Варя

 

Когда Варя с братом вышли к месту битвы, то явно увидели – где лежат побратимы. Вокруг каждого громоздились десятки трупов солдат. Кое-где было столько разорванной плоти и крови, что сознание путалось и почти уходило за грань. Не хотелось смотреть. Огромный чёрный ворон поглядывал на трупы, как казалось Варе, с явным интересом. Девушку мутило.

 

Они услышали стон. У обочины громоздилась куча досок и прочего мусора в полтора человеческих роста.  Войту забросали обломками телеги. Варя с братом с натугой стащили с кучи обод колеса, обломки досок, остатки лавки и ещё какие-то деревяхи. И только потом показалось тело дружинника.

- Варенька, они хотели поджечь? – охнул братик.

- Тащи-и-и, Ванька,  потом разговоры говорить будем…

 

А сама подумала – да, хотели. Только что-то им помешало или спешили убраться, натерпевшись ужасов. Сама она больше удивлялась спокойствию и деловитости Ивана.

«Вырос. Ты глянь, как вырос. Совсем старшой стал».

Войта дышал прерывисто, стонал. Они оттащили его в сосновую тень, приладили под голову варину кофту.

Совсем в другой стороне среди мёртвых солдат и разорванных кусков плоти нашёлся и побратим.

 Легша умер не сразу.  Могучая кровь оборотня до последнего держала его на грани этого мира.  Он сам преодолел груз чужих тел, выпростал руку наружу и натужно дышал. Девушка с мальчиком вдвоём еле вытянули его и

Варя положила голову богатыря на колени, стараясь не смотреть, как вместе с тёмной кровью, хлеставшей из живота,  с каждым вздохом из Легши уходила жизнь.

Легша неожиданно открыл глаза и улыбнулся. Странной и страшной была эта улыбка на изуродованном лице. И смотрел так, как никогда не смотрел, а, может, Варя и не замечала.

- Не плачь Варенька, - сказал слабо, но ясно. – Я всё мечтал, что голова моя вот так будет у тебя на коленях лежать. И всё сложилось… Войта жив?

- Жив,- кивнула девушка, чувствуя, как слёзы обжигают лицо.

- Хорошо, - выдохнул богатырь. – Знаю, нельзя любить чужую невесту, но мне… скоро… Мне можно уже…

 

Ярило почти ушёл с небосвода.

- Варя, я плащ нашёл. Давай завернём. – оказалось, брат давно уже дёргал её за рукав.

Девушка мотала головой. Всё не верилось, что нет больше в этом мире белозубого весёлого Легши. Но сквозь одежду уже чувствовала она холод неживого тела. Варя посмотрела на спокойное и почему-то неправильное,  неестественно побледневшее лицо Медведя, бережно сняла его голову со своих колен на землю и, не оборачиваясь, пошла к Войте.

 Сказала, обернувшись к брату:

- Ваня, укрой его.

 

И впервые за столько часов сердце радостно прыгнуло, когда увидела, что Войта сидит, привалившись спиной к сосне. Глаза смотрели на неё по-прежнему ясно и спокойно. Он умел понимать даже не сказанное ею. Так сильно и бережно обнял и прижал к себе. Сухой твёрдой ладонью вытирал бегущие слёзы и тихо разговаривал как с малой белицей.

            Как страшно – терять и хоронить близких. Но ещё страшнее, когда это становится привычным. Её уже не было – прежней Вареньки, весёлой и порывистой девушки.

«С каждой потерей сердце каменеет, - думала она, - Со временем на том месте, где бился живой ярый свет, называемый сердцем, поселяется боль. Человеческому мясу трудно носить внутри себя неживое-немёртвое. Камень давит на плоть, и плоть ломается, не выдерживает. Так и приходит смерть.»

 

Над полем, что тянулось вдоль тракта, привычно для Жнивеня яростно светило солнце. Чирикали птахи. Варя смотрела на завёрнутое в плащ тело Легши, на то, как Войта с её братом сооружали погребальный костёр для Медведя, и пыталась найти внутри себя хотя бы кусочек живого. Но там, где положено биться сердцу, было тихо и пусто. Тело ело, бежало, двигалось по привычке, но глаза не замечали пронзительную красоту осеннего неба, кожа не чувствовала прикосновений весёлого Стрибы.

 

Варя вспоминала себя совсем недавнюю, сидящую у Чёрного озера. Видела, словно со стороны, в ушедшем беззаботном Вчера. Там тихо плескала вода, пели лягушки. Там ещё жила Серга и купался в прозрачной воде беззаботный весёлый братик. Там Рута пекла пироги с черникой. Где-то скакал Войта на своём Вороне и, блестя белыми зубами, смеялся Легша.

 

 

Войта

Варю мерно покачивало в телеге. Уже вторые сутки они пробирались в Берёзово. За спиной остались свист сабель и громыхание пушек, сгоревшие селища. Рядом на соломе раскинулся в беспокойном сне братик. Десятилетний мальчик, так много увидевший и переживший. Девушка словно впервые вглядывалась в милое округлое лицо брата с нежной кожей. Откуда возник этот взрослый излом пухлых детских губ?  Брови и волосы выгоревшие, ставшие почти белыми. И руки, уже крепкие, мозолистые. Варя подумала, что этими руками братику пришлось сутки грести по реке Белой, когда она свалилась в горячке. И помогать Войте провожать Легшу. Варе теперь казалось, что выгорели не только волосы, но и глаза – в них исчезли детская наивность и простота. Как рано и жестоко ты повзрослел, милый Ванечка.

Войта неторопливо правил лошадку, которая и сама знала путь. Одиноких путников укрывали от зноя и чужих взглядов высокие кедры.

«Шишек бы набрать да побаловать Варю и мальчонку кедровыми орешками. Вон как измучились за последние дни.»

Где-то в листве над головами путников носились белки. Стрекотали. Завела свою песню кукушка.

Войта знал, что проехать по этой забытой дороге можно только посуху, поэтому поглядывал на небо. Если пойдёт дождь, придётся бросать телегу и топать пешком, а девушка и мальчонка вконец измучены.

Селище открылось неожиданно. Ещё вот только нависал с обоих сторон мохнатый разлапистый кедрач, вставая по обе стороны стройными стволами. И вдруг распахнулось небо, пахнуло речной свежестью и запахом скошенной травы. На лугу у берега реки расположилось селище чудинов. Рядами стояли добротные домины с огородами, сбегающими по склону к реке, а у самой кромки размахивала деревянными крыльями мельница.

«Обычное селище, такое же, как у нас», - подумалось Вареньке. И тут же больно отозвалось в сердце воспоминание – а нет уже Серги!

Навстречу путникам вместе с запахом печного дыма и луговых трав выплывала песня. Красивый мужской голос пел о чём-то простом и понятном: как всходит Ярило на небесный свод, как дарит Лада любовь и ласку, как поднимаются травы и радуются люди. Всё это вместе – песня, запахи, мирная тишина людского жилья мощной волной мягко толкнуло в грудь. Варя поняла, что плачет. Заледеневшее сердце, ставшее от боли злым и жёстким, неумолимо таяло, возвращая себе былой огонь.

- Сенокос, - улыбаясь и жмурясь от солнечных лучей, негромко сказал Войта.

Лохматая лошадка, словно почуяв тепло и кров, ходко потрусила по открывшейся между лугов дороге.

«Немного осталось. Переночуем, дойдём к Хрустальной горе. А там укроют от беды родных да Вареньку с братом прочные каменные стены».

 

Настя

Мне бы в дождь, что приходит с востока ветрами,

Искупаться в реке и нырнуть в глубину,

И уйти на закат под семью парусами,

Догоняя ушедшую в небо волну.



Пить бы чай, прикасаясь к прекрасному завтра,

Гладить спинки дельфинов, писать дневники,

Улыбнуться пришедшему в гости внезапно,

Сочинять и откладывать в ящик стихи.



И услышать дыханье предутренней тайны

На щеке. И увидеть взлетающих птиц

С белых крыш. И вернуться. Однажды. Случайно,

Исписав очень много чудесных страниц.

            Какой странный приснился сон.

«В закатном солнце вспыхнули багряным облака над хрустальной горой. В гладкой каменной стене вдруг открылся чёрный ход, и туда заходили люди – женщины и дети. А возле горы шла жестокая рубка . Взлетали сабли, трещали ружья. Со всех сторон наступали казаки. И так мало было защитников! Среди нескольких воинов рядом с высоким стариком рубился тот самый светловолосый парень в кожаных наручнях. И пели мечи смертельную песню, и наступало зло, что во все времена чёрно и подло.»

Я заснула уже под утро, привалившись спиной к огромному мшистому стволу. А когда открыла глаза, на меня, заслоняя солнце, серьёзно смотрел Ордынцев. Лёшка нашёл меня. Это было самое важное и настоящее. Он сел рядом со мной и положил голову мне на колени. Она оказалась  тёплой и тяжёлой.

- Давно хотел вот так полежать, Настёна, - умиротворённо сказал Лёшка и закрыл глаза.

Я рассматривала его лицо. У Ордынцева оказались на удивление нежная кожа и длинные ресницы. Мне вовсе не хотелось говорить. Я знала, что беды позади, пластины найдены, и можно вот так безмятежно сидеть и смотреть на облака, проплывающие над молчаливыми вершинами и никуда не спешить. Мне показалось, что одно из них похоже на крылатого волка.

Человеку нужно мало, чтобы быть счастливым. Дом, куда можно вернуться. Земля и Солнце. Воздух, чтобы дышать. Вода, чтобы напиться. Те, кого ты любишь. И те, кто тебя любит. Так мало и так много. Можно ясно и честно жить, не обижая мир гневом, неправильным словом и делом. Находя свой путь среди тысячи дорог. Просто и спокойно. Соединившись со всем, что существует, что когда-то было и будет. Так же, как сливаются с небом облака, легко и ясно, не нарушая красоту вечного мира, не царапая небо.

           

 

 

 

Глава 5

 

Мир именно таков. Не проще и не легче.

Какой здесь выбрать путь - решать тебе.

Какую ношу и каких врагов взвалить на плечи,

Какую фигу выставлять проказнице-судьбе...



Мир именно таков. Не хуже и не лучше.

И как его украсить - думай сам.

Надейся на расчёт или на случай,

Живи одним дыханьем или по часам.



Мир именно таков. И от тебя зависит

Твоя любовь, болезнь или печаль...

И жизнь твою и даже чьи-то жизни

Когда заканчивать - ты выбираешь сам.

 

 

Ордынцев

 

Брагина взяли тут же, недалеко от моста. Уж очень легко. Лейтенант, пока гнал УАЗик, готовился к долгой изматывающей погоне по лесному бездорожью. Но  прямо у моста из-за валуна вышел им навстречу в болтающейся на худом нескладном теле рубашке небритый мужик. Удивлённо смотрел на них непонимающими детскими глазами и протягивал свёрток, завёрнутый в холщовый мешок.

- Не моё, мужики… Заберите, ради Христа. НЕ МОЁ!!... Закурить дайте…Ради Христа…Заберите. Меня маманя заждалась…

Бормотал непонятно и спутано. Про оборотня в лесу, про кума в деревне, про курево, без которого выворачивало нутро.

От дикого взгляда и бессильного тихого бормотания Кольки обоим стало не по себе.

- С катушек слетел, - лейтенант нахмурился, пошарил по карманам, застегнул на запястьях Брагина наручники и поволок его в машину.

- Я дальше пойду, за Настей.- махнул рукой Лёшка.

Ордынцев шёл по берегу Аюты, внимательно оглядывая кусты и деревья. Уже пару часов как им навстречу выдвинулись из лагеря мужики. Они тоже пойдут по реке.

Ордынцев удивился тому плачевному состоянию, в котором был Колька.

«Здоровый мужик. Всего пара дней, а как сдал…Что произошло?». Лёшка не находил этому объяснения и всё больше беспокоился – как же тогда Настя?

 

Деревья нависали над рекой, закрывая реку от солнца, ветер тихонько шевелил кроны, но больше не раздавалось ни звука. Только раз хлопнуло где-то очень далеко – Лёшка решил, что это лейтенант закрыл УАЗик и повёз Брагина в город.

Лёшка поправил рюкзак за плечами и зашагал по руслу.

 

 

Легша

 

1

 

Выстрел они услышали одновременно. Тишина вздрогнула и рассыпалась ответным треском винтовок – тревожно и недобро. Потом они узнали, что это отбивались башкиры от подкравшегося в ночной тишине казачьего отряда предателя Харчева, что подожёг лагерь и захватил хана. Клубов дыма почти не было видно, в темноте бесшумно вспыхивали языки далёкого пожарища. Сразу потянуло гарью.

Побратимы вскочили. Войта тут же, охнув, схватился за плечо.

- Поспешай, Легша. Оставь меня, сил мало. Скорей!

Легша на ходу оглянулся на друга, кивнул и через мгновение уже растворился в темноте за последним плетнём. Войта знал, что в этот самый миг через тревогу и мрак ночного луга неслышно и легко скользит тень большого лохматого зверя.

