Народная артистка Украинской ССР
Копержинскую называли второй Раневской, украинской Раневской.

Вы помните? Вы все, конечно, помните! Старинный Подол. Какой-то закоулок. Темно, хоть глаз выколи. И истошный бабий крик, который способен разбудить любое мещанское кодло: «Калавур! Бардак!»

Конечно, это она — торговка Секлета Лымериха из лучшей украинской кинокомедии всех времён «За двумя зайцами». Хусточка поверх головы с двумя «рожками» (чертовка подольская!). Корзинка под рукой (всі яблучка продала!) Румяная, заводная, грудь вперёд — и ни шагу назад!

В этот момент она уже хватает натруженными ручищами прохвоста Голохвастова (О.Борисов): «Куда?! Я тебе за свою дочь сейчас глаза выцарапаю! Удрать хотел! Да чтоб я такого вертихвоста не удержала… А что б ты не дождал, чтобы я за свою дочку деньги брала…»

И всеми силушками своими недюжинными — о фонарь его! Да лобешником! Бедный Борисов вздрагивает, аж пиНджак теряет… Уже потом — «разведка боем», перемирие. «Любишь, значит? Тогда сватай!» И тут же землю есть заставляет.

А после с победной ухмылкой: «Хата моя вон там за яром… Спросите Лымериху — всякий скажет. Только не подумайте удирать. Я и в Полтаве найду!» И таки найдёт, даже в Чернигове. От такой не спрячешься.
* * *
А вот еще одна шебутная мадам. «Вот опять я за стойкой буфета, для поправки бюджета служу!» — словно про неё было спето. Про Рогнеду Карповну. Разбитную «бухфетчицу» из «Королевы бензоколонки», популярной украинской кинокомедии.

На той пырятинской бензоколонке (из фильма режиссеров А.Мишурина и Н.Литуса) подлинной «королевой» была не героиня Надежды Румянцевой... А другая — пышногрудая, пышнотелая.

Постоянно ревнующая своего «шефа» Панаса Петровича даже к телеграфному столбу: «Имейте же снисхождение к женской слабости…» Или: «А меня и пожалеть некому, для вас я только материально ответственное лицо!». Или: «Грубить не каждый умеет — тут талант нужен!» А вот лирическое: «Тоска зеленая — летом, жёлтая — осенью, белая — зимой…». И, наконец, концептуальное для буфетчицы: «Всю жизнь делаю ошибки и учусь на них!»

За полвека творческой жизни главных ролей у Копержинской в кино не было вообще. Так — эпизоды, фрагменты. Но ведь обожали её всем миром и всем народом именно за этих… За неугомонных мамаш. За сварливых тёток. За сельских склочниц. За загородных буфетчиц. За отстающих «свекольщиц» (например, из весёлого коммунистического фильма «Судьба Марины»). Любим за Одарок, Горпын, Парасок…

Почти так же, как и в случае с Раневской: снялась вроде случайно, мелькнула где-то, «мимо» прошла — а забыть невозможно. Названия фильмов из памяти стёрлись. А её колоритные актёрские микровкрапления — ни за что! Ни под каким наркозом! Их, кстати, постоянно сравнивали: Нонну Кронидовну и Фаину Георгиевну. Не масштабы дарований сравнивали, а гипнотическую силу и неистовую актёрскую породу.

Копержинская официально стала народной в 1967-м. Но неофициально народной была всегда. Почитай, с первого своего появления на пороге театра имени И.Франко в 1946-м.

Уже тогда она была и «своя», и «наша навеки». В эпизодиках и иногда в ролях пожирнее воплощала народный характер с такой непосредственностью и магической убедительностью, что сомневаться в подлинности, во «всамделишности» той или иной её тетки не было ну никакой возможности.

В очередях, на стадионах (была фанаткой «Динамо»), в транспорте — да где угодно — люди оглядывались, постоянно улыбались: «О… Наша пошла!» А так как сердце у неё было с перцем, да и за словом в карман не лезла (даже если этот карман зашит), так вдвойне — «наша».

