или иначе поездка в Прагу оказалась фантастической. Роль мне нравилась, атмосфера на картине складывалась замечательная. Да к тому же я очутился просто в сказке: Прага — это был совершенно другой мир, другая жизнь, ощущение покоя и благополучия. Почти все мы после войны выехали за границу впервые.



И Прага произвела на нас неизгладимое впечатление. Чехи оказались невероятно приветливыми и миролюбиво настроенными. К нам относились удивительно дружелюбно. Они еще помнили, как Советская Армия освобождала Прагу, и еще не знали, что случится в 1968 году.
По тем временам мы получали огромные суточные — 550 крон. За 150 крон я мог купить себе хорошие ботинки, а за 15 — шикарно пообедать (бульон, шпекачки, салатик) и даже позволить себе кружку пива.

Жили мы в одном номере с Володей Дружниковым, который играл в фильме главную роль, музыканта и композитора Андрея Балашова. Жили в очень хорошей гостинице «Флора», недалеко от Вацлавской площади. От центра города — рукой подать. С Мариной Ладыниной мы общались только на съемочной площадке. Борис Андреев в нашу компанию не стремился, у него были свои интересы. У Верочки Васильевой обнаружился страстный поклонник, который ни шагу не давал ей одной ступить.



В Верочку тогда влюбился наш композитор Крюков. Так что гуляли мы по городу вчетвером — с Володей, Гришей Шпигелем и Мишей Сидоркиным, вахтанговским артистом. Естественно, гуляли в сопровождении девушек: чудесной нашей монтажницы, русской Нади, и переводчицы, молоденькой, очаровательной, со светло-рыжей челкой, чешки Еленки. Может быть, ее специально приставили за нами шпионить? Тогда об этом как-то совсем не думалось, и слов мы не выбирали. Говорила Еленка по-русски плохо, но молодость умеет обходиться без слов. Главное, мы подружились, и она много и хорошо показывала нам город. Прагу мы облазили вдоль и поперек.

Володя оказался человеком общительным, компанейским. Ко мне относился хорошо. Делить нам было нечего. Он человек легкий, я — не завистливый. Его успеху я искренне радовался, и он это чувствовал. Чувствовал, что нет в моем отношении к нему «двойного дна».



После пырьевской картины у нас сохранились прекрасные отношения. Встречались на концертах, в Доме кино, в Театре киноактера, мы всегда кидались навстречу друг другу. Гораздо позже я понял, что было в Дружникове и что-то авантюрное. Стихийный, невероятно темпераментный, шальной это красавец, немного выпив, становился бурным в проявлении чувств, непредсказуемым.

В глазах его загорался диковатый блеск (это даже по фильму «Сказание о земле Сибирской» видно), и нашего Володю тянуло на подвиги. Потом это стало мешать ему в профессии. На моей памяти не одного хорошего актера погубила эта проклятая водка. Хотя отчего пил Володя, я до сих пор понять не могу. Он ведь считался и человеком, и актером чрезвычайно удачливым. Много снимался, был востребован, знаменит, любим, счастлив…

Говорят, русский человек пьет с горя. Нет, не с горя он пьет. Вернее, не только с горя. И от счастья он пьет, и от беспричинной тоски, которая всякий раз накрывает его с головою, и от разделенной любви пьет, и от неразделенной… И по слабости характера — как, например, мой любимый актер Петр Алейников. Может быть, понимая все это, я и не пил никогда? Никогда не видел в этом занятии ничего привлекательного…, а тогда, в 1947 году, мы были молоды, трезвы и счастливы.

Как только на съемках случался перерыв, мы с Володей исчезали. Бродили по городу, сидели в кафе, заглядывали в магазины. И приоделись мы в Праге неплохо. Тогда ведь в московских магазинах не было абсолютно ничего, а нам, молодым и красивым, хотелось «выглядеть». Тут еще в Праге открылся балетный фестиваль, приехала Майя Плисекая… »

Зрителям новая картина понравилась, фильм занял в прокате 1948 года 3-е место, но коллеги отнеслись к очередной работе Пырьева прохладно. Сергей Эйзенштейн назвал ее «русский лубок в чехословацком исполнении», так как картина снималась в Чехословакии. После съемок «Сказания о земле Сибирской» Иван Пырьев хотел переключиться с комедий на другие жанры, но зрители ждали от него комедий, и Пырьев вынужден был вновь обратиться к этому жанру.

1001material.ru