Медведь опоздал. Золотой дружины не было больше. Огонь хищно глодал шатры, пахло горелым мясом и кровью. Среди огня и дыма тенями метались лошади и люди. Редко трещали выстрелы.

Казаки предали! Башкир имперские войска оттеснили в лесок, где в ночи шла жестокая и беспорядочная перестрелка.

Человеческое сердце вздрогнуло от боли и отчаянья. СВОИ ПРЕДАЛИ. ПРЕДАЛИ!! Все до единого полегли братья дружинники. Как зло и жестоко распоряжаются порой тёмные боги! Как нелепо приходит смерть!

В чём твой замысел, Великая Сва? Почему ты отвернулась от нас? Почему не защитила красивых и сильных? Почему позволила свершиться подлости?

Зверь глухо заворчал и припал передними лапами к земле, словно разом ослабел. Потом выпрямился, поднял голову, и заревел. Утробный звук начинался негромко, на какой-то запредельно низкой ноте, потом вырос, окреп и мощным потоком прокатился над пожаром и полем, заставляя вздрагивать животных и оглядываться людей. Неожиданно чуткое ухо зверя уловило ответное едва слышное ржание.

 «Серко! Узнал, родимый!». И тут же подал голос снежно-белый ханский Буян.

«Жив?! ХАН ЖИВ!»

Лохматый крупный медведь, казавшийся в темноте необычайно большим, мотнул головой и вдруг почти по-человечески оглянулся на скрытую в темноте деревеньку.

«Спяшить надо. Погади, Войта. Коли хана недалече отвязли, успею атбить».

Зверь ещё секунду смотрел на огненные всполохи догорающего пожара, затем отвернулся и мягкими широкими скачками ринулся в темноту.

 

 

 

2

 

В ночном поле Легша быстро нагнал десяток казаков, что увели дружинных лошадей. Косматый лютый зверь, который двигался на удивление легко и быстро, не оставил в живых ни одной человеческой души. Однако хана не нашёл – его уже увезли на север имперские войска.

Зверь в отчаянье застыл и обессилено упал на рыжую, взрытую копытами землю. Верный Серко неторопливо пощипывал траву, не отходя от хозяина. Конь беспокойно фыркал, чувствуя присутствие невидимых в темноте шакалов, которых притянул запах крови. С рассвета вороны, словно тёмные боги, вершили своё предназначение и пировали над истерзанными телами. Над степью отгорал закат, когда лошадей и спящего побратима нашёл  Войта. Мужчина скрипел зубами, рука нещадно болела. Он собрался с духом, тяжело поднял друга и уложил на Серко. И тут же сам привалился к конскому боку. Кружилась голова…

- Держись, друже. Скоро станет легче… - прохрипел он.

Легша во сне стонал, проклинал казаков. Волк молча вывел лошадей к берегу небольшой тихой речушки, где соорудил небольшой шалаш.

Зарядили-заплакали моросящие дожди. Хана спешно везли в Чёрный Яр имперские войска. Впереди были безрадостные и однообразные дни, которые, однако, были необходимы для восстановления сил. Но всё заканчивается однажды. Побратимы выздоровели, а тихие воды реки вынесли к  шалашу старую лодку с Варей и её братом.

 

 

3

 

 

Хана увозили в Симбирск утром. Всю ночь в дровяном сарае стучали топоры -  мужики мастерили на телеге клетку из дубовых брусьев. 

Ночи ещё стояли тёплые. Рассыпанные щедрой рукой Сварога звёзды казались сегодня далёкими и холодными. Легша и Войта прилегли в сеннике неподалёку. Тут же посапывали под тегиляями Варя с братом.

Побратимы не спали. И так, и эдак ворочали в голове план спасения хана из неволи. Казаками охраны командовал сухонький энергичный полковник . Хоть он и приволакивал ногу после недавнего ранения, но чувствовалась в нём большая сила и стремление. Солдаты его слушались и подчинялись с охотой. Командовал полковник негромко, но толково, с умом часовых расставил и самолично выходил проверять.

Справятся ли двое с тремя десятками солдат?. Для кого другого это была зряшная задумка. Но воины Золотой дружины клялись служить хану до последнего мига, когда Мара к себе призовёт. Не жалея живота своего. А слово надо выполнять.

В городке хана охраняли крепко. На каждом углу по служивому. Внутри – в избе губернатора дежурил десяток казаков, и дозоры проверял сам Суворов. Невысокий, сухощавый, подвижный он умудрялся быть во всех местах и сразу. Тут справлялся, как расквартировали солдат, там проверял крепость клетки и двухколёсной телеги. Не ленился, щупал проверял колёса и доски. Смотрел оружие и пушки.

- Трифонов, поставь пару солдат у дверей.

- Как прикажете, Александр Васильевич,

Его негромкий, но резкий голос был очень хорошо слышен в округе. Солдаты называли его батюшкой. Всё это Легша и Войта разглядели в окошко под крышей сенника.

 

 Небо медленно бледнело, наливаясь нежным розовым светом восходящего светила.

 - Пора, друже.

Войта будил побратима, который умудрился заснуть на рассвете. Легша глубоко и сладко спал, раскинув во сне огромные руки. Войта ясно увидел лицо друга - тёмные впадины вокруг глаз, заострившийся от усталости и худой пищи нос, соломинки, запутавшиеся в бороде, и нежную, как у девушки кожу. Защемило вдруг сердце – доведётся ли встретить ещё один закат? В деревне уже вовсю перекликались петухи. В мир пришёл новый день, который Ярило принёс на своих плечах.

Легша заворочался и открыл глаза.

Отбить хана в городке не можно было и мечтать. А вот в степи, в дороге. Где пыль-трава – зелена мурава…

Повезли Мелешу ранним утром. Сотня служивых солдат из башкир да пара десятков  казаков на донских рысаках вытянулась на полверсты по Симбирскому тракту.

С утра в воздухе разливалась жара. Птицы не пели. Сухая трава шелестела от лёгких дуновений ветра, которые не приносили прохладу.

Сотник Шилов вроде бы лениво оглядывался вокруг. Тишина. Только сверчок в кустах настойчиво скрипит о своём.

Хан в простой суконной рубахе, в которой его повязали, сидел неподвижно и спокойно. Рубаха  разорвана у ворота, над бровью запёкшаяся кровь. Он спокоен и даже благостен, несмотря на неволю, жёсткие доски клетки и пекущее макушку солнце.

 

- Вот силища в злодее, - думает про себя сотник Шилов.

 

Хан закрыл глаза. Горькие мысли не давали покою… «Не оттого зло, что Золотую дружину потравили. Нет! Ране намного началось. Когда предавать своих богов стали простые люди. Единую силу и веру потеряли. А государи о казне своей больше думали. И мнили себя непобедимыми. Да и сам мыслил - ништо Золотую дружину сломить не сможет. Да и котёл отдельный для себя завёл. Гордыня подвела... Гордыня и неверие…»

 

Беспокойно шевельнулся заключённый в телеге, когда колесо подскочило на колдобине.

 

«Потерпи, государь» - шелестел сверчок.

 

«Неужто!? Неужто живой кто остался из Золотой дружины?»

 

Князь ненароком повернулся и оглядел степь. Никого. Сухая трава до самого горизонта. И только сверчок поёт свою песню. «Чи-и-и-рк - будь готов, государь.»

Побелевшее от жары небо. Коршун ловит потоки воздуха, кружит где-то вдалеке, у самого окаёма.

А был ведь один дружинник, раненый. Что лежал у башкира в лесу. Надежда давно и прочно похоронена в груди. Главное – достойно уйти. Этот труд он сам себе уже давно нарёк. Надежды не было. Но теперь -

«Неужто !!!»

Отряд с пленником приближался к небольшому леску, что вытянулся вдоль тракта. Сотник перебрался поближе к телеге.  Хоть только шелест листвы да позвякивание сбруи, да ленивые перебранки солдат нарушали тишину, а неспокойно было на душе. Темно и душно. И потом, коли засада, то где ж ещё, если не среди деревьев. И укрыться можно, и подойти незаметно.

            И когда с треском рухнуло поперёк дороги раскидистое дерево, только и успел подумать сотник: «Вот оно!». Пуля из винтовки оборвала жизнь сотника Шилова, казачьего старшины с Дона.

Побратимы стреляли метко, стараясь положить как можно больше народу в первые секунды неразберихи. Солдаты быстро собрались, подтянулись отставшие наездники. Пешие укрылись за телегами, понимая уже, что нападавших немного.

Легша слушал лес. Бегущую по стволам тополей воду, дыхание затаившегося испуганного ежа, шелест лапок маленького жучка. От живота его тянулась к земле невидимая серебряная нить. Вот по ней! Выровнять дыхание и по тонкой нити подняться по родовому дереву. И быстрей, пока Войта ещё держит солдат под телегами. Медведь двигается легко и быстро, хоть и простодушен. Медведь-оборотень силён и опасен. Чует ветер, страх, видит потоки опасности, что светящимися струями опутали сражающихся. Легша слышал звон вытаскиваемых сабель – солдаты осмелели и решили пойти в наступление. Значит, пора.

Восьмипудовый богатырь откинулся на землю.

Прими, матушка, и помоги.

Трава неслышно, но ощутим зашевелилась под телом воина, земля неслышно наползала на руки, ноги. Обнимала тело, окутывала плотной зеленоватой дымкой.

Долго. Слишком долго идёт обращение в медведя. Сил надо много, чтобы стать зверем и удерживать зверя. Да и не бессмертен он вовсе. Выживает за счёт силы и скорости, да толстой шкуры.

 

Зарема прибился к имперским войскам, когда вязали хана с товарищами. Ватажникам своим велел ждать в ближайшем лесу, а сам к прибывшему полковнику сразу на глаза – вот он я!  Только возвращаться к ним и к былой жизни не собирался  - с золотом Рейнсдорпа можно было тихо осесть в Пензе там или самой Москве. Купцом именитым стать да вести честную торговлю.

 Сразу, как только началась кутерьма, метнулся с коня за перевёрнутую телегу, поближе к хану. И тихонько отстреливался. К чему лихачить? Нападавших было мало, скоро подтянутся отставшие солдаты, и тогда можно будет легко брать этих полоумных в клещи.

            Ф-фух! Чёрный фонтан взметнулся под самые небеса. Дрогнула твердь. По телеге застучали комья рыжей земли. И в оглушающем грохоте беспорядочной стрельбы, в диких криках людей и животных, в тоненьком вое мальчика-башкира, что ехал с ним рядом на бурой лошадке, Зарема вдруг расслышал рёв. Звук – низкий, утробный – шёл, казалось, из самой земли. Будто сама матушка сердилась и грозила наказать за непотребства и пролитую кровь.

Зарема свернулся в клубок, стараясь занимать как можно меньше места и унять клацанье зубов. И тихо, чтоб не звякнула, положил рядом старую винтовку. Этого зверя пули всё одно не берут. Зарема сразу понял:  выжил кто-то из Золотой дружины и пришёл за ханом. С его чутьём и скоростью оборотень положит весь отряд за пару минут.

И шептали непослушные губы полузабытую молитву новой веры в Христа, которым учила его глухая бабка. Безбожником рос, лихо скалился в летевшие на него сабли и копья, ни у кого помощи не просил. А вот теперь вспомнилось: «Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя твоё. Да придет Царствие твоё…»

И влажно стучали по телеге уже не комья земли – плоть человеческая. Медведь, не останавливаясь, рвал солдат на куски. Зарема вздрагивал, закрыв голову руками, и впервые в жизни истово и яростно звал на помощь нового бога.

Телегу с ханом Мелешей прикрывали особенно яростно. Отдавать не хотели.

- По трое с двух сторон, вали телеги! – спокойно командовал Суворов.

Споро перевернули и заняли оборону. Стреляли в жуткого зверя. Его шерсть дыбилась и шевелилась от пуль, но чудовище не останавливаясь, поддиралось к хану.

- Положит он нас, батюшка Александр Васильевич, как есть положит, - шептал сотник Шилов, заряжая винтовку трясущимися руками.

- Пули его не берут, эх, пушку бы сюда… – слышалось рядом.

- Видно, час мой пришёл…

Серые с прищуром глаза Суворова  смотрели на поле битвы , что виднелось в просвет между телегами.

«Сколько солдат осталось? Десятка три-четыре…А подкрепление с пушкой отстало.»

Кричали люди, трещали выстрелы.

«И не увижу боле любушку-жену. Послужить ещё хотел России и матушке императрице. Прошёл Кавказ и османов. Вот, значит, как вышло сгинуть. В душном лесу в пяти верстах от Симбирска. Порадуется Полковник.»

И вдруг вспомнил. Ладанку положила ему сестра Аннушка. Всё шептала: пуля серебряная, заговорённая, Сашенька. Сбережёт тебя в лихой час, душа моя.» А он всё гладил её по волосам. Пригожа была сестрёнка, танцы любила, только ума небольшого. Серебряной пулей от пушки да сабли не спастись. Но всё же взял и носил в кармане.

