И у совести есть протезы. Имя им – законы. Знаки большой и малой беды. Любой закон – могила. Свод – кладбище. Кодекс – кладбищенский друг. Прокурор – паталогоанатом.

Стучусь в свою спальню. В два голоса ногой стучусь.
- Извини, солдат, ботинки продаём парами.
- Я розы принёс, простите, ключи подошли и двери не против.
В ответ тишина. Отражение в зеркале не выдержало, подмигнуло. Вообразил себя взрослым и огорошил:
- Пассажиры, с Вами не капитан говорит.
- Что надо?
- Парашют продаю, новый, никогда не открывался.
- Мы уже спрыгнули, но можем передумать.
- Я хотел заказать столик на юбилей свадьбы.
- Заказывай на одного и вообще, ты ошибся номером, солдат – ответил до боли знакомый голос.
Где взять звуков? Молчало всё. Отображение в зеркале показало язык, мой, яснее не бывает. Парашют оказался лишним.
Розы в самый раз пришлись. Подмёл свой пол и удалился, сигналы иногда подаю, земля не отвечает.

Когда человек идет ко дну, бросают спасательные круги. На воде помогает. Когда по жизни топят, круги другие необходимы. Еще не доказано, но верится, что кругов совершенства бесконечно много, и на том, и на этом свете. Первое совершенное число – шесть. Шесть человек не бросили меня в беде: учитель и родитель 31-го лицея, два выпускника 1-й гимназии, адвокат Наталья Полякова и моя жена.
Второе совершенное число – двадцать восемь. Столько лет судьбой было позволено проработать в стенах 31-го лицея. Спасибо учителям, детям, родителям за эти удивительные годы. Третье совершенное число – четыреста девяносто шесть. Столько дней внутренние органы пытаются поставить меня на колени. Спасибо моим родителям, хватает здоровья не согнуться. Четвертое совершенство редко кому перепадает и мне его не видать. Трехмерности для жизни достаточно.
Я благодарен Господу, он позволил усвоить главное, первые три круга совершенства состоят из людей.

Лето. Пекло. Зал суда. Полный набор необходимых лиц, несколько капель пота. О статике всё. Динамика такова: бывший официант, торговец наркотой в прошлом, в настоящем дежурный администратор общества «Динамо», по сути, самая неприличная часть внутренних органов, по рангу провокатор. В общем, скучная история, если бы не пчела. Её Господь в зал зла частицей света от себя прислал. Облетела она обвиняемого, покружила над адвокатом, прокурора вниманием не обошла, уселась на столе судьи, посчитав место это самым безопасным для себя.
Если бы тишина могла говорить, она бы предупредила, что вот-вот случится невероятное, его не отодвинуть, не запретить, глаз не отвести.
- Можно я её убью?
Такого вопроса в местах справедливости ни судье, ни прокурору, ни адвокату слышать не доводилось. Огорошенные, они не дышали. Обвиняемый, пребывая в мужском теле, в свой адрес угрозы не принял. У остальных участников процесса таковые тела по рождению отсутствовали. Внутренний орган с молчаливого согласия поднялся со скамьи, прихватив с собой пухлую папку доносов. И на цыпочках приседая, устремился к столу судьи убивать самое совершенное существо Земли – пчелу. Хватило одного удара. Хлоп и готово. После совершения преступления, спокойно уселся на место, оглядел зал в ожидании награды за содеянное. А слов у зала не нашлось. Суд удалился молча. И прокурор незаметно покинул зал, и адвокат за ним поспешил, пчёл защищать его не научили. Подсудимый, оставшись в одиночестве, поднял тельце пчелы и заплакал. Частицу света Господнего убили на его глазах. Правосудие всё видело и смолчало, а значит, больше ничего не будет, всё уже произошло. Совести свершился суд, память у стола остыла.

Имени по рождению не помнил, от мамы рано отняли. Обида – беда ума.
Он не обижался, ум на свободе необходим, она его стороной обошла. Наказывают не сроками, срок – время, его Господу по силам отнять. Лишили правого лёгкого. Оказывается и такая мера наказания имеет право на существование. Оставшееся левое вытеснило сердце со своей стороны вправо. Так он стал непобедимым. Его много раз били по месту предполагаемого сердца, заточками кололи, ножами резали, стреляли при побегах, а он неизменно оставался в живых. Обида беда ума. Он на людей не обижался. Они всего лишь передвинули его сердце с одного места на другое. Настоящее имя не мама дала, люди за дела Спартаком назвали. Спасибо и за это, не за имя, а за то, что они ещё люди.

