модильяни - Самое интересное в блогах

lj_nandzed

«Жертвоприношение». К 100-летию со дня ухода Амедео Модильяни

Суббота, 25 Января 2020 г. 11:25 (ссылка)

Картинки по запросу амедео модильяни

Виктор Куллэ

В январе 1920 года на еврейском участке кладбища Пер-Лашез у могилы Модильяни собрался цвет парижской художественной богемы. Здесь были Пикассо и Жакоб, Сандрар и Кисслинг, Вламинк, Сальмон и ещё многие прославленные или покамест безвестные творцы нового искусства. Кто-то из них был искренним другом Модильяни, кто-то просто собутыльником — однако, помимо приличествующей часу прощания скорби, собравшие ощущали, что уход из жизни этого странного и практически безвестного художника означает зарождение нового прекрасного мифа в истории искусства.

В основании всякого жизнестойкого мифа лежит кровь. В данном случае в жертву искусству была принесена не только жизнь самого художника, скончавшегося в 36-летнем возрасте в больнице для бедных Шарите, но и его невенчанной жены Жанны Эбютерн, выбросившейся из окна на следующий день после смерти возлюбленного. Такой уход из жизни уже обречён стать легендой. Однако ужас в том, что в жертву была принесена не только жизнь двадцатидвухлетней женщины, но и их нерождённого ребёнка — Жанна была беременна на девятом месяце.

Красота и ужас — два столпа, на которых построен миф о Модильяни. Красота, которую творит художник — и ужас жизни, которой он расплачивается за своё искусство. Похоже, Жанна понимала это гораздо лучше, чем утончённейшие умы Парижа, в кругу которых имел возможность вращаться Модильяни. Однажды она ответила другу своего Амедео Леопольду Зборовскому, призывавшему её срочно спасать Модильяни от алкоголизма: "Вы просто не понимаете: Моди обязательно нужно умереть. Он гений и ангел. Когда он умрет, все сразу это поймут".

Такая спокойная веры Музы художника в его гений дорогого стоит. Она означает не только полное отрешение от личности, не только растворение себя в любимом, но и твёрдое осознание того, что нормальная человеческая жизнь с её простыми радостями и горестями для них по определению невозможна. На первый взгляд, эта чересчур романтическая позиция не выдерживает никакой критики. В самом деле, разве мало было в истории искусства гениев, проживших жизнь достаточно благополучную, а — главное — долгую? Тот же Пикассо, например — вечный друг-соперник Модильяни, если верить сверхпопулярному биографическому фильму с Энди Гарсиа в главной роли.

На фильме "Модильяни" стоит остановиться поподробнее, поскольку он стал некоей высшей точкой мифа. Фильм не только канонизировал миф о неприкаянном гении, но и снабдил его блестящей упаковкой. Хотя, строго говоря, творчество Модильяни в торговой упаковке навряд ли нуждается. Он давно уже классик — причём стал им вскорости после ухода из жизни, как и предсказывала Жанна. И никому уже не важно, что на самом деле не было никакого случайного зверского избиения, не было самоубийственного творческого состязания между художниками, победу в котором одержал портрет Жанны. Первая настоящая персональная выставка Модильяни в галерее на улице Сент-Огюстен распахнула свои двери ровно в тот день, когда прах художника был предан земле.

Впрочем, у кино свои законы, и биографическая достоверность для него не обязательна. В титрах картины Жака Беккера "Монпарнас, 19", где роль Модильяни сыграл блистательный Жерар Филип, а Жанну Анук Эмме, честно сообщается, что вся эта история является экранизацией романа Мишеля Жорж-Мишеля и к действительности имеет отношение отдалённое. Однако законы искусства таковы, что важнейшим из творений художника является оставленный им образ самого себя на фоне эпохи. Этот образ — осознанно, либо неосознанно — создаётся на протяжении всей жизни, чтобы отлиться в посмертии в форму мифа. Думаю, Модильяни сложившимся о себе мифом остался бы доволен. Недаром он так любил дружеское обращение "Моди" — полагаю, за то, что оно рифмовалось по-французски с maudit ("проклятый"). А стихи "проклятых поэтов" — Бодлера, Рембо и Верлена — явно лежали в основании его взгляда на мир.

Справедливости ради следует заметить, что изначальной любовью Модильяни в поэзии являлся всё-таки Габриеле д’Аннунцио, переводами которого на французский зарабатывала какое-то время на жизнь его мать. Его творчество также романтично, также проповедует имморализм творца по отношению к окружающей обыденности, но не требует от художника "полной гибели всерьёз". В одном из писем, отправленных с Капри художнику Оскару Гилья, шестнадцатилетний Модильяни так формулирует понимание творчества: "Мы не похожи на других. Поэтому у нас и потребности иные. Они возносят нас над — необходимо произнести это вслух и поверить в это — их моралью. Твой долг — никогда не приносить себя в жертву. Твой истинный долг — реализовать твою мечту. Красота — это мучительное право…" В этом письме явственно прослеживается не только влияние эстетизма д’Аннунцио, но и увлечение философией Ницше. Недаром старший брат художника Эммануэле, ставший впоследствии мэром Ливорно от партии социалистов, в шутку любил называть его "сверхчеловеком".
Гибельный, точнее самоубийственный оттенок это мировоззрение приобрело с переездом Модильяни в Париж, являвшийся в те годы не только столицей мировой культуры, но и городом, в котором на глазах создавался стиль жизни едва начинавшегося ХХ века. Художник-ницшеанец, преисполненный честолюбивых устремлений и веры в собственный талант, неожиданно оказывается одним из тысяч и тысяч завоевателей Парижа. Безвестным и нищим, остро страдающим от собственной провинциальности. Проницательный Жан Кокто даже высказывал как-то мнение, что пресловутое пьянство Модильяни и его пристрастие к наркотикам — на деле лишь попытка преодолеть собственную застенчивость. Ведь в тихом тосканском Ливорно, где юный Модильяни брал первые уроки живописи у Гульельмо Микели, во Флоренции, где он обучался у прославленного Джованни Фаттори, в Риме и в Венеции Модильяни привык к ощущению, что Италия — это сердце мировой художественной культуры. Однако опыт художников тосканской школы "макьяоли" (macchiaiol), ставших первыми учителями Модильяни, оказался куда менее радикальным на фоне достижений французских импрессионистов.