- Шилов, дай-ка винтовку…

Вмиг вогнал пулю и протолкнул шомполом. Насыпал пороху. В такую-то тушу грех промазать. Только бы не осечка…

И снова взорвался воздух. Дикий непередаваемый ужас накрыл солдат. Пробирался холодным потом по спине, сворачивался тугим клубком в животе. Башкиры вспоминали своего Юным-Она, казаки – Христа. Оборотней было двое! Пока медведь оттягивал на себя основные силы отряда, возле телеги с пленным ханом будто из-под земли вырос Волк.

Зарема потянулся за винтовкой. Хоть вокруг кипела битва, то и дело щёлкали выстрелы, а старался всё делать тихо. Один удар когтистой лапы – и спета песня казака Заремы.

Неслышно засыпал сухим порохом, вогнал пулю. Вот она смерть-матушка. Нашла таки…Глядит пустыми очами, тянется к Зареме длинными крючковатыми пальцами.

«Отче наш, сущий на небесах…»

Только когда вздрогнула и загудела телега от ударов зверя и затрещали доски, просунул винтовку и нажал на спуск. И в тот же миг рявкнула пушка, которую притащило на лафете подоспевшее подкрепление.

Войта

 

 

Поредевшее ханское войско разбило лагерь рядом с башкирской деревней у неторопливой речки Уй, чтобы восстановить силы после боёв. Ранним утром было слышно, как дружно и звонко поют петухи. «Уй» - по-башкирски значит «долина». Деревня и впрямь пригрелась между двумя невысокими холмами, покрытыми пихтовым лесом.

Войту после ранения определили  к старику-башкиру в избушку в самой деревне, что спряталась у кромки леса за высокими стволами. Под бревенчатым потолком висели пучки трав. В занавешенное окошко уже заглянула темнота. На полках по стенам расположилась нехитрая кухонная утварь. Дед уступил ему свою лежанку, застланную оленьими шкурами, а сам спал на печке. Следом за стариком везде шастал серый пёс-полукровка, рождённый волчицей, который сразу принял Войту за своего. Ещё вчера вечером Войту изводила лихорадка, ныло, измучивало рассечённое казачьей пикой плечо. Он откидывался на лежанку, закрывал глаза. И накатывал тяжёлый душный туман, в котором плакала невидимая Варенька и тяжело вздыхал Дед. Тихо гудел самоедский шаманский бубен в руках старого Унагчи – звал, указывал в тумане путь. Только не находил Войта своего пути. И казалось, что с той поры как увидел он Варю во сне, отвернулась от него воинская удача. Бесконечные бои и степи. Под Саратовом, под Царицыным, под Симбирском. Империя влила в свои войска свежие силы, и ханскому войску было всё труднее прорываться к Московии.

 А это глупое ранение, когда привычное чутьё изменило ему. Войта не услышал опасности и не уклонился от прямого удара копьём. Только в последний миг упал всем корпусом вбок, едва не вывалившись из седла. Удар смягчил стёганный тегиляй, но пика всё же пропорола плечо и предплечье.

 

Тихо скрипнула дверь избушки. Хозяйский пёс поднял голову и тихо заворчал. Настороженно и беспокойно. Как на зверя. Войта увидел, как шевельнулся, а потом замер на печке старик-башкир .

- Это свой, батя. Успокойся. Легша, входи.

Войта знал, как рычат собаки на Медведя, да и знакомый запах уловил сразу.

Темноволосый богатырь неловко, боком протиснулся аршинными плечами в низенькую избушку, звякнув саблей. Башкир узнал жёлтый тегиляй ханских дружинников, отвернулся и безмятежно захрапел на печке.

Легша поискал глазами, где бы присесть, подтянул к себе колченогую табуретку и  угнездился на ней, расположив островерхую шапку на коленях.

- Сказывай, что с плечом? Братья-дружинники спрашивали…Да и Борода спрашивал.

«Пришёл, значит…». Потеплело на душе и даже как будто дышать стало легче. Войта спустил ноги, уселся на лежанке, стараясь, однако, не шевелить плечом.

- Зажило ужо, считай. Сберегла матушка Сва.

Легша заметил, что друг бережёт плечо. Он ёрзал, вздыхал, косился на собаку, внимательно следившую за его движениями. Побратим собак не любил, да и те его не жаловали.

- Хан баил, стОим в сЕлище щё седьмицу. Завтра с рАну ученья за околицай устроим. Конные с пешими да с артиллерией…

Войта кивнул – учения в ханской армии случались часто, хан добивался, чтобы все полки воевали слаженно.

- Подай-ка воды.

Легша зачерпнул воды из кадки.

Разговор не клеился.

Войта осторожно натянул на плечи тегиляй.

- Пойдём на воздух.

Легша с облегчением вывалился из тесной и душной избушки. Они развели небольшой костерок возле низенькой дровницы. Молчали, пока усаживались, разводили огонь, подкидывали ветки.

 

 Трещит костёр и текут воспоминания.

- А помнишь, как мы ойратов воевали? Не подоспей бы Борода…

- А то ж. И на обращение уж силОв не было…

 

Вечер ласков, текут неспешно слова  и воспоминания укрывают с головой. Не всё любят вспоминать воины. Погибшие друзья итак стоят перед глазами. И страх, и жуть, когда попали в Хазарии в окружение, и думали уже, что всё, хана – Мара к себе призывает. Как окружили их низкорослые воины, что выли страшно, нечеловечески, так, что вспомнились все боги Великой Сварги.

Вспоминать хочется что-нибудь смешное. Как добывал рыжий Палий курицу на обед в заброшенном селище, крался и случайно завалил на себя ветхий сарай. Как добивалась любви Легши великая северная воительница, да так, что чуть не задохнулся богатырь.

Тихо потрескивает – разговаривает костерок, брат огненного Жыжа…

 

- Веришь в судьбу, друже? – вдруг спрашивает Войта.

Легша вскидывает глаза. Огненные языки отражаются в зрачках.

 

- Верю.

- Вот и я верю. Ведаю, нас с ней боги давно связали. В прошлых жизнях. И в будущих…

«И меня связали», - хочет сказать Легша, но молчит. Раз она его выбрала, пусть так и будет.

- Я дышать не могу, я чую, что с ней беда… Если что со мной… - присмотри за ней, - неожиданно продолжает Войта.

Легша долго молчит, опустив глаза,  и шевелит палкой ветки в костре.

- Мы найдём её, - наконец говорит он.

 

 

Брагин

 

 

Колька Брагин торжествовал – раздражающая архитекторша наконец-то отстала. Волк, что всё эти дни не пускал его к реке, тоже куда-то запропастился. До Марусиного брода оставалось не больше километра. Вчера Колька не успел совсем немного, ослабел на подножном корму, на орехах да ягодах. Пару раз удалось поймать небольшую рыбёшку, но Колька не хотел нынче тратить время на рыбалку. Теперь даже небольшой подъём давался с трудом, Кольку замучили одышка и головокружение. Но ничего, оставалось совсем немного. Брагин деловито развёл костерок, пощупал привычным жестом золото под курткой. Тяжёлый металл приятно ложился в ладонь. Он поймал себя на том, что уже привык к этой благословенной тяжести  и вовсе не хочет отдавать золото вороватому куму. «Ты это брось!» - пригрозил Брагин вслух неизвестно кому. Привычка говорить с собой тоже была из вновь приобретённых. Жутко не хватало курева. До бешенства, до рвоты.  Колька переночевал под кряжистой старой сосной, что одиноко примостилась на крутом каменистом берегу. А с первым утренним светом двинулся в путь.

И вот, когда добротный деревянный мост через Аюту уже маячил в нескольких сотнях метрах, а Колька уже предвкушал горячий борщ и первую затяжку «Marlboro» на кухне у кума за столом, покрытым старой клеёнкой с ромашками, на пути возник белый волк. «Снова ты!» - зло сплюнул Брагин, пригнулся и зверино оскалился. В двух шагах от успеха он не намерен был отступать. Медленно  вытащил из кармана нож. Угрожающе звякнул металл, обнажая небольшое лезвие. Кольке показалось, что волк усмехнулся. Невероятно, но на морде зверя было написано почти вежливое ехидство. Послышалось далёкое тарахтение мотора, на мосту подпрыгивал старенький полицейский УАЗик. Машина чихнула, потом остановилась. Из кабины легко выпрыгнул высокий плотный бородач, в котором Брагин узнал одного из архитекторов. С другой стороны через пару минут появился молоденький лейтенант. Двое  - это не страшно. Но  у лейтенанта точно есть пистолет. «А вот это хуже», - подумал Колька, поспешно пригнувшись за можжевельник, не забывая присматривать за зверем. Нужно было тихо и бесшумно обойти этих двоих – благо они его не заметили пока. Добраться первым до уазика… Или нет. Если лейтенант не оставил ключи, это бесполезно. Значит, кустами обойти и незаметно выбраться из леса. Пусть ищут свою археологшу, а шустрый парень Колька будет уже далеко…

Неожиданно Брагин услышал тихий рокот и сначала подумал, что это летит вертолёт – слишком непривычный был звук. Это рычал волк.  Рычал или смеялся? Колька подумал, что очень не вовремя было бы сейчас сходить с ума. Призраки не рычат. Воздух вокруг зверя задрожал и поплыл. Из туманного марева соткался мужской силуэт. Холодно и спокойно смотрели серые глаза, неотвратимо поднималась рука с саблей. «Пара метров для него пустяк…» - это была последняя мысль в горячей колькиной голове.  Призрак взмыл в воздух одним мощным рывком, тяжело свистнул сабля –  Брагин  закричал, отчаянно закрываясь руками, и проваливаясь в чёрную равнодушную тишину.

 

Варя

 

Река была похожа на маму. Нежно прикасалась к воспалённой вариной душе, убаюкивала и ласкала. Варя слышала, как брат осторожно подоткнул под затылок котомку. Голова тяжело перекатывалась, горела и гудела как сотня колоколов. Перед глазами снова и снова вставало решительное лицо бабушки с белыми губами. И снова звучал её властный голос – «Беги, Варя.» Как она смогла бросить отчий кров, зная, что скоро всё, вместе с живой Рутой, вспыхнет прощальным ярким факелом?

«Важно не только как жить. Как умереть, может, ещё важнее» - часто говорила Рута.

 

Дышалось тяжело.

Сизые грязные клочья недоброй темноты закрывали тропинку, что вела в гору, кривыми пальцами просачивались меж чёрных камней. Каменная стена, который снилась не одну ночь, казался знакомой и страшной. Из-под ног сыпались камни. Варя отступала по тропинке. Пятилась. Брат, ставший вдруг взрослым и сильным, тянул за руку.

«Варя, вставай!»

Ноги отчего-то стали невозможно тяжёлыми. Она задыхалась, едва не падала.  Где-то сзади шла жестокая рубка. От деловитого злого хеканья, от щёлканья выстрелов, от жалобных вскриков раненных холодело сердце. Протягивал липкие пальцы тьма, тяжелели ноги. Где-то там остался Войта…Только сильный и смелый братик не отпускал и всё тащил куда-то вверх.

Милый братик, как тебе любо мечтать было.

«Звёзды, Варенька. Ты видела, они похожи на драгоценные каменья с Рымницких пещер? Но они тёплые, добрые они, Варенька. Подмигивают. Мы с тобой сядем на невеликий челн под белыми парусами и уплывём к звёздам. К Золотой Сварге.»

И вдруг зло и отчаянно: «Вставай!!!»

- Варенька, проснись, - негромко звал братец из далёкого ниоткуда. – Варенька…

Голова горела огнём, тело придавило-прижало к твёрдым неудобным доскам. И только река тихонько стучалась в старое, пахнущее рыбой и сыростью дерево: «Варенька, всё хорошо. Варенька, я с тобой…»

Небо медленно светлело. Течение тянуло лодку вдоль высокой полосы камыша. Из-за поворота на берегу реки показался шалаш…

 

 

 

 

Глава 4

 

Жизнь моя! Прорастающей в сердце капели

Подарить бы веселье, удачу и грусть.

Даже если всего не смогли - не успели,

Время есть. Я от спешки сейчас откажусь.



Журавлиною стаей взлетают и тают рассветы,

Оставляя лишь память и сладкий берёзовый вкус.

В тёплой дымке теряют обычность предметы,

И встают корабли на задуманный звёздами курс.



Пробивает подснежник суровую мёрзлую наледь,

Презирая метель и предчувствуя сердцем тепло.

Вот и нам бы суметь, вот и нам бы...

Сохранить, преумножить и помнить - добро!

 

 

Войта

 

День не задался с ночи. Ему снилась Варенька с перемазанным сажей лицом, с растрёпанной косой. Но главное – глаза. Из синих и ярких, как летнее небо над Рымником, они стали белыми, словно выгоревшими от боли. Дева молча смотрела на Войту, а в бесцветных глазах отражались языки пожарищ, зарубленный ребёнок, лежащий в неудобной позе, и лихой казак на лошади в чёрной папахе, чему-то весело скалящийся.