Меня тогда все бросили. Их интересовало: чем упаду орлом или решкой. Не отгадали, отделался переломом рёбер. Когда вышел из четырёх стен, одноглазье дверей не приняло, не угодил. Насильно мил не будешь, пил в одном углу, в другом рукавом закусывал. Водка у нас не всякую минуту волю знает. Меня к ней в запретное время тянуло.
- Мужик, вижу, совсем пропадаешь?
- А Вы зачем ко мне обратились?
- Гвоздь в стену вбить можешь?
- Не знаю, но готов попробовать.
Вбил, за что три четверти стакана отмерила. Похорошело мне на кухне её. Слово за слово, разговорились. Чай принялись пить с вишнёвым вареньем. Выложил о себе
всё дочиста. Она вздыхала по-бабьи горестно, до слезы дошла.
- Иди, милый, и без тебя тошно.
- Извините, если что не так.
- Всё так гвоздь с собой забери. Он свою роль отыграл.
Выдернул гвоздь тот и к себе отправился. Прихожу домой, только собрался с диваном в обнимку ночь коротать, звонок. Сам себе удивлённый, неуверенный, год не трезвонил, и на тебе, понадобился кому-то. Открываю, мужик незнакомый на пороге стоит.
- Гвоздь верни.
А я и не помнил, куда тот гвоздь сунул, да и донёс ли его до дому. Стою, затылок чешу.
- Отдай гвоздь, не твой он.
- Заходи, поищем.
Мужик с бутылкой оказался. Пили за то, чтобы гвоздь нашёлся. А как до донышка дошли, так он и отыскался. Забрал мужик гвоздь и довольный покинул мою обитель. Диван обнял, убаюкал и до утра дотащил.
Обшарился, на полторашку пива наскрёб, поплёлся подлечиться. Подхожу к магазину, витрины сердце радуют, если ещё на пирожок хватит, праздник устрою. Вдруг кто-то за рукав хвать. Оборачиваюсь, баба вчерашняя.
- Ты зачем гвоздь отдал?
- Какой ещё гвоздь?
-Тот из моей стены, что тебе подарила.
Тут дошло, что пропил я гвоздь последний. Так ко мне смысл вернулся. Собираю гвозди, покупаю, если деньги есть и хожу к той бабе спрашивать.
- Этот?
- Нет, не этот.
Обратно гвозди она не возвращала. Смысл был в наличии, а любопытство ко мне ещё не наведалось. Догадка вертелась, да я её к чёрту послал. Мне бы к общественности обратиться и спросить:
- Зачем бабе столько гвоздей?
Да у общества своих забот по горло. Много лет спустя, когда бабу ту похоронили, услышал я от соседей её, что в людях она разуверилась, боялась, что опять Христа распять могут.

Любое правило, как и мыло, всего лишь средство гигиены. Звук отключите, я его не звал. И к свету шёпота, и макароны пусть одним ртом заткнутся. Всё, сошёл с круга и попрямело. Солнечным зайцам глаза рисую, луне – веснушки, утюгу – шнур. Если люди разом сожмут кулаки, тот, кто не сожмёт, от зависти лопнет. Выключите звук, я его не узнаю. Пятая сторона света – потолок, дальше соседи. Табурет – сын, стол – отец, мать скатертью стелется. После куриц приём в птицы закончился. Выключите звук, я его отменил. Пыль – пот всех вещей, им бы ещё опыта поднабраться и пылесос узнает место в строю. Скажите вилкам жаренной картошке дыры не требуются, план выполнен. Слон. Чуть не упустил, подстригите кудри пиву. Дошёл до штопора и што? Если бы у эха были ухи оно бы оглохло, или круглее точки только Папа Римский?