Может, немногие знают, что Копержинская была ещё и рисковым водителем. Приобрела удивительное создание советской технической мысли — апельсиновый «Запорожец 968-М». И относилась к нему с нежностью материнской. Лелеяла, по капоту гладила. Но так как натура она была деятельная, взрывная и эмоциональная, то жала на тормоза не всегда вовремя.

И частенько таранила на бульваре Леси Украинки то гордые «Волги», то подгулявшие «Жигули». И когда стражи дорожной дисциплины бросались ей под колеса с воплем «стой, сумасшедшая!», она прокуренным тембром (выкуривала по нескольку пачек «Беломора» в день) с наивностью Джульетты ответствовала: «Ти ба… А я в цей час на гарного хлопця задивилася!»

Некоторые актёры театра имени Франко могут припомнить и массу других историй, связанных с этой «украинской Раневской». Ведь у неё что юмор был колоритный, что нрав неукротимый.

«Критиком» театральным была беспристрастным. Бесполезно коллеге нарываться на комплимент. Чаще услышишь: «Детка, да это же бездарно!» И таки редко ошибалась.

А когда сама иногда портачила на сцене, то сынишку младшего подзывала, выспрашивала: «Синаша, я сьогодні не сильно переграла?»

А он вырос в этом театре: за кулисами или под сценой, где по сей день животворный родник плещет. И на гастроли за собой она его брала. Едут в автобусе, сынок головой вертит, а на заборе слово неприличное написано — из трех букв… «Мамо, а що таке…?» — да на весь автобус, перед всей академической группой. — «...Цить, Дмитрику! Нема такого слова в українській мові! То москалі написали!..»

Случайно встретив у театра эту забавную женщину, человек несведущий мог решить, что колхозница ошивается. А она монументом славы «маячила» в театральном сквере возле фонтана — в резиновых сапогах (в таких только на прополку свеклы), в кольоровій хусточці (з базару), плащик на ней неприметный — карбованців за тридцять … И лишь гордая сигарета в зубах выдает «маскирующуюся» интеллигентку: «Ой… А ви хіба мене впізнали?..»

Вот так однажды и «впізнав». Сцена у фонтана. Классическая. «Вы Копержинская?!» — «А звідки знаєш?..» — «Вы же моя любимая актриса!»

— «Дєточка… Ой ти, Господи! Я ж думала вже всі померли, хто пам’ятав про мене…» И нервно загасила окурок резиновым сапогом. В театре тогда шла очередная проходная премьера. Но её уже не приглашали на спектакли. К тому времени она была изгнана из театра. И смотрела в ту — как бы «чужую» сторону обреченно-печально.

— Ой, дитино, яке вже там здоров’я? Про шо ти питаєш? Мені аби до весни дотягти, та хоч раз на дачу доїхати. Та якийсь там огірок посадити чи помідорину… А то що ж я, сижу у цій квартирі, ніби на прикорні прив’язана — і не рушу з місця.

— Да ти шутишь! Да о чем говориш — какую еще книгу сочинять про «свою жизнь в искусстве»? У меня если и было искусство, то «возле» жизни… Потому что хорошей — настоящей — жизни я же не знала… Как родилась в Киеве в медчасти в годы гражданской — так и воюю. Меня мама на сундуке рожала, да... Когда училась на медицинских курсах... И совсем крохой потом увезла на Донбасс. Так я на «рудниках» оказалась — с младенческих лет.

— А почему оказалась? Ну я вже не знаю… Мама врачом была. Её партия мобилізувала. Надо было рабочих лечить — в промышленных регионах. Вот и лечила. И я там росла в городе Димитров. Обучалась в школе— под номером один… Не знаю, был ли второй номер в этом городе — это неважно…

А время тогда страшное — голодное. Ну що ти хочеш — 33-й, голодомор… Якось наїлась «камінчиків» від абрикос — думали, помру! А потім ніби цуценя нещасне часто тинялася попід тинами поки мама на роботі. Може, саме голод у мені якийсь акторський хист і виявив? Я ж з голоду пішла попід хатами милостиню просить.