Тяжёлая горячая лапа сдавила сердце. Он понял – не его это, Варина боль услышалась. Метался всю ночь, а как проснулся, то первое, о чём подумал – бежать к ней, защитить её.

Эх, Варенька, закрыть бы тебя от несчастий, заслонить от бед, высушить поцелуями слёзы. Чтобы снова ты смеялась, легко запрокинув голову, как тогда в сосновом бору. Сей час! Выпроситься у хана и скакать. Сего дня же. Хан отпустит, должен отпустить.

Пятеро дружинников ночевали в избе ведьмы-травницы на отшибе. Седая маленькая старушка с весёлыми глазами уже громыхала горшками со снедью – готовила завтрак.

-  Ногу тянет, к дождю значит – ворчал, свесив с печки голову,  рыжий Третьяк, просыпаясь. – Войта, ткни друга свово! Храпит как бык, всю ночь из-за него промаялся.

И, спрыгнув босыми ногами на прохладные полы, в исподних штанах и рубахе, прошлёпал к беззаботно похрапывающему Легше и попытался его перевернуть. За что сразу получил богатырской десницей по уху.  С лежанок и из сеней громыхнул хохот:

- Здоров драться.

- Не трогай ево. Зашибёт ведь, не проснумшись.

Дружинники просыпались и собирались к столу. Сонно тараща глаза, проснулся и Легша. Потянулся, с ленцой и усмешкой глядя на поднимающегося Третьяка:

- Тябе что ль скушнО али сумнО?

Мало кто в дружине рисковал шутить над муромским выговором. Вот и теперь мужики молча собирались к столу, улыбаясь в усы. Каша, грибы, репа томились в горшках. В глиняных кружках поднимался белой пенкой квас. Старушка-ведьма ловко вытащила из печи рыбный пирог из карасей, что с вечера наловили служивые люди. Войта ел мало, был собран и тих. Легша знал, что друга, когда он вот такой, лучше не спрашивать. Захочет – сам всё расскажет. Только и пробасил:

- Садись и ты, матушка, с нами.

У Войты с утра ныло битое когда-то в рукопашной сшибке колено.

 

 «Как она там? Растрёпана, но цела. Цела! Это главное. Хан должен отпустить, пусть на седьмицу, но отпустит. Ничего, нешта не повоюют немного без меня.

Империя подтянула войска – отряд Савушкина. И пушки. А наши вояки потрёпаны в боях под Оренбургом и устали. И раненых много. Ох, много…»

 

Сидел в рубахе среди таких же дружинников, медленно поедал кашу. За несколько дней Войта похудел и почернел лицом. Каждую ночь, когда он проваливался в мучительное забытьё, настигали его злые мысли – «Как же так? Я не могу её спасти?» Он видел и чувствовал, что Варя в беде и мучился бессилием, которое изводило его не хуже болезни.

Воины с аппетитом поедали завтрак.

- Пирог знатный…

- Старостина дочка Маланья…на Легшу заглядывается

- Али не люба? – ткнул Легшу в бок кривоногий татарин Палий, что пришёл в дружину с Дона.

На резное крыльцо, громко топоча сапогами, взлетел посыльный.

- Сбор! В двух верстах передовые Рейнсдорпа! Казаки!

Дружинники вскакивала из-за стола, быстро натягивали тегиляи и шапки. Пристёгивали к поясам сабли.

Войта неторопливо поправил саблю, в сенях прихватил свою винтовку и копьё.  Тяжело было на душе – разговор с ханом откладывался…

 

Зарема

 

Зарема неторопливо оглядывал степное раздолье и рыжую землю оренбургского тракта.

 

- Подремать бы…

- Куда дремать? Ехати надоть…

- Сколько верст ещё? Уж сколько переть можно?

Недовольно роптали уставшие, запылённые казаки. Люди были измучены постоянным маршем, тяжёлыми изматывающими боями с отрядами Империи. Армия хана Мелеши дралась зло и отчаянно, медленно продвигаясь к Москве.

Сотни ночей в степи, десятки стычек, горячая рубка с  солдатами и казаками. Хан был ранен под Оренбургом, осунулся, тяжело качался в седле, держась за раненое плечо, но упорно двигался вперёд. Не впервой драться и наступать.

Сотня, в которой воевали люди Заремы, двигалась в арьергарде. Вторые сутки наступали, не емши толком, сухари да вяленое мясо размочив на скорую руку в котелке. Ватажники косились на Зарему злобно – что за злая судьба им выпала с таким атаманом? Чудные пластины, что, казалось, так легко было добыть в лесной деревне, исчезли без следа или сгорели вместе с доминами. Заремя зябка повёл плечами: странно и страшно полыхнула Серга, чудно и люто горела. Зареме даже показалось, что пожар обжигающими огненными лапами слился до него дотянуться. Феофаний, как вспыхнул пожар, подхватив полы долгополой рясы, резво прыгнул в колымагу и скомандовал отступление.

И вот теперь вместо обещанного сундука с золотом второй месяц жаркие бои пополам с кровью и страхом. Осталось ещё одно дело, последнее, что поручил Зареме Губернатор. И долгожданное золото всё же блеснёт у них в руках…

Империя уже несколько месяцев безуспешно пыталась остановить хана. Погиб под Оренбургом полковник Овчинников. Армия Московии зализывала раны и с надеждой ждала скорого прибытия Суворова. Империи не хватало сил -  дети Тарха и Тары умели воевать. Ордынская артиллерия готовила поле битвы. Потом подобием золотого кулака вылетала дружина хана, а с флангов сжимали железное кольцо казаки и башкиры.

 Все заводы Пёстрой Орды отливали для ханского войска пушки и ядра.

Матушка императрица билась в истериках и гневно бросала в генералов листы с докладами. Хан Мелеша скоро дойдёт до стен Москвы и что тогда?!

 

Доверенный Императрицы, многомудрый Рейнсдорп и не намеревался побеждать силой, если можно взять хитростью..

У Заремы по уговору уже пару месяцев лежал за пазухой мешочек с заветной травой. Змеиный ус – редкая травка, что растёт только в Запретной долине у северных отрогов Рымника. Неприметные серые листочки, скромные жёлтые цветы. Травку следовало сорвать на самой макушке лета при растущей луне. Тёмные боги одарили Змеиный ус великой силой. Если сухие цветики добавить в еду, у человека через пару минут  тяжелели и немели члены, и проваливался он в тяжёлый и долгий сон.

Повар Золотой дружины – суровый и недоверчивый башкир Гафар – не водил дружбу ни с кем, не любил ни вина, ни карт. И только хану был предан до безрассудства. Лишь у деревеньке  Уй Зареме свезло – Гафара свалила простуда, и к походным котлам дружины приставили белобрысого казака Ваньку Третьяка с пацанёнком из служивых.  А уж Ваньку подпоили в три счёта. Лихие бродяги всыпали Змеиный ус в котлы, подпалили дружинный лагерь со спящими людьми да и утекли предательской ночью под кроны леса, прихватив связанного хана с ближними сподвижниками. Хана Мелешу Зарема с парой лихих братьев повез в лагерь имперских солдат возле Чёрного Яра  -будет подарок для  Рейнсдорпа А  коней тартарских остальные разбойнички увели с собой в лес. А как же! Добрые кони были у Золотой дружины…

 

 

Настя

 

Как часто мы недовольны жизнью! Жалуемся, стенаем, и это не так, и то не эдак. А потом –  брык! Судьба делает невообразимый финт, и оказывается – мы именно тогда, в тот самый миг были счастливы! Боже… Ещё пару часов назад я уставшая, голодная и злая на саму себя легко перепрыгивала по камням и примерно раз в час называла себя идиоткой. Уже не радовала журчанием Аюта, не пугали тени и шорохи в лесу, даже ощущение пристального взгляда и чужого присутствия стало привычным. «Да вот она я!  Берите!» Куртка вора-копача (а как его зовут-то?)  давно не мелькала ни впереди, ни наверху. Обогнал, должно быть. Я обречённо шла, понимая только, что раз он куда-то двигался, значит и мне туда же, значит, там люди или проход в скалах или даже деревня… Бывают же деревни на берегу реки? Но шли часы, и ничего не менялось. Всё тот же воздух, пахнущий сыростью и травой, всё те же мокрые камни, всё те же стволы берёз, что столпились у воды. И желудок больше не болит и не урчит, только иногда сводит болезненной судорогой. И тут – в который раз идиотка! – я решила подняться повыше и поискать проход.  Мне казалось, что если что-то и может измениться, то только к лучшему. Я устала от бессмысленного пути вдоль русла. Иногда казалось, что стоит лишь подняться повыше, а там уже люди. И только я одна здесь - среди кустов и камней - об этом не знаю, а весёлый вор уже трескает блины со сметаной в тёплой избе. Мне вдруг так ясно представилась небольшая изба с русской печкой и  блины на тарелке с золотой каёмкой, что я почувствовала сливочный запах сметаны и тёплого прожаренного нежного теста с масляной корочкой. Как они тают во рту…И решила – хуже не будет. Попробую подняться к скалам.

Всё просто: я оступилась на камнях и подвернула ногу. Ойкнув, опустилась прямо на землю возле куста боярышника. Сидела и плакала не столько от сильной боли в лодыжке, сколько от осознания того, что только что сама разделила свою жизнь на «до» и «после». За секунду до этого я была злая, голодная, уставшая, но на двух ногах. А теперь - всё то же самое, но с одной ногой! Что я делаю? И зачем вообще пошла в этот лес? Его бы нашли, этого копача. Есть полиция, есть МЧС, есть умные взрослые мужики. Я вдруг подумала -  как приятно на кого-то опереться и переложить часть своих забот. Почему я во всё впрягаюсь сама? Глупая самоуверенная девочка. Глупая  с самого детства…

Одноклассницы красились и гуляли после уроков, а я усердно зарабатывала пятёрки. Мне нравилось учиться и нравилось, когда хвалили.

«Молодец, Настенька. Настя Шевелева – лучшая ученица в классе».

Однокурсницы пришли на исторический, чтобы найти себе парней. Я увлеклась раскопками и стала археологом.

«Шевелева, из тебя получится замечательный специалист. Готовься к докторской».

Зина поела вкусного борща и тихо посапывала в палатке. А я погналась ночью за непонятным мужиком из-за пары золотых пластин.

Добросовестная, прилежная, сообразительная.

ЗАЧЕМ? Зачем это всё мне?

Неужели это и есть мой выбор -  сидеть у реки одной, опершись спиной о холодный камень, пытаться примотать куском рубашки к ноге кривую палку и глотать злые слёзы отчаянья? И понимать, что никому не нужны ни твои пятёрки, ни блестящие отчёты, ни вот эта погоня.

Мы часто считаем себя разумными людьми. И при этом совершаем глупости.

Я зло отбросила скользкую палку, которая упрямо выскальзывала из рук. Понимала, что уже ослабела и не в силах справиться даже с этим. Откинула голову и закрыла глаза.

«Что нужно именно тебе, Анастасия Шевелева?»

Рядом шелестела речка. На горизонте в синей дымке плыли горные вершины  Среднего Урала. Я вдруг подумала, что впервые в жизни задаю себе подобные злые вопросы. Неужели нам нужны неприятности, чтобы научиться слушать самих себя? Чтобы отбросить лишнее?

Я слушала воду, шёпот листвы – тихий разговор леса, к которому уже привыкла – и думала, что меня найдут. Меня уже давно ищут, и Лёшка (как я могла о нём забыть?) наверняка поднял на ноги всех, кого мог. А СанСаныч, конечно, давно обзвонил полицию, МЧС и своих многочисленных знакомых. И, может быть, этим своим нелепым пешим демаршем я только затрудняю поиски.

Внезапно река донесла слабый шум мотора – да, Ордынцев говорил, что над рекой звуки слышны очень далеко.

 

А потом стало тихо… Снова вокруг сгущался туман, меня окутывали бесшумные белёсые вихри. Где-то за спиной горели дома, неслись кони в золотой сбруе. Седой серьёзный мужик с окладистой бородой в жёлтом тегиляе говорил: « А вот эдак если – это саблей под копьё ныряешь и тут ужо седока на коне рубишь. Усёк?»

 

«Берег небольшой реки совсем зарос камышом и кувшинками. Совсем недалеко слышны девичьи голоса – это чудинки перекликаются. Но я одна на песчаном берегу. Люблю посидеть у воды, послушать разговор братца Стрибы в камышах.