«Суд идёт» – скальпель. Судья – хирург. Прокурор – анестезиолог. Адвокат в операционной – аппендикс. Если дают слово, просит одно: « Не делайте слишком больно». Пациенту позволено не лежать – сидеть. Душу сидя вынимают. Результат операции известен заранее. Но суд не только медицина, но и театральное искусство тоже. Сценарии анонимы пишут. На хирургические вмешательства охотно допускаются СМИ и зрители.
За год нутро раз сорок вынимали. Без души по телу эхо гуляет и не одно. Эхо мародёр хлеще, чем по морде и по печени будет. После двух часов операции выдают повестку на следующую.
Всё бы ничего. Знакомых много. Все интересуются: «А как без души?»
Ну, как на такой вопрос ответить?
Есть доноры, что почку отдают. Доноров по душе не обнаружено.
Друзья без хирургических перчаток лезут душу пощупать. Им любопытно за больное место потрогать. Как объяснить, что после оперативного вмешательства, душа скукоживается и обнаружить её сложно, да и зачем? Драная душа долго в теле не держится. На неё дела нет. В конце концов тело осудят. Срок ему дадут. Душе Богом другое место приписано. И суд там другой, без статей, по совести. И Господь не произнесёт: «Встать, суд идёт». Он-то знает, что душа не сидит и вставать ей ни к чему.
Обиды на людей нет. Порой бывает жаль. Что они кроме больниц, судов, театров, тюрем видели? Уши у людей большие. А глаз мало и те с веками.
- Подсудимый, откройте рот, и скажите «А».
- А!
- Врёте Вы всё, у Вас во рту другая буква.

Писали много, ещё больше обольщались, спорили, вырезки в карманах берегли. Не по-мог-ло! Хорошая женщина, но не моя. Своим она – Амнистия, мне Анастасия. Не везёт на баб, с собаками и голубями проще. Обещали люди добрые из города Сочи с Олимпиадой познакомить. Болел рьяно, спал сидя, ел лёжа, не зачли. Щёлочью не вышел. Еле-еле чемпионата по хоккею дождался. Мозякин подкузмил, отказался за сборную выступать, что градусов к моей вине добавило изрядно. На горизонте футбол в Бразилии маячит. Мяч, как земля круглый, не поможет, значит всё! «Динамо» – чемпион. «Реал» – оптический обман. Мадрид – подстава. После спорта о погоде говорить принято. Лето для тела, зима для души. Воду горячую отключили, душ отменяется. Служб в городе много, попробуй каждый угоди. Соли во мне переизбыток, особенно со спины. Криминал на лице выступает, доброжелатели с боков кристализацией лижут. Ненависть внутренних органов до крайних пределов дошла. Бои с моей тенью затеяли. Гравий на дорогах встречали? Ковырните. Не узнаёте? Песок во дворах попадался? Под ним места моего отдыха от народа прячут. По грязи, как по канату хожу, там угрожают реже. Подсохнет, в пыль подамся. У пыли крылья есть и ветер мотор имеется. Подкрашусь хной, в Бразилии за песок сойду. Остаток жизни на пляже под босыми ногами…Не каждому дано на воле наготой любоваться. Я бы и тут мог, брюки не выдерживают, трещат по швам штанины от команды: «Встать, суд идёт!». Шов не вошь и не Амнистия, мой от шёпота ползёт.
Инициалы в томах судебных дел до Адама и Евы дошли, заглавную из фамилии в плод любви определили. Так тень от меня из их грязи в библейское прошлое выбилась.
Закройте глаза, попробуйте отгадать, в котором из них я соринкой сижу. А как угадаете, отпустите на волю и глазу легче и мне слезой не давиться.

Мозгов не было. Пыли потом надуло. В пионеры условно приняли. С урока удалили за опровержение лозунга в кабинете биологии «Птицы наши друзья». Те, что с гербов стран НАТО, в друзья не годятся. Дожидаясь звонка, пыль убрал с ноздрей бюста. Взрослые бюст звали Марксом. Старшеклассники величали Карлом. Пыль в носу классика взорвала привычный покой школы. Вынудили публично признаться, что я её выдумал сам. Условно означало, пока усы не вырастут. Срок Маяковский скостил. Я знал наизусть его поэму. Кроме этой красной книжицы других в доме не было. Поэму с раннего детства мне читала вся родня во времена: свинки, кори, скарлатины. После получения аттестата зрелости хвори прекратились, в медицинском справочнике детских болезней больше не нашлось. Пыль из ноздрей Маркса с рук долго не сходила. Пользовался повышенным вниманием девушек из комитетов комсомола и женщин из райкомов партии. Умиляли слёзы их кнопок на бледных лицах объявлений, красные уста стендов, трибун, неприступные крепости тёмных юбок и белая невинность блуз. С нынешними сложнее, симпатичные спички ног, чиркая каблуками об асфальт, поджигают пух тополей, и я синим пламенем горю. Ни Маяковский, ни Маркс им неведомы. Худеют от радиусов берёз до кустов сирени, иные до травы доходят, падают, а пыль, она везде пыль, хоть в ноздрях, хоть на обочинах дорог.