Игру тоді таку придумала. Знайшли з подружкою дрантя, одягли його — і давай жалісно скиглити: «Тетушка, дайте хлебушка!» А в той час бродяг голодних — повсюди було. Бідні люди їхали на Донбас, бо думали, що там ліпше. А я ж так жалібно вила, так уже скавучала, що мені якийсь кусок перепадав. А потім, коли додому поверталася, то мама лупцювала: «Как же ты можешь! Другим хуже, чем нам…»

— Мама же была на «хлебной должности» — врач! Им пайки полагались! — Ой, ну какие пайки… Консервы просроченные. Она буравила дырочку в банке. Капала масло на сковородку — и гнилую картошину поджаривала. Вот так и жили … Отца к тому времени давно не было. Он умер, когда мне исполнилось два года… От тобі і «жизнь» — возле «искусства».

«Жизнь возле искусства» продолжалась и в седьмом классе. Не стала ждать милостей от природы — и сбежала из дому: куда глаза глядят! А почему? А потому что как-то попала на спектакль залётной труппы — и, как все провинциальные дурочки, заболела «искусством». Её, правда, сразу поймали. Сказали: доучиться надо, а уже потом решишь куда — на какую «сцену»…

Но так как Копержинская была артисткой по жизни, то выдавала шоу на уроках. Однажды на химии учитель рассказывает о составе тухлого яйца и просит её написать какую-то формулу… Нонна: «Яка там формула у яйця, якщо воно таке смердюче!»

Когда «донецкие университеты» закончились, надумала поступать на химико-фармацевтический факультет университета имени Шевченко. Почти всё на «отлично» сдала. Один шаг до поступления. Но занесла нелегкая под окно театрального. И услышала оттуда трели лирические — шекспировские или шевченковские. Недолго думая, летит в университет, забирает документы — и с успехом сдаёт экзамены в театральный.

Только не получилось сразу в Офелии или в Дездемоны. Прежде пришлось военными дорогами помаяться — Великая Отечественная…

Матери уже не было. Партия снова её куда-то забросила — на этот раз на строительство Днепровского канала. Долго она там не протянула. И Нонна в 20 лет осталась круглой сиротой.

В военные годы будущая актриса знакомится с молодым интеллигентным человеком — архитектором по специальности. Понравились друг другу и поженились не раздумывая.

Но вот опять: дан приказ ему на запад — ей в другую сторону. Архитектора отправляют на юго-запад осваивать ускоренное военное обучение. А она мается военными дорогами. Рассказывала однажды: «Куди їхати? Де шукати? А Господь його знає… Сутками до нього їхала. Лісами темними добиралася — до Гайсина, чи до Вінниці… Іду — кінця краю не видно... І коли та дорога закінчиться? Чи знайду, чи побачу?»

К тому времени она уже ждала ребенка — своего первенца. Сына назвала Женей. Только с первым мужем жизнь не заладилась. Они остались друзьями, даже встречались порою. И во второй раз она вышла замуж в 33. А второго сына родила, когда ей было сорок. Театральные баснописцы «свидетельствуют», что второго супруга — режиссера Шкребу — она возлюбила лишь по одной «причине»…

Однажды на репетиции Павел Маркович изображал советского «діяча» и ему надо было прыгнуть в сценический «котлован» — ради высокой идеи, наверняка. Он готовится к прыжку... Но совершенно случайно лопается резинка — и актёр... уже без трусов. На репетиции — дикий хохот. А Нонна Кронидовна впоследствии говорила: «Своего Павлушу я полюбила за очень большие достоинства!»