Мы с Войтой прошли обряд в святого дуба, и теперь мы муж и жена. Чудины трудолюбивые, песню любят, весёлье. И хоть со мной здесь  все, как с родной, но скучаю я по тенистым лесам Серги. Оттого и убегаю иногда на берег небольшой речки послушать ветер да поговорить с рунами. Вот и сегодня…Усаживаюсь на корточки, вытаскиваю из холщового мешочка золотую пластину и вздрагиваю - руна «Конец Пути». И обливает плечи жгучим холодом. Вот, значит, как - пришло время расставания! Вот и вы меня покидаете…Верные мои советчики. Руны мои, боги мои, почему вы выбрали это место, это селище чудинов? Ну что ж …Ведьма никогда не ослушается...  Повинуюсь року. Осталось найти надёжное место,  выкопать ямку поглубже, спрятать руны и проститься с ними в надежде, что богам лучше известны человечьи пути…

 

«Белый высокий кремль, кажущийся невесомым в утренней дымке, возвышается в центре старинного города. Солнечные лучи играют и отражаются в золотом знамени с чёрной совой. Храни нас всех, матушка Сва…»

2

 

 

Тиха и задумчива полуденная Серга. Огромные синие стрекозы снуют у самой воды. В селище хозяйничает полуденный зной. Собаки спрятались под сараи, козы лениво щиплют траву и только неутомимые куры снуют под ногами.

            Лохматый рыжий пёс, что сонно развалился в тени у забора, вскинул голову. Приближался беспокойный, хоть и знакомый звук. Топот нескольких десятков копыт, выбивающих из земли столбики пыли, бряцанье сбруи. Тревога! Чужие! Пёс залился торопливым и злым лаем, который подхватили другие. Из домин выбегали мужики, кто-то уже хватался за вилы и мечи.

 

            Рута неожиданно сильным движением поднялась с лежанки и огляделась.

 

Варя выбивала цветные половички у крыльца.

 

- Варя! Варька, бегом сюда! – крикнула бабуля.

Девушка влетела в избу, бросив в угол половики.

- Ваня где? – ничего не отвечая на вопросительный взгляд, властно и спокойно спросила Рута.

- На речку сбёг, жара ведь, бабушка…

- Убёг. Это хорошо.  Возьми торбу, Варя – бабуля посмотрела в угол. Там и впрямь стояла собранная торба.- найди брата у реки и убегайте. Попы с казаками зашли в Сергу. Идёт беда и в этот раз не минует - кто-то подсказал им пожечь хранителей.

 

Варя мотнул головой, собираясь возразить. Она не оставит бабулю!

 

- Я останусь. Останусь! Слаба я слишком…Вам обузой стану.

- Бабуля! Я тебя не брошу!

- Бросишь. Ноги меня не слушают. А тебе брата спасать надо. И руны. Открой торбу! - Рута умела говорить так, что её невозможно было ослушаться.

 

В торбе Варя увидела заветный мешочек с рунами, что лежал обычно в резном деревянном ларце. Это были русские великие боги, в которых сокрыто знание мира.

 - Руны сохрани во что бы то ни стало! Слушайся их. Береги  от чужих глаз. Молчи, чтобы ни случилось, и спрячь до времени. За ними чёрный человек идёт. Не льзя отдавать.

Варя вскинула глаза и закусила губу. Вытащить Руту на себе, укрыть в сарае – авось не заметят, там сено… Но как не послушать наказ, когда каждую ведьму с детства учили беречь  великих богов от чужих людей и хранить пуще, чем самих себя?

 

- А теперь рисуй по углам руны угольком. - Бабуля говорила о рунах огня

 

Послушно взяла заговорённый уголёк и начала чёткую линию. Эти руны Варя чертать умела. Сейчас она напишет руны по углам избы, Рута прошепчет, и вспыхнет красивое мощное пламя, которое станет для бабули погребальным костром.

 

- Мне скоро уж в дорогу. Мара меня ждёт, дитя. Возьми коня у Тишки Одноглазого. Он спорый, а Тишке без нужды теперь. Беги. - Рута говорила медленно, но громко и  чётко.

– Беги, внучка!

Рута откинулась на лежанку и медленно уложила морщинистые большие руки на покрывало.

- Варя, найди брата и уходите. Мой наказ тебе. Не смей ослушаться.

 

Недалеко грохнул выстрел, истошно завопил бабий голос, злобно залаял пёс. Варя подошла и встала на колени рядом с лежанкой, поправила одеяло, посмотрела в ясные и всё ещё очень красивые глаза, на блестящие капли пота, на вздувшуюся вену на лбу.

 

- Прощай, бабушка.

 

Потом всхлипнула, схватила торбу и метнулась из избы.

«Беги, внучка!»

Зычный голос бабули звенел в голове, гнал вперёд через огород, через высокие кусты смородины. Совсем рядом звучали крики и выстрелы.

 Варя и не помнила  как чужими огородами пробиралась на околицу к конюшне Тихона. Только выскочила со двора, как за спиной охнуло, и вырвался к небесам огненный язык пожара - Рута оживила руны огня.  Варя остановилась и проводила взглядом чёрный столп дыма.  «Рута! Ушла Рута... Что же мне делать, бабушка?».

- Что делать? Вот она, руна Смерти... Что делать теперь? - бормотала и всхлипывала девушка, размазывая слёзы и укрываясь в лопухах. По улице промчался Тихон в окровавленной рубахе, за ним скакал казак с весёлым кривым оскалом.

 

- Помоги, Великая Сва. Ярило тресветлый, Матушка Макошь, укройте от лиха.

 

            Бабьи крики, Тишка, что бежал по дороге, и весёлый казак, что гнался следом на гнедом – всё казалось ненастоящим. Варя повернула голову и увидела соседскую кошку, что тоже затаилась в траве и смотрела на Варю неподвижными жёлтыми глазами. В небе клубился дым, что шёл от их домины. Крики как будто усилились.

Варя преодолела соседский огород, протиснулась сквозь щель в заборе. Дальше до самой реки шли кусты терновника. Продиралась сквозь колючие ветки, что цеплялись за торбу и сарафан, словно пытались вернуть её назад. Душа Варина поднималась вместе с дымом и огнём в небо, оставляя на земле жалкие обгоревшие останки. Холодная тяжёлая глыба, что поселилась в груди, мешала дышать. Варя часто останавливалась, чтобы набрать воздуха. Обойдя деревню по краю, она нашла тишкину конюшню с буланым коньком, что стоял уже осёдланным – не иначе, кто-то из домочадцев хотел бежать. Конь беспокойно перебирал  тонкими ногами, вздрагивал от выстрелов. Девушка лошадей не боялась. Она погладила мягкую морду, скормила коньку сухарик. Буланый осторожно взял подарок мягкими губами и перестал вздрагивать, только  беспокойно косил чёрными влажными глазами.

- Я – предатель. Я струсила, - сообщила коньку Варя, прижалась к сильной шее, затем вскочила в седло и тихо выехала из конюшни во двор.

И не увидела бы, если б конь не захрапел и не попятился. Вся тишкина семья лежала во дворе: взгляд невольно замечал неловко вывернутую ногу десятилетнего мальчика и скорчившуюся клубочком в бурой луже тишкину жену. Варя отстранённо подумала, что Тишка – вредный и ворчливый при жизни мужик – оказался в решающий час её спасителем. Нужно было найти брата. Варя дёрнула поводья и поддала пятками. Буланый конёк легко перемахнул  низкий забор и понёс её через притихший лес к Чёрному озеру.

 

 

 

Ордынцев

 

«Под небом голубым есть город золотой,

С прозрачными воротами и яркою звездой…»

 

Молоденький паренёк-полицейский выводил песню громко и фальшиво, вцепившись в руль старенького уазика. Машина подпрыгивала на разбитой дороге, дребезжала, словно возмущалась отсутствию музыкального слуха у водителя. Но Алексея это всё даже радовало. Оптимизм молоденького следака  отвлекал от тяжких мыслей. Вторые сутки Настя в лесу без еды и связи, и где-то рядом бродит этот уголовник Брагин.

 «Настя, Настя,» - думал Алексей Ордынцев.

 

Настенька. Как часто он звал её так про себя. Мысленно. Что он мог ей дать? Свою контуженную в Чечне голову, комнату в общаге и нищенскую зарплату аспиранта. Когда после армии он пришёл поступать на исторический, то сразу заметил высокую худую девчонку с длинной рыжей косой и прозрачными голубыми глазами. На первом курсе истфака все, кроме него были после одиннадцатого класса, совсем детвора, мальчики и девочки. Ордынцев пришёл после сверхрочной службы в армии, суровая судьба забросила его служить на Северный Кавказ. Вернулся Лёшка уже бородатым и повзрослевшим. Он точно знал, что будет археологом. Ни презрительное пожимание плечами мачехи, ни напряжённые разговоры с отцом не изменили его решения. Лёшка поступил на истфак, переехал из опостылевшего отчего дома в общагу и добросовестно «вгрызался в гранит науки».

 

Вспоминать о том, как ползал недавно по степи, стискивая зубы каждый раз, когда казалось, что увидел свежую взрытую землю, Лёшка не хотел. И думать о том, что будет, если он всё же найдёт… -  не мог.

 

«Только бы была жива. Я найду тебя, обязательно найду и тогда уже не отпущу. Я не хочу тебе быть ни другом, ни однокурсником. К чёрту всё, и что зарплата маленькая, тоже к чёрту – найду ещё работу. Сколько может продолжаться эта дурацкая дружба?»

 

 

 

Иван

 

Есть старая дверь и замок на засове.

За ней открывается синее море,

Где чайки с ветрами о чём-нибудь спорят,

Русалки расскажут сто тысяч историй.

 

Есть ветхий кораблик - легендами полный,

Скрипучие доски мечтают о волнах,

И мачты и киль - уместятся в ладони,

Зато и характер и сердце - драконьи.

 

Есть мальчик, который мечтает о звёздах,

Вдыхая ночной и простуженный воздух,

Задрав подбородок к седому Пегасу,

Молчит о туманностях, реях и галсах.

 

Но, ветхий кораблик достав из кармана,

Он станет однажды лихим капитаном.

И звёзды коснутся мальчишки лучами,

И старая дверь отомкнётся ключами...

 

 

В бред, что девушка украла артефакт, безусый  полицейский, которого утром спешно прислали из Южноуральска, не поверил сразу. «Глупости. Она леса не знает. Да и могла не отдавать, делов то…» - деловито выговорил паренёк, чем сразу завоевал симпатию Лёши, да и всех участников экспедиции тоже.  Лейтенант Иван Громыкин миловидной внешностью здорово смахивал на смазливого американского актёра Ди Каприо, но оказался деловитым и сообразительным сыскарём. Он быстро обнаружил исчезновение мужика из местных веткинских, что наняли копачом, Николая Брагина. Стало понятно, что золото стащил Брагин, а Настя каким-то образом столкнулась с ним в недобрый час. Что случилось потом? Возникшую тут же версию, что Настя могла поднять шум, а Колька сдуру придушил девушку, лейтенант озвучивать не стал. Тихо приказал собравшимся вокруг него мужикам осмотреть местность. Однако враз побледневший высокий бородач, что упрямо стоял рядом, кажется, понял сам – молча развернулся и до темноты внимательно и методично ползал по степи вокруг лагеря вместе с остальными. Он то и нашёл настину красную косынку, привязанную на палатке. Археолог дошёл до полосы деревьев, где начинался аютинский лес, и уже в закатных сумерках  вернулся с расколовшимся зеркальцем.

«Выпало из кармана» – рассудили мужики.

Бородач остро взглянул на полицейского: «Как смотришь, лейтенант, чтобы проехать вдоль хребта на твоей машине? Похоже, что они ушли вдоль Аюты…» Либо девушка преследовала Брагина, либо он увёл её силой.- таковы были основные версии, озвученные за завтраком. Тут же решили, что несколько человек пойдут вдоль реки, а Лёша с лейтенантом поедут на уазике до моста, что у Марусиного брода, там спустятся к Аюте и пойдут навстречу.

Иван Громыкин всегда стеснялся своей миловидной внешности. Нежная кожа, изящно очерченные губы, тонкий нос – всё это подошло бы хорошенькой девушке. Когда ему было шестнадцать, в перестрелке погиб отец - майор полиции, и Ваня принял решение. После одиннадцатого, успешно сдав ЕГЭ, поступил на юридический.

- Сын, ты же всю жизнь ветврачом хотел стать?! - всплеснула руками мать.

- Я как отец хочу, - серьёзно ответил паренёк, и сквозь нежные черты лица впервые проступила жёсткая мужицкая взрослость.

 

«Зачем Брагину девушка?» Иван крутил эту мысль, переворачивал, рассматривал с разных сторон, но понять не мог. «Так сильно понравилась? Ему бы скорей потеряться в лесу, исчезнуть…Значит, она пошла добровольно. Зачем?»

 Иван решил отнести ответ на совесть необъяснимой женской логики.

 

Скалы неожиданно раздвинулись, открывая вид на старый добротный мост через говорливую Аюту. Вниз можно было пройти по каменной насыпи.

 Уазик оставили прямо возле моста. Археолог выскочил первым, бросил на Ивана быстрый взгляд, будто проверяя, что тот на месте, закинул на спину рюкзак и бодро заскользил по камням вниз к реке. По руслу было удобней передвигаться. Иван запер машину и поспешил за археологом.