Сторожу ЗАГС, закисая от тоски. Не поливают. Не кактус. В себя двести волью и разговоры веду. Смотрю стол встал, стулья сели, картины хоть и висят, а на пол просятся. Потолок и окна евро, пол, слава Богу, российский. Туточки рождён, о чём запись соответственная имеется. Под бабий хомут через пару десятков лет попал. Клеймо в паспорте об этом траурном событии глаз синевой режет. Образование пузыри да брызги, книги читаю, не брезгую страницами ворочать. Умом не обижен, он природный. На людях в светлое время не пользуюсь, во всякие дела молчком лезу, нахрапа хватает. Ночью, извините, мысли прут, неволить не в моих правилах:
«От винта. Колодки долой. Стартую. У минуты два взвода секунд. У суток неполный взвод часов. У года четверо ребят от разных матушек».
Армейское прошлое в ход пошло. Ремень потуже затягиваю, подбородок рукой бодрю:
«У луны детишек – прорва, все фонари бездомные, светофоры трёхглазые. У солнца близняшки: восход с закатом и приёмный сын – подсолнух!» Погодите погодите, покруче заверну у евроокон глаза на лоб полезут.
«У пространства тройня и все девки: длина, ширина и высота. Нет сыночка у пространства. Сживает мужиков со света».
Ещё стопочку и выдам сокровенное: «Дни – дети времени. Взрослых дней у времени нет и не предвидится. Шесть годков стукнет и в вечера переводят. В двенадцать не жизнь, жуть, тьма непроглядная, учат, носом в учебники тычут. Под утро в армию загребут. После службы череда свадеб, ящики с водкой, а там и до поминок рукой подать. Одна отрада, если на работе сдохну похоронят за счёт ЗАГСа. Бабе моей облегчение и мне почёт».
Ох, хорошо поговорил, побазарил всласть. Стол может садиться, стульям на боковую пора. Ещё стопочку, ленточкой финишной зажую, фигой во все углы потыкаю и поплыву на тот берег. Там у Большой Медведицы сверхновая рожать собралась.

Родиться опоздал. Таких изгоями именуют. Чужой и черни, и власти. Не добили с Гумелёвым, с Колчаком в проруби не утопили. За руку поймали, вернее за обе. Правой хулиганку шьют, левой – мошеничество. По старому стилю: левое мошеничество алхимией звалось. Правое хулиганство – пощёчиной и вызовом на дуэль. Дадут ли реальный срок, не знаю. Реалии по старому стилю руль в некуда. Условный срок на ус мотают, усы отсутствуют. Все сёстры мои под домашним арестом: и чашки, и чайники, и столы, и стулья. Мне подписку о невыезде всучили. Привычка после неудач на голову и шагать по звёздам. Походил, пооглядывался, понял, из тех, кто в своё время подписку о невыезде получил, неплохие ребята вышли: сосны, клёны, тополя, фонари, памятники, дома. Оказывается, в неплохую компанию попал.
Начали они меня в ум разум приводить. Первые уроки у главных городских часов, что на площади брал.
- Имеешь ли свой циферблат?
- Зачем, если сотовый в кармане.
- В циферблате ежедневность. Без ежедневности жизнь пуста и никчёмна. Ходи до головокружения.
- Я прямо привык.
- Делай как говорят, время за своего примет.
После часов к памятникам на уроки отправился.
- Знаешь-ли ты, что есть хлеб общения?
- Нет. А каков он этот хлеб?
- Зовут его Взахлёб.
Памятники передали домам из прошлых веков, надёжным, как часы.
- Спрашивай чего ещё не знаешь.
- А откуда снег и когда?
- А вот, как люди разом слёзы выдохнут, так он и пойдёт.
Последний урок сосны дали, январские снегом беременные.
- Скажите, Ваше Высочество, а что от снежных баб в апреле останется?
- У кого как, у нас в России – берёзы.
Стрелкой по кругу хожу, о плохом не думаю, в нём взахлёба нет. Пью берёзовый сок, на каруселях катаюсь. Подписка в пору пришлась.