Её муж режиссер Павел Шкреба никогда не был «ведущим» постановщиком в театре. Как бы вторым. Или третьим. Или на подхвате. В меру возможностей он занимал жену в тех спектаклях, которые ставил сам. Ставил «Бесталанную» в 1965-м. Копержинская, естественно, Ганна — сварливая свекруха, которая ест поедом невестку Софию. Спектакль никогда не считался «визитным» или классическим.

Но вот появлялась в кадре — на сцене — Ганна-Копержинская — и что-то менялось в «микроклимате» этой мелодраматической истории. За вечной насупленностью, ворчливостью и крикливостью — и плач по собственной загубленной жизни.

Но как светлело её лицо, когда сват подарки привозил из города! Хустку та бублики. Она преображалась — просто молодела. Вмиг испарялась прежняя злобность. В глазах играли озорные бесики: молодичка хоч куди! «Як ковбаса та чарка, то минеться й сварка!». И уже в финале, когда происходило непоправимое, в тех же глазах был застывший ужас. Была её вина: «Ну как же так…»

Копержинской не надо было ничего изображать. Она «была» — и всё тут! Это как воздух, как солнце. Как трава, земля — была, жила, дышала, ругалась, любила, обижалась, прощала. Её героини тянули лямку повседневности. Но это была мнимая повседневность — её «будни» ярче, чем праздники иных героинь.

Однажды, сама признавалась, её распределили в плохую пьесу. Она и так и эдак вокруг пьесы — уж и носом крутила. Затем пришла к руководству: «Не буду играть в этой чепухе! Не буду и всё!»

И не сыграла. Заяви подобное сегодня кто-нибудь в Русской драме, например, так был бы уволен без выходного пособия на следующий день. А тогда (да, даже тогда) понимали ценность дарования. И многое прощали. Нынче многие любят вспоминать о «высоких покровителях» тех или иных актёров.

Мол, тому Брежнев благоволил, а тому Щербицкий. У Копержинской не было не то что «спины», даже руки тощей — ни в одном парткоме. Единожды ей вручал важный орден товарищ Ватченко, так улыбнулся, подмигнул: «А ведь вы наша любимица…»
* * *
А «любимица» и дождалась-то единственной главной роли только «перед заходом солнца». И никому ни на что не жаловалась. Не просила ничего. Играла то, что предлагали. И одним своим присутствием оживляла любую мертвечину.

Право, забавно получается: актриса «неглавных» ролей по-своему воплотила в нашем театре-кино истинный (а не мнимый сусально-идеологический) образ материнства…

Но по большому счету матери, каких она сыграла в разных пьесах и фильмах, и есть наша родина… Шебутные, непутевые, голосистые, вечно недовольные. Как наседки, дрожащие над своими цыплятами. Если что, сразу в бой.

«Мамой» всея Украины негласно была именно она — «народная» Копержинская… «Мама Нонна»... Поскольку воплотила даже в самых осколочных образах почвенное начало, родовую боль, материнское нутро и очень трудный национальный характер…

Это сейчас ни в кино, ни в театре не нужны никакие «характеры». Потому что их вытеснили приблизительные типажи или сомнительные «знаки»...
* * *
— Мама Нонна была одержима семьей, своим домом, — рассказывал не так давно её младший сын Дмитрий. — Дом наш — всегда полная чаша. Поначалу, когда я был маленький, немного помогала по хозяйству одна женщина…

Затем, когда у мамы стало меньше работы в театре, она управлялась сама. Любое мое позднее возвращение домой — это постоянные истерики: «Де ти був? Ти ж знаєш, що у світі робиться?» Даже в глубокой старости она не растеряла детской наивности.

И всерьез верила во многие «светлые» идеалы... Но это было объяснимо. У неё была такая жизнь — обожженная войнами, голодом, трудным бытом. Одно время приходилось ночевать даже в театральных ложах. Всякое было... Нас, сыновей, во что бы то ни было она хотела поставить на ноги.