Модильяни мучительно пытается обрести собственный стиль — отличный от мэйнстрима успешных парижских живописцев, но также отличающийся радикальной новизной. В одном из писем он формулирует: "Стиль — это способ выявить идею, отделить её от индивидуума, который её высказал, оставив открытой дорогу тому, что невозможно выразить". В этом манифесте особенно значима последняя фраза: "то, что невозможно выразить", и является единственно значимой задачей художника. Поразительно, но у большинства портретов кисти Модильяни практически не прописаны глаза. Это похоже на, как бы выразились современные искусствоведы, концептуальный приём — словно художник намеренно стремится оставить нам открытой возможность поучаствовать в акте творения.

"Человек — вот, что меня интересует. Человеческое лицо — наивысшее создание природы. Для меня это неисчерпаемый источник", — писал Модильяни. Эта декларация не то чтобы лукава, но не совсем точна. Все портреты, принадлежащие кисти Модильяни, поразительно похожи друг на друга. Дело отнюдь не в однотипности приёмов или композиции — просто художник, по собственному выражению, стремился "нарисовать душу" своей модели. Сама модель — т.е. конкретный живой человек, позирующий перед мольбертом — похоже, интересовал его в гораздо меньшей степени. Модильяни словно рисует не человека как такового, а свою попытку разглядеть в этом человеке недосягаемый идеал. Поэтому так замечательны выполненные им портреты друзей — художников и поэтов. Пикассо, Диего Риверы, Мориса Жакоба, Хаима Сутина, Жана Кокто. В них Модильяни озабочен вовсе не стремлением запечатлеть оригинал — для него гораздо важнее сказать собратьям: мы с вами подобны друг другу, я вас понимаю, поймите и вы меня. Глядя на знаменитый портрет Жанны, на котором глаза прописаны с поразительным мастерством, следует помнить, что возлюбленная Модильяни сама была художницей — пусть и сознательно принесшей свой талант в жертву его гению.

Ни один из очерков о Модильяни — по крайней мере, ни один, из написанных на русском языке — не может обойтись без упоминания об их полулегендарном романе с Анной Ахматовой. Диапазон вопросов простирается от банального: "была или нет между ними близость" до — не придумано ли это всё самой Анной Андреевной на старости лет? Красные розы, которые она бросает в окно художнику, совместные прогулки по Люксембургскому саду, стихи Бодлера и Верлена, романтическое “Vous etes en moi comme une hantise” ("Вы во мне как наваждение"), сказанное нищим художником безвестной поэтессе. Кажется, всё это слишком красиво, чтобы быть правдой. Рисунок Модильяни, на котором запечатлена в 1911 году Ахматова, всемирно известен. Сомнения вызывает судьба шестнадцати других рисунков Модильяни, подаренных Анне Андреевне. Согласно одной из версий мифа, их после ареста Гумилёва пустили на самокрутки революционные матросы, согласно другой — они погибли в блокадном Ленинграде. Мне доводилось слышать предположение, что рисунки уничтожила сама Ахматова — дескать, изображения "ню" слишком не вписывались в миф о великом поэте, "Анне всея Руси", творимый ею и её окружением в последние годы. Однако в 1993 году в Париже открылась выставка, на которой среди полутора сотен рисунков можно обнаружить несколько "ню", в которых явственно угадывается молодая Ахматова. Значит ли это, что художник не подарил ей все созданные на тот момент рисунки? — навряд ли. В воспоминаниях Ахматовой о Модильяни содержится важная деталь: он никогда не рисовал её с натуры, всегда по памяти. Вероятно, так было проще запечатлеть "невыразимое". Оставим досужим сплетникам гадить: позировала или нет Анна Андреевна, находившаяся в те дни в Париже в своём свадебном путешествии, художнику обнажённой. В конечном счёте, нас это не касается. А вот гениальное прозрение, с которым юный Модильяни увидел в гибкой, спортивного сложения девушке величественно возлежащую матрону, какой она запечатлена на знаменитом рисунке, дорогого стоит. Модильяни прозрел не только душу — но и едва ли не всю последующую судьбу странной русской девушки, пишущей стихи на непонятном ему языке — практически мимолётной знакомой, с которой его ненадолго свела судьба. И такое под силу только истинному гению.

И ещё одна — мне кажется, немаловажная — деталь. Имя Модильяни так устойчиво связано с Парижем, что пишущие о художнике слишком часто забывают о его итальянских корнях. Так вот, последними словами, уже в бреду, по воспоминаниям друзей было: "Италия, дорогая моя Италия".

Модильяни ушёл из жизни слишком рано. Ушёл, едва вступив на порог творческой зрелости. Остаётся только гадать: каких вершин мог бы достичь этот мятежный гений, не соверши он в Париже ритуального жертвоприношения на алтарь собственного мифа.