Если от свободы отрезать кусочек,
то вся свобода перейдет в этот кусочек.
М.А.Бакунин
Пройдя через десятки судов, научился доставлять туда по повестке своё тело, усаживать на скамью подсудимых и удаляться до окончания слушаний. За телом присматривают: пристав, прокурор, судья, адвокаты, сочувствующие. Ему, моему телу можно позавидовать, через пару часов оно с удовольствием выпьет горячего чая из термоса и покурит. Попробую рассказать чем занимается остальное моё «я». О котором суд не подозревает и не требует присутствия. У него нет: глаз, ушей, пальцев. Оно небольших размеров.
«Кусок тени не перестаёт быть тенью. Долька апельсина – апельсин. И на краюшке земли – земля.
Если отломить от хлеба, он не потеряет себя. Если у воды отнять каплю, она останется водой. А белое при многократном делении не почернеет?»
Думать вне тела неплохое занятие, духотой не давит, ничего не чешется и не болит, оглядываться не требуется, отвлекаться на чих и кашель нет надобности.
« А если ли что-то такое важное, что уходит, без надежды остаться собой? И имею ли я право результат умножения моего «я» на миллиарды считать человечеством?»
Однажды, вернувшись за телом и войдя в него, вместе с ним захотелось спросить многоуважаемый суд:
«Скажите, можем ли мы в слове «часть» заменить одну гласную на другую?» Спросить спросили, но в зале суда на ответ людей не выделили, все по домам разошлись. Пришлось с одним из сочувствующих отправиться в ближайшее кафе для наполнения тел рисовой кашей приправленной мёдом и орехами. Часть моего небольшого «я» опять осталась без питания. После двойной порции каши вдруг захотелось возмущаться:
«А кто вернёт мою юридическую невинность?»
Принесли счёт и жевательную резинку, желательность и необходимость этой вещи очевидна.

Время не лошадь, если ржёт, то молча.
Незнакомый конюх.

Перегородили время плотиной и как в воду глянули, каждый в болоте только себя и видит. Общение ощупью пошло. Оно неплохо, кто в молодых годах в болото времени влип. Мыло мало на рубахи, руки и вообще. Вещи не старятся, торговля синим пламенем горит, города ветшают. В душах кувшинки зацвели, камышом в головах зашумело. Банного листа налипло, щупаешь и не понять дерево или человек? Новая пословица в ходу: «Скажи, с какого дерева упал и я скажу, кто ты: дуб или трепет осиновый».
Надоело в зимнем дне мёрзнуть, захотелось утра весеннего понюхать, взял отпуск и туда. Как говорится, время стоит, дела идут. Кто не дурак деньги считает и свои, и чужие, если они не против.
Устал от обедов, от щей замутило, завтракать в Сибирь. Земля, как муравейник. Одни спать, другие на танцы. Там, где ночь время накрыло от храпа стали совы дохнуть. Где утру не повезло из-за зубной пасты морды бьют. На тех, кого в Новый год тормознуло, алкоголизмом повеяло. Закуски не хватает, хвою с ёлок в рот тянут, как дети малые.
У птиц, да зверья разного время как текло, так и протекает во все дыры. Смеются твари над людьми, чирикать совсем прекратили. Тем у кого осень ящиков под фрукты не хватает. Летние просят воду в озерах сменить. Репертуар в театрах встал, стены от афиш тошнит. Кой кому помирать пора, а фигу с маслом не встречали?
В саунах, в парилках, листва с веников пооблетела, из вредности приходится орать: «Поддай!» В туалеты общественные не достучаться. За зеркала обида взялась, осиротели, морды одни и те же. Бейся не бейся ландшафтом лица об стол, результата нет. Кто шёл, тот и идёт, а кто сел с небольшим сроком? А кто подавился, с куском во рту ходить? Какая сволочь время перегородила? Реки на подозрении, им людей проучить в самый раз. Ум стоит, мозги закостенели, гудят, как провода в непогоду. Птицы путают, гадить садятся. Метеориты от страха на Луну попадали. И кто думаете спасёт от напасти болотной? Вот и я не думаю. В лифте листом календаря застрял, на лампочку молюсь, а она не мигает. Если бы не муха. Мухам всё позволено. Не знаю, как передать слова её? Передать передам, не выдержу. Понять как, как не перечить времени? Не двигать с весны на зиму и обратно. Муха улетела, я в дураках. И лифт дурак и дата календаря дура. Поставил точку, она не умнее, дырой оказалась. Смотрю, смех разбирает, хохотать боязно, вдруг, ешё чего, остановится, двух болот организму не вынести, одного с лихвой мне, а Вам? Время не лошадь, не понукай! Поехали! Вот только куда вниз или вверх? И где они?