 

 

 

Варя

 

Облако неспешно шествовало по небосводу. Пушистое и стремительное, оно было похоже на взлетающего лебедя, раскинувшего крылья. Ваня видел тонкую напряжённую шею, лёгкие крылья и даже разлетающийся в стороны птичий пух. Нагретые доски мостков приглашали прилечь. Ничто не мешало и не напоминало, что где-то за стеной склонившихся над озером белых стволов есть другая жизнь. Лениво подавали голос лягушки, колыхались кувшинки, изредка на середине озера показывала бок крупная рыбина и только облако в высокой лазури двигались к своей неизвестной цели. Мальчик забыл, что обещал сестре вернуться к обеду. Наловленные с утра раки барахтались в жестяном покосившемся ведре.

Ваня лениво и удивлённо поднял голову, когда услышал стук копыт. Пробираться на лошади к озеру было неудобно из-за разросшегося берёзового подлеска, что окружал озеро со всех сторон. Листва зашелестела, и Ваня увидел сестру. Что-то странное и страшное случилось с её лицом. Он не мог объяснить, но видел и чувствовал.

Едва взглянув на брата, Варя вдруг обняла его и сильно прижала к себе.

- Варя, я сей час, я только раков соберу, - лепетал мальчик – пусти, больно держишь.

Девушка молча уткнулась в пахнущие чем-то родным и забытым  льняные волосы, обняла худенькие плечи и не могла сдвинуться с места. Мягкие волосы курчавились за ушами и ласковыми волнами ложились на тоненькую шею.

«Куда бежать? Зачем бежать?» Так хотелось лечь прямо на берегу у камышей, посмотреть в последний раз на голубое пристанище  Великой Сварги и заснуть. Чтобы не помнить столб жирного чёрного дыма, что поднимался от пожара, женские крики и весёлое усатое лицо казака.

- Варенька не плачь, ты чаво? – барахтался под её руками братик – Стряслось что? Варенька, давай бабуле скажем, она разберёт.

 

Ванечка, такой милый и такой ласковый братик. Быстро всё понял и вскарабкался на лошадь. Они брели по лесу вторые сутки. Лепёшки в котомке закончились. Вчера с вечера едали малину. И нынче целый день только воду пили. Уже на закате второго дня встретили девчушку в голубом сарафане. Она тащила  тоненькими ручками огромную корзину грибов. Из-под платка, повязанного до самых бровей, озорно вспыхивали чёрные глазищи, что казались просто огромными на худеньком личике.

- Кто такие будете?

- Мы из Серги, - тихо сказала Варя, сползая с седла. Сил больше не было. – А ты откуда, белица?

-  Ефимьевского толка я. Скит у нас недалёко тут.

 

Древние христиане, поняла Варя. Но Ваня вот-вот упадёт из седла, да и она сама едва держалась.

- Помоги нам, милая. Нашу Сергу казаки с попами пожгли. Нам податься некуда.

Девочка смотрела жалостливо и с любопытством. Ефимьевский толк уже два года обитал в Пёстрой Орде, что граничила с Московией и принимала всех беглых из-под ига немецкой принцессы. Сюда бежали и кандальники, и помещичьи крестьяне, и не согласные с реформой патриарха Никона христиане.

Девочка смотрела на чужаков. А вдруг нагорит от сурового старца. Батя и высечь мог. Такая красивая белица, совсем как Божья Матерь со старых икон. Токмо голова не покрыта. И смотрела так же печально… Наконец девочка решилась.

 

- Я позову старших, а вы тут обождите. Я скоро…

 

И упорхнула вместе со своей необъятной корзиной, только чуни мелькали под  холщовым сарафаном.

Варя сняла братца с лошади и уложила под деревом. Мальчик тут же свернулся калачиком, подсунул кулаки под чумазую щёку и засопел. Варя обняла худое тельце. Братик мой любимый. Теперь только ты у меня остался. Спасла нас Великая Сва. Но не пощадили враги Сергу. Куда теперь идти?

 

Старец  и ещё трое бородатых суровых мужиков появились, уже когда на лес неслышно опустилась темнота.

- Откуда ты, белица, правду глаголь. Осподь всё слышит, - негромко и значительно молвил старец в белой рубахе.

- Мы с братом из Серги, из русского селища. Помоги нам, дедушка. Казаки с попами пожгли домины. Нам податься некуда.

Варя говорила спокойно и печально. На мужиков смотрели дивной красоты глаза.

«Осподи, помилуй. Сатано явился»

Чуяло сердце  Ефимия, что не миновать им беды с этой язычницей. Знал он, что тартарские женщины горды и неуступчивы, веру не меняют. Сраму с ней не оберёшься, вон и волосья не покрыты. Но лошади у русов были знатные.

- Не дам вас в обиду, дети. От еретиков поганых вам мучение пришлось принять. – Изрёк Ефимий.- Пока в сарае заночуете. А там, примете веру истинную христианскую, Писание примите. Тебе, белица, мужа найдём. А малец подрастёт, помощником станет. Да покрой голову, срамно!

Мужики молча отобрали коней и ушли вперёд по едва заметной среди стволов тропинке. Варя с братом следовали за провожатыми.

 

- Варенька, - опасливо шептал братик, - недобрые они.

 

«Надо же. Тоже почуял»

 

Девушка тихо водила пальцем по ладони брата. Ванька вздрогнул – понял, значит. Безмолвная речь, которой каждый из ордынских русов обучен. По двенадцать фаланг на пальцах каждой руки, большим пальцем разговор идёт. Двадцать четыре буквы – это согласные. Этого достаточно - и без гласных разговор можно вести, коли надо…Так рождается безмолвное слово.

Для несведущих кажется, что водишь пальцем по ладони другого.

«УЙДЁМ. НОЧЬЮ».

            К первым звёздам доплелись вслед за старцем до крайнего сарая, где им полагалось жить, как нечистым.

Молчаливая женщина принесла  остывшей каши в котелке,  флягу с водой да краюху хлеба. Поставила у порога  и вышла, не поднимая глаз. Варя уложила брата на душистое сено, а самой не спалось.

Пусть от усталости ломило кости и мясо, держись, Варя. Не видел старец и не ведал, что  клубился белёсый туман вокруг его головы, когда обещал свою защиту. Врал старец! Заметила Варя и суровые взгляды мужиков, брошенные на её косы, и синяк на тоненьком запястье женщины, что принесла им еду. Не будет им жизни в скиту. Ломать их будут, а, может, и железом жечь. Много чего слышала она о суровых нравах в лесных скитах, где старцы такие вот власть держали. Крепись, Варя, не время спать. Рядом завозился Ваня. Братик мой, нет нам здесь ни крова, ни приюта.

Варя села ровно, уперев пятки в землю. Пусто и холодно было на душе. Потемнели глаза – слишком много горя увидели. Очерствела душа. Давно нет  на белом свете матушки с батюшкой, взлетела вместе с сизым ветром в небо Рута. Нет пристанища и неизвестно, куда идти. Страшная усталость давила к земле. Может, остановиться, Варя? Может вытянуть сладко ноги, что ноют от усталости, и мирно заснуть. Где она, мечтательная и своенравная Варенька, что бегала с братцем по лесу, что обнималась с берёзкой. Где ты, спокойный и сильный воин Войта? Жив ли? «Жив», - тут же отозвался ветер.

 

Варя будто совсем рядом увидела спокойные серые глаза. На миг показалось, что Войта встанет совсем рядом и закроет их с братом теперь ото всех бед. Девушка вытерла слёзы. Надо идти дальше, даже если хочется лечь и замереть. Всех примет Матушка, но срок не пришёл… Надо помощи у Матушки попросить.

Варя успокоила дыхание, пропуская на вдохе тепло по позвоночнику от земли вверх, а на выдохе – свет вниз, от небес в землю. Два столба света – золотой и голубой – текли навстречу друг другу по спине, наполняя измученное тело теплом, проясняя разум. Варя представила, как ступни её втягивают жар из земли, из самого её раскалённого золотого сердца. Волна чудесного жара поднималась от ступней вверх. Медленно накрывает Варю тёплая «вода» вместе с жаром, всё выше и выше… Налившееся приятной тяжестью тело становится невесомым, лёгким и будто чужим. Неотвратимо поднималась «вода», тело мерно раскачивалось вместе с невидимыми волнами. Теперь руки к голове -  усилить слух. «На сухой дороге слушать прибой» - как Рута учила.  

А когда «вода» и тепло покрыли голову, изменились звуки. Всё вокруг наполнилось песнями и неслышным доселе дыханием мира. Варя слышала, как хрустят сеном коровы в соседнем хлеву, переминаясь на ногах, как храпит здоровый толстый мужик в избе, слышала плеск близкой реки и шёпот ветра в камышах. Хоть нынешняя ночь была душной и тревожной, в голову и в сердце пришли покой и ясность. Варя была всем и сразу: лесом, полем, полным ночных звуков, воздухом, покойным небом, пристанищем Золотой Сварги. Она не ведала, что должно произойти. Понимала только, что всё происходит так, как задумано. Тихо покачивалось тело на волнах покоя и блаженства. Волны….Плеск… В этом и было их спасение. Возле берега покачивалась лодочка. Лодка у берега! Можно  возвращаться. Выход был найден.

 

Женщина, что принесла им еду, не стала запирать замок, только петлю накинула. Может, забыла, а, может, справедливо рассудила, что измученной белице с ребёнком и бежать некуда.

Перед рассветом Варя разбудила брата. Тот долго тёр лицо кулачками.

- Варенька, куда ты… Варенька, куда мы? – всё не мог спросонок понять, что его трясёт сестра, зачем нужно идти и что делать?

- Бежим, Ванечка. Споро собирайся. – шептала она, набивая торбу хлебом. Благо, мешочек с рунами не отобрали. Да и кто мог подумать, что у испуганных детей из сгоревшей деревни может быть золото.

Крались медленно и тихо по спящему скиту. И только когда вышли к реке и увидели привязанную у мостков лодку, Варя выдохнула. Уберегла их и на этот раз Матушка Сва. Они забрались в лодку. Варя толкнулась и выгребла на середину, где их тёплыми ладонями подхватило течение. Свернулась калачиком на дне лодки и тут же заснула.

 

 

 

 

Глава 3

В поле ветер - о чём он историю пишет?

И ковыль - как упавшая в бурю свеча...

Ветер в поле поёт и как будто не слышит

Кто сказал пару слов, невзначай, сгоряча...



Ненаписанных. Пара обрушенных строчек

На чужие доспехи и согнутый меч.

Ветер резок и зол. И, конечно, не хочет

Ни спасать, ни любить, ни, тем паче, беречь...



Облака пробегают, а может, сбегают от бури.

На потухшем костре разметает остатки золы

Чёрный меч. И взлетают уголья как пули,

Что таились и ждали приказа "Оглы"…

 

Настя

 

Я думала, что не смогу заснуть. Ёрзала на ветках и зябко куталась в куртку. Хорошо, хоть её надела. Ночь подкрадывалась сизым туманом, заполняла собой овраги, стелилась вдоль реки. А потом опустилась мерцающей темнотой и укутала со всех сторон. Из ночного бдения леса, из тысячи шорохов и бормотаний выделился, грянул и обрушился на меня хор мужских и женских голосов. Пели слаженно, красиво, словно в храме. Я зажмурилась и решила не обращать внимания. «Я не схожу с ума». Невидимая песня мощным потоком лилась отовсюду, заполняя лес и небо, вторя речным перекатам и далёкому грому.

«Как красиво!»

Я приказала себе привыкнуть. К темноте, к песне, к мерцающим в темноте глазам, к шорохам. Здесь, в лесу всё было по-другому. Иначе, чем в городе. Лес бережно обнимал, укрывал вышитым звёздным небом, убаюкивал, шептал. Усталость накатывала незаметно, неотвратимо, будто поднимающийся от болот туман. Казалось, что на меня со всех сторон смотрят сотни заинтересованных глаз. Это ощущение пристального и доброжелательного внимания возникло почти сразу, стоило войти в лес. Темнота дышала, была живой и любознательной. В кустах, совсем рядом, мелькнула шкура неведомого зверя. Зажглись и потухли странные огоньки. Большеглазая девушка с зелёными волосами присела рядом со мной, тихонько говорила что-то и гладила по голове. Свод неба, словно гигантское пушистое одеяло, двигался,  колыхался, иногда собираясь складками. Я спросонок сладко опёрлась о мохнатый тёплый бок зверя. Я понимала, что сплю, свернувшись калачиком, и одновременно видела свои руки, работавшие на старинном ткацком станке. Челнок резво метнулся в сторону, я прихлопнула сверху «бердо». Кросна украшены затейливой резьбой – батя сам резал, ещё когда они с мамой живы были. Сновать – основу делать – мне бабуля помогла. Потом вместе намотали нити на вал, и уже можно было ткать. На кроснах рождался весёлый половичок, коими все полы в домине высланы. Ко мне подошёл высокий бородатый светловолосый мужчина и осторожно приладил на кросна несколько чудских светильников, что горели от земной силы.