Женя в совершенстве владел несколькими языками. Мне тоже передалась какая-то лингвистическая жилка. С отцом они жили душа в душу. Хотя и ссорились — как в каждой семье. Отец умер в 1985-м…

Это был первый сильный удар для неё. У отца был инсульт еще в 1976-м, потом он выкарабкался, но всё это время — больницы, лекарства. Когда «взорвался» Чернобыль, последовал еще один удар…

Мой старший брат Евгений решил вместе с семьей уехать в Чехословакию. Она этого не понимала: «Ну и что, что Чернобыль? Ведь другую родину не найдешь».

Потом волею обстоятельств в Америке оказалась и её единственная внучка… Это отдельная история: она встретила состоятельного человека, а он помог украинской студентке получить образование за океаном. Мама постоянно тосковала по сыну, по внучке. Но и это был не последний удар…

Через пять лет после смерти мужа Копержинская — великая украинская актриса — потеряла и театр. Её просто выставили из него. На улицу. Это старая болезненная история. Об этом уже не раз приходилось писать.

Уж давно нет на свете людей, которые принимали участие в расправе над стариками-франковцами… Когда оказались вне родной сцены и Копержинская, и Куманченко, и Гашинский, и Кусенко. На профсобрании пенсионеров упрекнули: что это вы зарплату получаете зря?

И давай бороться за «чистоту» штатного расписания. С Копержинской бороться было бесполезно. Она сама написала заявление об уходе. Стукнула кулаком по столу: «Раз так — до свидания!»

Безумие часто овладевает умами (и нынешние примеры в культуре и в политике тому подтверждение). Как можно было тогда производить «позорную» зачистку, выталкивая гордость украинской сцены?.. Пусть история о причинах умолчит. Да и сама актриса уж не расскажет о горе и унижении, которые тогда испытала.

Мучилась, переживала. Ночи были без сна. Дни без покоя.

Лишить её сцены — всё равно что лишить наркомана необходимой дозы — да, именно такое сравнение здесь очень уместно. Часто говорила на эту тему по телефону. Часто интересовалась: «Так що там у них зараз? Полегшало без нас?» — «Нет, без вас очень трудно…»

К ней наведывались некоторые актёры театра. В последние годы тесная дружба связала её с известной актрисой Ольгой Кусенко. Вроде раньше в одном театре работали.

Но с начала 90-х стали едва ли не сёстрами,

подругами по несчастью и былому творческому счастью. Вместе они отмечали дни рождения, вспоминая «боевые походы». И слушать эти рассказы можно было бесконечно.

В 1997-м, когда хоронили Ольгу Яковлевну, Копержинская уже в последний раз вышла в свет — таки пришла в родной театр… Она сидела у гроба неузнаваемая — ошеломлённая, подавленная, высохшая. А через день «пошутила» по телефону: «Ну что ж, следующая станция… «Копержинская»...

Смертельные метастазы уже разъедали её изнутри. Они же изводили и её старшего сына Евгения… Никто об этом вслух в семье не говорил. А ей и не надо было рассказывать — сама понимала.

В последнее время её голова стала белой как снег. Словно природа какой-то театральный «парик» подгадала — для несыгранной роли. А когда она умерла в июне 1999-го, поседела от горя и её любимая собачонка, очень преданная хозяйке.

На похороны пришло немного народу. Театр в отпуске. Жара невыносимая. К тому же немногие люди уже помнили эту актрису «прошлых лет».
* * *
Родина редко вспоминает своих матерей. А время летит. Смываются плёнки. Стираются лица. Правда, осталась расхожая фраза из её же кино: «Тітка Секлета просила передати, що ви...»

Она умерла через месяц после своего дня рождения. В небольшом здании в центре Киева в фойе висит её портрет. Здесь, в своём театре, она прожила всю свою жизнь. А теперь только смотрит на зрителей с большого фото. И эта последняя роль не подвластна законам времени... Похоронена в Киеве на Байковом кладбище — рядом с мужем.