У меня имени собственного нет. ФИО переменно, как и род занятий. Моё я, как погода непостоянна. Друзья, родственники, знакомые заблудились во мне. Обзывают узлом, паутиной, обузой. Отвечаю достойно:
-Зовите просто Мастер Икс.
Лето. Пекло. Жара. Зной. Тёщу в больнице иду навестить. Тапки, бирка из гардероба, халат белый не мой прикид.
-Куда прёшь, мужик?
Грубо, противно, отступаю на шаг, удивляюсь:
- Мастера по холодильному оборудованию не ждёте?
Кланяются, под локотки берут.
- Проходите, Вам у нас рады.
Не сомневаюсь. Тёща ждёт, продуктам в авоське полюбуется, будет чем холодильник заполнить.
Другой раз с другом в кафе напитки со льдом заказываем, а льда нет, кончился лёд давно.
- Разрешите представиться. Зам по хозчасти ледового дворца. Хоккейный сезон закончился, верхний слой льда сняли. Чистит белый, полный энергии от баталий реализуем на базы.
Телефончик просят. Не отказываю, цифр набор диктую:
- Звоните, Вашему заведению за четверть цены отгрузим.
За выпитое виски, пробую деньги сунуть. Стесняются, руками машут, пыль с пиджака смахивают.
Иду в администрацию города отобедать. Паспортный режим там, как в бункер фюрера.
- Куда прёшь, рожа немытая?
- Поинтересуйтесь рожа чья.
- А нам по барабану.
- Шофёр мэра по подменному графику, службу ему несу.
Смущаются, так я ещё пару сигарет отхвачу, после обеда подымить самое то. Отобедаю поплотнее и курить в коридор. Налетают как вороны собачиться, шакальё.
- С ума сошли, у нас даже первые лица в не в коридорах курят.
- Извините, не лицо, помощник его.
- Чей помощник, нищета?
- Жириновского Владимира Вольфовича.
- Тогда понятно. Курите, пепел на ковры не стряхивайте.
- Пепельницу принесёте, туда стряхну.
Порядок во всём требуется. С холуями ухо востро держать приходится. А имя собственное вещь никчемная, я своё как гланды вырвал, мне этот аппендикс ни к чему. Зато дышится легко.
В театрах даже если с дамой, представляюсь пожнадзором, её секретаршей мечу. Некоторые дуры стесняются. А как в буфете начинаю градусы алкоголя по бумагам сверять, оттаивают, от стакана не оторвать.
В президиумах высоких собраний досуги скрашиваю. Бдят, с вопросами лезут:
- Вы кто будете такой?
- Присматривать за стульями рекомендован. Мебель дорогая, без пригляда не положено. Верят, руки жмут, нарзаном угощают.
В жизни всё меняется, на то она и жизнь. Люди по глупости определились в постоянство. Я из него, как из кожи вышел, вписался во время, на пространство от меня пользой веет. Лето. Пекло. Жара. Тёща. Зной. Знают мастера и зовут просто, буднично – Иксом.