 

Проснулась от сырости и холода, что впились в тело. Как  я смогла заснуть? И почему называла незнакомого человека «батей»? Вокруг был всё тот же лес, пропитанный утренним туманом. Внизу шелестела о своём речка. Я совершенно не понимала, откуда я пришла и где лагерь – вниз или вверх по течению? Спустилась к воде, цепляясь за мокрые от росы папоротники. Умылась и напилась речной воды, от которой ломило зубы. Новый день блестел в каплях росы, перекликался птичьими голосами, проглядывал среди лесных крон кусочками ясного голубого неба. Вверху, на другом берегу среди кустов неожиданно мелькнули серая куртка и кепка. Вчерашний вор, оказывается, был совсем рядом. Мысль об этом оказалась противной и пугающей. Этот  человек не спешил и знал, куда шёл. Рано или поздно он найдёт просвет в горах, что шли с двух сторон сплошной стеной, и выйдет к какой-нибудь деревне. Оставаться одной в лесу без еды было страшно, невыносимо. Я решила тайно следовать за этим человеком. И, возможно, это было моей самой большой ошибкой…

 

 

Войта

 

Всё исполнится. Вздрогнут молчавшие трубы.

У ворот всколыхнутся знамёна врага-подлеца.

Покрасневшая медь охладит терпеливые губы

Трубача. Это будет начало. Начало конца.





Этот город насупится, выставив колья и копья,

Этот город не станет, не сможет склонить головы.

Значит - штурм. Значит будут таран и ворота,

И огонь... В храме тихо затянут псалмы.



Снова люди забудут, как тихо живётся в метели

У костра, как трещит свою сказку огонь,

Как приятно понежится в тёплой и мягкой постели,

По скрипучему снегу пройтись от ворот - посолонь...



Нынче песни другие. Другие мотивы и ноты,

Нынче горн позовёт в бездну зла и нелепой войны.

Гулко бахнет таран - содрогнутся и скрипнут ворота...

И не вспомнит никто о минутах былой тишины...

 

Вторая батарея, состоящая из пяти пушек и одного «единорога» уже пару часов садила по Меновому двору. Войска хана под жёлтым знаменем с чёрной совой – символом великой Тартарии - плотно окружили Оренбург со всех сторон. Только несколько десятков стрельцов в крепости всё ещё держали осаду. Золотая  дружина пережидала начало сражения в небольшой лощине, укрытой от крепостных пушек  седым ковылём. Кони привычно прядали ушами, похрапывали и неспешно щипали редкую траву.  Войта тихо поглаживал шею своего Ворона. Молодой конь уже привык к грохоту и свисту летящих ядер. Но оба – и всадник, и конь - были напряжены и ждали сигнала атаки.

- Возьмём этот град и закрепимся, - пробасил рядом Легша. Его Серко, красивый и сильный,  легко переступил стройными ногами. Пронзительно голубое с утра небо потемнело от дыма.

Дружина услышала барабаны и сигнал сотника побежал по позвоночникам – пора! Первые в дружине тронули коней. И потекла-понеслась волна лошадиных крупов и напряжённых лиц, стремян, сабель и знамён. Рядом с Войтой со свитом вспахало землю ядро. «Плотно сОдют», - пронеслось в голове и пропало. Только выхватил где-то слева светлый круп легшиного коня и поддал своему. Войта налетел на дюжего пушкаря, истово рубился, изворачиваясь в седле. От предательского копья, поднявшего откуда-то сбоку его спас Ворон, вовремя вставший на дыбы. Визжали кони, где-то всё ещё гремела канонада. Рядом маленький и худой солдат ловко подрубил дружинника, вынырнув из-под самого пуза лошади. Седой татарин медленно вскинул руки и начал заваливаться назад.  Другой солдат в сером кафтане начал вскидывать длинный ствол ружья. Время замедлило бег, воздух застыл, пропали звуки. Войта хорошо видел, как билась синяя жилка на виске у совсем ещё молодого безусого рыжего парня, как он с натугой вскидывал тяжёлый мушкет и долго прицеливался. Он слышал громкий стук своего сердца. Коротким движением чудин выдернул пистоль из луки седла и выстрелил наугад. На сером кафтане начало расплываться красное. Воздух вокруг Войты вздрогнул и снова наполнился звоном сабель, беспорядочными криками людей и лошадей. На утоптанной жёлтой земле у крепостной стены виднелась туша убитого ядром верблюда. За тюками шерсти укрылись несколько солдат гарнизона, там же мелькала высокая стрелецкая шапка.

«Каким ветром занесло сюда московского стрельца?»

Дружинники уже оттеснили гарнизонных к церкви, на ступенях которой шла жестокая рубка. Добивали последних, которые не сдались в плен.

- Войта! Живой! – знакомый бас прорвался сквозь пушечный грохот.

Рядом заплясал Серко.

- Слыш-ка. Наши содят по южным варотам. ..

 

Брагин

 

Замысел Николая Брагина был прост и прекрасен одновременно. Забрать золотишко у вечно рассеянного толстяка-профессора, укрыться лунной ночью в лесу, а с утреца выйти к водопаду Девичья коса  и проскользнуть в проход меж двух невысоких скал; а там и до деревни, где жил нужный человечек, рукой подать. Проход этот натоптало зверьё и знали только местные охотники.

Сначала всё было фартово. Профессор, как всегда, забыл закрыть сейф, золотые пластины, завёрнутые в холщовый мешок, даже не звякнули и уютно поместились за пазухой. Храп в лагере стоял такой, что раздувались и опадали стенки палаток, луна светила во всю свою небесную мощь. Колька лёгкой трусцой по сухой шелестящей траве преодолел небольшой открытый кусок степи, укрылся среди деревьев, немного прошлёпал по  речке Аюте и устроился на ночлег, благо ночи стояли ещё тёплые. Едва рассвело, Брагин неспешно начал подниматься к проходу. И тут случилась первая неприятность – тропа была завалена. Скорей всего, ветер сорвал с вершины несколько камней, которые весьма неудачно закрыли проход. Колька чертыхнулся, почесал голову под кепкой и понял, что другого выхода нет – надо двигаться к Марусиному броду. Через пять километров Аюта делала неспешный плавный поворот и немного расширялась, открывая отмель. Летом речку можно было здесь перейти вброд, хотя кое-где вода доходила и до груди. Это место называли Марусиным бродом. В желудке у Брагина уже ворчало с голодухи, но золото стоило того, чтобы потерпеть. Колька справедливо решил, что по руслу идти будет проще и начал спускаться вниз по тропинке, что вилась среди пихтовых стволов. Ноги немного скользили по бурым прошлогодним иголкам, но в остальном спускаться было нетрудно. Он уже обдумывал, как заявится к куму и какой процент потребует ушлый Мишаня  за посредничество. И тут случилась с Колькой вторая неприятность – у самой воды умывалась рыжая девчонка-археологша. Зелёная куртка её скрыла или Колька был слишком в себе уверен, однако он просмотрел погоню. Факт! И этот факт сейчас тихонько плескал себе в лицо студёной речной водой. Колька отступил за ствол и с досады рубанул рукой по дереву – только этой дуры на хвосте ему не хватало! Но вместе с болью в ушибленной руке пришли и другие мысли. Что она сделает с ним в лесу? Если выскочила налегке и без телефона, да к тому же не знает местности, то ей не позавидуешь. Да и потом… Девка смачная, с нежной кожей и голубыми наивными глазищами. Главное было  подойти незаметно. Хотя городская  не услышит, хоть топай, как стадо слонов. Дело приобретало неожиданный и весьма приятный оборот. Улыбаясь своим мыслям самыми уголками тонких губ, мужчина неторопливо спускался вниз к реке, стараясь, чтобы кусты и камни закрывали его от археологши. И тут случилась с Колькой третья неприятность! В двух метрах перед ним, возле большого мшистого камня на пути у Брагина стоял волк. Зверь как будто соткался за пару секунд из воздуха. Мощная грудь отливала серебром. Он был белый,  слишком крупный и слишком странный для обычного животного. Жёлтые волчьи глаза смотрели спокойно и осмысленно, будто уже примеривались к шее, и буднично обещали: «Убью прямо сейчас».

Колькина спина моментально взмокла под рубахой. По вискам, по животу, даже по ногам побежали предательские холодные струйки пота. Так страшно Брагину не было даже по малолетке на зоне, когда блатные устроили бунт, начали резать охрану и пули стрелявших с вышек перепуганных вертухаев визжали и вспарывали воздух у самого уха.  Вот теперь и мелькнула в голове щемящая мыслишка, что не стоило тырить это чёртово золото. Заваленный проход, археологша, что шла по пятам, и жуткий оборотень – всё было неспроста. В это не верилось, и не укладывалось в голове, но своим обострившимся за долгую нелёгкую жизнь чутьём Колька понимал – не случайно.

Стоило только мигнуть, как волк исчез. Брагин выругался, понял, что не дышал мучительные секунды, пока оборотень смотрел ему в глаза. Подумав, перекрестился и понял, что к реке спускаться не будет. Придётся переть по буреломам. Ничего он ему не сделает, этот волк. Скорей всего, обычный старый зверь. Так… померещилось что-то с усталости и голодухи. До Марусиного брода оставалось день пути. Да, ещё нужно обогнать археологшу, чтоб её… Может, повезёт и она заблудится…

 

 

Императрица

 

1

 

Оренбургские дела принимали худой оборот. С часу на час ожидали подхода ханской армии, первые отряды которой уже взяли Царицын и двигались к Москве. Казаки и башкиры, взволнованные своими старшинами, коих тартарцы усердно задарили верблюдами и шёлком, начали нападать на русские селения, что были под Империей, и присоединяться к войску хана Мелеши. Служивые калмыки бежали с форпостов. Мордва и чуваши перестали повиноваться московскому начальству. Крестьяне уходили  из господских имений. За  несколько дней волнение охватило уже все приграничные губернии.

2

 

Негромко потрескивают свечи, выхватывая из сумрака то искусную позолоченную резьбу на стенах комнаты, то глубоко синий, почти чёрный бархат дивана.  Усталый взгляд покрасневших глаз полной светлокожей женщины в зелёном атласном халате, наброшенном на кружевную длинную рубаху, останавливается на изящной золотой табакерке. Крупный сапфир на крышке таинственно вспыхивает в полумраке комнаты, которую она любила и ласково именовала за небольшие размеры «Табакеркой».

«Знатный мастер швейцарец Пезье, такую чудесную вещицу смастерил, потешил, порадовал душеньку.»

            Тёмно-русые волосы небрежно упали на плечи. Не каждый узнал бы сейчас в этой голубоглазой женщине, так просто, по-бабьи подперевшей   рукой подбородок, великую государыню Российской империи Екатерину Вторую. Хоть и веет жаром от израсцовой печи, но тянет холодом по ногам, заставляя императрицу зябко поджимать ноги в мягких расшитых серебряной нитью валенках. Холоден и мрачен в этом году март. Только и спасает тёплая, надёжная обувь.

 «Сейчас позвать Петрушу, пусть подкинет дров».

Хоть и топят печь усердно, а не дают покоя сердитые русские ветра, к которым за столько лет так и не привыкла после маленького Штеттинского замка.

И не дают покоя мысли, как уберечь Империю и себя самоё от дерзкого тартарина, государя Мелеши. Который год идёт война с могучим соседом, волнуются казаки, восстаёт рабочий люд на металлургических заводах. Но это надобно упустить в письме, что она нынче пишет. Не следует знать правду долгоносому Фридриху, который до сих пор не простил ей смерть своего любимчика Карла Петра. И  длинное перо императрицы уверенно выводит на плотной бумаге: «толпа разбойников…более негодная и достойная презрения, чем опасная…если эта неприятная для меня шалость доставила удовольствие моим врагам, то я имею причину думать, что это не надолго».

 

И отозвать. Немедленно отозвать Суворова с турецкаго фронта. Хоть и дерзок,да остёр на язык, а служит преданно России. И опыт имеет немалый.

А тартарин так пусть и останется записанным в исторических бумагах Емелькой, что только сирых да убогих пугает. Емелькой Пугачёвым.

 

 

 

 

Варя

 

1

 

Не кружи меня, карусель-судьба,

Не плети ты сеть за моей спиной,

Дай понять: как петь, если я одна,

Как расти, как быть... среди всех - одной...



Эта песня будет допета до дна,

Только Небо - кружится над головой,

Расскажи, родное, как плещет волна,

Что у стен... А ещё - как стоять стеной?



В этом танце взлетят к небу - рукава,

Чтобы крыльями стать за моей спиной.

Не кружи, карусель, ты опять не права,

Не удержат оковы - взлетевших стрелой.

 

 

Ч.25 Августа, 1774

 

Получила нежданное письмо от моего жениха Войты.

Так чудно это писать - мой жених. Однако я ни капли не жалею. Знаю, что Руна Выбора направила мой путь, и я не ошиблась. Рута права, в рунах скрыты великие знания и великая сила, что может менять судьбы людей и всего мира. Перепишу письмо полностью, пусть читала его уж  десятки раз.

 

«Милый мой друг Варенька.