Сны снятся регулярно. Проснёшься, посуёшься туда-сюда и из головы вон. Добро сон или зло? Не то и не это. Он жизни важное звено. Псы и те свою цель стерегут. Жену переложил, тетрадь с ручкой рядом пристроил. Запись снов не с первого слова веду, с последнего. В слове гуляю не слева направо – наоборот. Оказывается не первый. Арабы так и днём, и из века в век смысл вяжут. Вот и пристрастился из слов носки, варежки вязать. С правой встал, правой писал, пряжи на левую варежку хватило. «От мысли далёк. К родному языку вопросов нет. В харизме надо родиться, в рубашке рукавом повяжут. С молодых лет работаю лицом и только первым, на втором сидеть удобнее. Оно не тот орган, что готов к любви. Не надо класть оба яйца в одну корзину. Многое может сбыться. Есть время сохранить лицо. Потом придётся сохранять другие части тела.
Тех, кто пытается мешать, лицом не назовёшь. Ночь прошла, они хватились рот открывать, насуют туда так, что будьте любезны.
Надо контролировать: кому давать, а кому в коммуналку. Почему решили, что каждый может иметь? Сегодня не воскресенье, ещё успею и суп сварить, и облиться.
Если бы я всё сказал, чем располагаю, да вы бы рыдали рядом. Не стану в тёмное лезть, ещё от светлого отойти не успел. Никто не мешает перевыполнять законы. Я готов. Правильно или не правильно – не вопрос».
Кто ночью в голове на варежку наговорил? Обошёл соседей, друзей обзвонил. Не сознаются. В органы лезть срамно. Правую пора справлять. Одной рукавицей смысл не ловят. Жене из снов носки свяжу. Дорасту до шарфов, общественности откроюсь.

Родился на лавке в суде. Может даже в следственном отделе, в суд нагишом подбросили. Запеленали в мантии чернь и в манеж за решётку, чтобы под ногами не путался. Мать моя понятая, отец – опер. Прокурор – крёстная. Дядька терпила, мастер по газовому оборудованию, сторожем в обществе «Динамо» подрабатывает. Молоток судьи первая игрушка. Как подрос из клетки в коридор выпустили рожи осуждённым морщить. Сморщу, мне конфетку с пряником в рот. По мамке понятливый, по папке упёртый. По крёстной со звёздами на плечах, до лба не дотянулись. Дядька на стрёме хорош, глазом во все дыры дерьмом дует. По суду дока. Судоку имя моё. Японцы в мою честь игру назвали. Там пустые клетки мозга числами метят. В моём мозгу свободных клеток нет, их ещё в манеже отменили. Сам – сын. Судоку – сан. Спидометр езды до свободы. Билетов туда нет. До неё не доехать. Едут и опять возвращаются. Поймают зайчика и в клетку кроликом. Утешают крестиком, не утихнешь – ноликом. Судоку сон и в руку, и в ногу слоном ломится. «Судоку сын, спи спокойно, понятая я по неволе. Папка опер двери запер. Запил папка и помер».

Возьмём Анатолия Васильевича Луначарского, распилим на восемьдесят шесть частей, разбросаем по регионам, а там кому как повезёт. Какая часть от Луначарского нашей местности досталась, не нам судить. Не паталогоанатомы. Мы педагоги, наука нас на предметы порезала.
Нашу часть пробовали на роль Петра Первого в местном театре сатиры, говорят совет Европы не утвердил. Хотя ей топлива хватило креслом в ту сторону вертеть.
На партизана не тянет, своих как тару регулярно сдаёт. Скажи скольких директоров школ съел и вышестоящие скажут министр ты или на диету пора. Наш демократ, преверженец асфальта и атмосферы без осадков на горизонте. Юмор считает юбкой выше колен. Деловые бумаги без визы лапшёй. Мебель методом воздействия на подчинённых. Зарплату европотолком. Любовь солидарностью полов. Книги у него когти от шкафа с просветом на пыль. Окна конверты в реальность. Плинтуса рубежи миров.
На служебной лестнице есть и задний ход и передний хохот имеется.
Заходит как-то посетитель в одну восемьдесят шестую Луначарского и не в ту сторону голову клонит. Возмутился Пётр от образования. А тот ему на портрет на стене указал:
- Я свой день с Владимира Владимировича начинаю, Вы второй на очереди.
И время бывает свято не в обеды и праздничные дни, но и в обыкновенные будни.

Поэта Бродского перестройка задела. Сам Пегас подкузмил. В светлую голову мысль шальная явилась такого размера, что хочешь и можешь, и пора не только в поэзии порядок наводить. Жизни она нужнее, в книгах теснотой жмёт, от пыльцы библиотек глаза страниц слипаются. Всем внимание. Вспышка слева! Мысль слова: «Карательные органы внутреннего и внешнего места пользования обязаны не власть, а наоборот тех, кто промахнулся охранять». Обратился Бродский к братьям по перьям. Братья с пьедесталов сошли, венки с голов побросали, лист лавровый в цене упал, перья в губы и за работу. Жребий у Пегаса тянули. Первому поэту выпал город Ч. Южнее бывать доводилось, на север Пугачёв без него ходил. В городе Ч. внутренние органы заподозрили школы в грузинах, но оплошали, за партами если не половцы, то хазары штаны протирали. Решили искать в классах лица кавказской национальности. Опять во внутренних органах неувязочка вышла, кишка к кишке не сошлась, на лицах такое за века понаписано, что сам чёрт если не башку, то ногу кому-нибудь поломает.
Подумал Пушкин и осенило поэта, что и его за внешность при нынешней жизни могли из лицея турнуть. Возмутился, стихи давай читать, да не на тех напал. Скрутили, подписку о невыезде под нос. Нижней половиной улицу назвали, верхнюю для обозрения в горсаду установили. Книги конфисковали и в библиотеку под арест отправили пылью полок давиться. Лермонтова взбесило. Схватил перчатки и к Бродскому, так мол и так, брат Иосиф, отправляй и меня туда к чёрту на кулички за честь поэзии голову сложить, а не сложится, не поминай Лермонтова лихом.
Приезжает второй поэт в город Ч. А там, что не внутренний орган, то физрук. Слово бранное не знакомое, горло першит, руки чешутся. Бросает перчатку в Физрожу, а та уворачивается, не бабье мол это дело по дуэлям ходить. Налетели внутренние органы, требухой затрясли и в суд второго поэта доставили. Взвесили, посовещались, телефоны в высоких кабинетах пообрывали решили, что морда физрука подороже и пошире Лермонтова выглядит. По привычке половиной поэта улицу обозвали, вторую на Кавказ служить отправили. Вызывает Бродского Пегас, сообщает, что оказывается в огне брода нет, кроме Маяковского все отказываются от командировки. Севернее поэт бывал, пора Юга осваивать. Владимир Владимирович перед отправкой подумал, хоть горло и не внутренний орган, наступить на него при желании можно. И наступил! В местном союзе писателей возликовали, не было в городе поэтов, Жуковский и тот за сто вёрст стороной обходил, чертей, как те ладана страшился. С лёгкой руки Бродского городу подфартило. Хотели руку Иосифа в бронзе отлить, помозговали тем, что было и решили. У памятника «Орлёнку» две руки, пусть одна от Бродского будет, а то что связаны – не беда, дай поэтам волю, ливерной колбасой полки супермаркетов завалят, столько не съесть, если даже весь «Ч» в союз писателей зачислить.

Кто сказал, что правды нет? Есть правда, но с двумя «но». Первая в суде. Вторая мёртвая , на ноге с биркой. Погоняло статья с номером. Сивка-Бурка, а статья – бирка. Само тело правды в зал суда не заносится, СЭС против. Участвующие в процессе бирку активно разглядывают, надкусывают со знанием дела, нюхают, стучат. Любуются, одним словом. Каждый на свой лад и удовольствие у каждого своим получается. Есть у бирки и решка, и орёл есть. Буркнул подсудимый не с той ноги, зад покажет, хотя и от переда в дрожь бросает. Сколько бирок, столько и правд. Бирка на ребре приговор оправдательный. Сколько рёбер у бирки? Вопрос мамонта, а мамонтов нет и ответа не будет. Бирка – ботоло, после суда на шею вешают, повесили и в стадо. Стыдно, но жрать надо! Рот у бирки – дырка, язык – нитка, которой дело шили. У прокурора шляпа, суть у судьи, адвокат брат по крови и по столу с закуской. В народе говорят: за крещеного биркой двух без бирок дают. Кто сказал, что правды нет, тот покаялся давно. Есть она на ноге, спасибо носку не показывает, рубахе спасибо, грудь бережёт.