Я пишу к тебе, хоть  взволнован и долго собирался с решимостью. Мы виделись всего несколько часов. Воспоминания о них возвращают меня к жизни, когда  я в отчаянии начинаю думать, что ты скоро поедешь в Тобол продолжать учение и подле тебя  в Академии будет  много молодых  и достойных мужей. Я помню блестящие воды реки, помню строгие белые колонны Академии Художеств, твоей almamater. Мы часто гуляли там, будучи курсантами.  Мне так хочется тебя увидеть и много хочется высказать. Говорить бы и любоваться твоим милым лицом.

Нынче выдалась передышка. Хан разместил войско в Бердской слободе. Поочерёдно держим осаду, а затем отдыхаем в избах. Настрой решительный, все верят в победу. Наша добрая хозяйка потчует дружинников пирогами.

Скажи мне, как ты? Как твоё  обучение художественному ремеслу? Не сердишься ли ты на мою отчаянную смелость к тебе написать?

Благоволи принять уверения в моей преданности и уважении. Прошу, милая Варенька, напиши мне хотя бы две строчки в ответ.»

 

 

Ч.29 Августа, 1774

 

Рута наказала выбить нынче все половики. Я собрала их на крыльце. Пахнет яблоками. Золотистые пылинки танцуют в солнечном свете. Пёс лениво шевелит ушами – разморило на жаре. Я неторопливо шлёпаю по плетёным полотнам старым веником, а в голове кружится одно – нынче из заветного мешочка выпала руна Смерти. И Рута уж которую неделю не может встать на ноги. Кашляет и слабеет с каждым днём. Не к добру это… Да и сама бабуля на днях велела подать ей ларец с рунами и долго над ними сидела. Слушала… Потому ленивая жаркая деревенская тишина кажется  мне затишьем перед бурей. Тревожно. Будто недобрая чёрная тень уже тронула мою голову своим крылом.

Легша

Красота девка, Аленький цветочек. Сколько Легша не играл мускулами, от которых другие девки ахают, так ведь и не посмотрела даже. Скоро как побратим сговорился с бабкой, напросился на обед да и сосватал любушку за себя. Отчего тогда так болит в груди? И смотреть не хочется на эту счастливую рожу.

- Войта, а правду бают, что у чудинов бабы верховодют?

Не обиделся и даже улыбнулся  Войта в русую бороду, легко вспрыгивая на коня.

 – Муж и жена в ладу живут. Девы красоту в мир несут, а мужи её хранят.

Потом, блеснув серым глазом, тихо продолжил, переходя на легшин бас, - ня пора  ль кОней погулИть?

Легша родом из заонежской муромы, народа спокойных богатырей со странным для русского севера говором. Но дразнить вот так дозволено только побратиму. Кто другой может и богатырского кулака отведать.

Балагур Легша сегодня задумчив, тихонько трогает стремя своего Серко. А дева и впрямь хороша…

- Воин ня должон иметь слабости, - говорит Легша. А бабы делают мужика слабже. Он ня о битве думат, а о яё сиськах. Вот и получатся – настрой ужо не тот, и сабля не слушатся. Воин живот свой должон положить без раздумий, ежели нужда придёт. И смерть принять. А он буде думать – как яё защитить и легко помереть ня сможет. Понимашь?

- Чудачина человек, - беззлобно усмехается Войта. – Дева делает мужа сильнее. Она ему смысл даёт и силу, чтобы жить и чтобы воевать, коли нужно. Мара всегда рядом. Смерть в свой срок приходит. А вот чтобы жить правильно, не впустую, надо жизнь свою любовью наполнить.

- А государю как служить будешь, коли деве служишь?

- Государь – моя родина, а жена – моя половина. Что ж неясного? – Войта глянул на друга – А ты, значит, жениться не будешь?

 - Отчего ж … буду… Только не ведаю пока…на ком…Побядить сперва надобно Белого царя…

 

Войта

Меня создал Бог. Да и создал весьма неплохо.

Я с рождения знал обо всём на свете.

Он сказал: Попроси. Ну и я попросил немного -

Три дороги, котомку и вольный, весёлый ветер.



Апельсиновый рай, море с пальмами и закатом,

Волны плещут. И чайки кричат созвучно.

Здесь беседы с Платоном и шахматный бой с Сократом.

Он сказал: Выбирай! Я ответил: В раю мне скучно.



На багровый закат наползают седые тучи

И горит под ногами песок в темноте неверной,

Здесь вода словно яд от змеи гремучей...

Ад - не только скучно, друзья, но ещё и скверно.



Верный пёс, небольшая квартира и чай с ромашкой,

Можно пса покормить или подвиг какой совершить,

За окном ветер с радугой, а в рюкзаке - фисташки.

Он сказал: Выбирай. И я выбрал однажды - жить!

Степь вокруг вольного Сибирского тракта пела песню медовым запахом лета. Горячий как взвар степной ветер трепал волосы побратимов.

 Войту несло на крыльях что-то огромное, доселе неведомое, наполняющее вены  пьянящей искристой лёгкостью. На Небо посмотрит -  а оно, как Её глаза. На цветы луговые посмотрит – а там опять её глаза. И нет покоя ни в сердце, ни в голове. Забрала покой дева из маленькой лесной деревни с голосистыми петухами и пряным воздухом. И пахнет вокруг травами так, словно опять невзначай коснулся её волос. И летают вокруг  быстрые озорные стрижи – даром что Стрибожьи внуки. И кричат  озорно, весело – Ва! Ря! Ва! Ря!

Бегать его научил Дед .  Пришёл в Берёзово, когда Войте было 10 лет и забрал  с собой, к студёному Северному морю, к самоедам. Войта помнил огромные утёсы на берегах Рымника и студёные ветра Борея, что захватили и раскачивали их маленькую лодку ближе к Морю. Они проплыли на лодке к самому устью, на север, где седые снега искрились на солнце, а лютая пурга на несколько дней  затягивала Небо снежной серой мглой и танцевала над юртами. Они с дедом жили у смуглых малорослых людей, что называли себя ненэй. Это значило «человек». Деда они называли Нарка – «Большой». Там Войта учился бегать за оленями вместе с мелким и шустрым мальчонкой Ёнко. Войта часто вспоминал, как они с Дедом сидели у огня, Ёнко бережно клал в рот сырое мороженое мясо, смеялся и пел песни на своём гортанном языке. Отец Ёнко - Унагчи брал в руки странный маленький инструмент из двух пластин, подносил ко рту и оживал в тёплом воздухе юрты пронзительный крик чаек, шум ветра, зов оленя.

У ненэй Войта учился  бегать за оленями и не уставать, ходить по снегу особыми шагами, иными, чем по степи или по лесу. Учился стрелять,  слышать зверя, даже если не видишь. И чуять, если не видишь и не слышишь. А через год осенью по заледеневшему Иртышу они с Дедом  вернулись в родное Берёзово.

Золотой Ярило клонился  к земле, когда сильный пронзительный свист взорвал воздух. Лошади всхрапнули и замерли. Но, постояв, продолжили свой неспешный шаг по сухой рыжей земле тракта. Легша, ехавший вразвалку, выпрямился и подвинул руку к мечу. Однако, покосившись на побратима, заметил, что Войта нисколько не напряжён. Да и конь, отменно чуявший настроение хозяина, ступал себе далее, мерно взмахивая чёлкой.

- Это Дед, - улыбнулся Войта.

Легша быстро втянул воздух и где-то впереди почуял чужака. О племени чудинов многое сказывали. И что умеют они летать по воздуху, что видят будущее, что горы каменные раздвигают, и что девы у них красоты невиданной. На ярмарках да толках изделия искусных чудских мастеров за большую деньгу брали. Но знания свои  чудь хранила крепко. Чудины, возводившие в былые времен могучие города, покинули их и ушли в леса. Поговаривали, что живут теперь прямо в деревьях или даже в пещерах. Много волшебных сказок слышал Легша о чудском племени да и сам видел, как побратим танцевал с мечом, как менялся и дрожал воздух вокруг него.

Всё так же негромко постукивали лошадиные копыта, от тёплого ветра вздрагивали головки цветов. Из-за поворота открылась степь и – в голубом дымчатом покрывале вдалеке – хребты Рымника. На пеньке у тракта сидел высокий белобородый старик. Но когда он поднялся и двинулся им навстречу, Легша намётанным взглядом воина по быстрому  шагу, по спокойному твёрдому взгляду, по движениям плеч и рук понял, что выйди он с мечом или саблей супротив этого человека, ещё неизвестно за кем останется победа.

Дед легко вскинул навстречу ладонь в приветствии.

- Здравы будьте.

- И тебе здравия, дед. -  Войта скоро спрыгнул из седла и встал рядом.

Спустились через сухую, набравшую жаркого летнего духа полынь с проезжего тракта вниз, в небольшой, поросший леском овраг. Развели костёр. Совсем рядом шелестела речка, вся укрытая камышом. И только дружное кваканье лягушек, которых совершенно не пугали ни люди, ни огонь, выдавало близкую воду.

Внук и дед сидели рядом. Хоть Войта был ниже на полголовы, но сразу видно было, что мужи одного колена. Оба поджарые, с высокими скулами и лёгким прищуром серых глаз. И запускали десницу в волосы одним похожим жестом.

Разговор неторопливо вился вокруг военной кампании хана Мелеши, что он затеял супротив Московии.

- Хан на отдых отпустил, а потом через три месяца прислал гонца с  узлами. Мне в  Берёзово,  а Легше вон в сам град Миногу.

-Три дни дороги осталОсь,  а потом выступим, да хранит нас Великая Сва. - басит Легша.

- Люд простой стонет под немецкой принцессой. Кандалы звенят по всей империи. Хан Золотую дружину собирает возле Калмыцкой линии, у Казачьего городища. На Московию сызнова идём, чтобы прежние земли, что Пётр взял, назад вернуть. Лихой воевода хан Мелеша. Смелый. Ярый, - тихо говорит Войта, глядя на огонь.

- Будьте верны ему, дети. Берегите хана пуще жизни своей.

Задумчив Дед.  Молча смотрит на танец костра, не забыв отдать требу огненным лепесткам.. Что-то тревожит его, неспроста ж появился на их пути. Уж  Войта его знает. И побратим уронил голову на грудь, сморило вдруг после долгой дороги. Случайно ли?

- Дед. – роняет  Войта. И молчит. Знает, что тот заговорит, только если сам захочет и когда посчитает нужным.

- Трудные у вас времена впереди, дети. – Говорит после долгого молчания дед. ( Войта понимает – вот оно! То, зачем он пришёл.) – Никому не дано изменить рока.

И набегает на затылок холодная тень.  «Неужели не свидимся боле?»

- Повинуюсь року, - неторопливо выговаривает Войта. Он знает о тысяче миров, в которых когда-то жил и ещё будет жить. Потому главное - не сколько, важно КАК прожил. Чтобы Мара в свои чертоги приняла и подарила новую жизнь, где он сможет встретиться с Варенькой. Тяжёлым обручем сдавило грудь – как там она? Её и защитить некому – старая бабка да малой братец.

- Деву свою ты ещё встретишь в пути, - тихо говорит дед. – Всё у вас впереди. Сбереги её. Приводи в наш род. Надёжно защитим. Хрустальный камень  станет  всему роду укрытием на долгие годы.

Войта быстро вскидывает глаза. Хрустальным камнем чудины зовут один из отрогов Рымника, стоявший наособицу. В лучах Ярилы переливалась  и сверкала белая гряда подобно хрусталю. Трудные времена грядут…  А как же Золотая дружина? Неужто не справится? Не защитит хана? Разве есть сила, что сможет переломить воинов Золотой дружины? Молчит дед. Не станет он всего говорить, и так сказано довольно…

Поправил Войта ветку в костре. Оглянулся, а деда уже и не было возле костра. Мирно похрапывал Легша, привалившись к сосновому стволу. Не услышал спящий друг тихий и резкий свист, что колыхнул сосновые иглы. Не видел, как долго и задумчиво смотрел на костёр Войта. Отражались огненные языки в потемневших глазах воина. Никто не ведал, что грядёт впереди.

 

Настя

Я тебе позвоню, слышишь?

И даже если молчу,

И даже из следущей жизни

Я тебя наберу, слышишь?



Звон ночных фонарей,

Дом открытых дверей...



И в тысячах новых звёзд

Всегда узнаю одну.

Ту, где последний поезд

Однажды взорвал тишину.



И в жёлтом свете свечей,

И в сотнях тёмных ночей

И если в туманном крае

Когда-то тебя потеряю,

И там, где смерть - запятая,

УзнАю. Конечно, узнАю.

Уже которую ночь он приходит во сне. С тех самых пор, как я отдала золотые пластины СанСанычу. Светловолосый бородатый парень в белой рубахе и кожаных наручах. С длинной винтовкой за спиной. Смотрит… Нет! Не нежно, не романтично, не влюблённо. Задумчиво так смотрит и строго. Тяжело. Так смотрит, что мне хочется крикнуть: ну чего тебе!? Что тебе нужно от меня? Я так привыкла к этому ночному молчаливому спору с молодым бородачом, что когда отлетает полог палатки, первую секунду жду именно его. Но это Зоя. Всего лишь Зойка. Чаю напилась перед сном. Вот и бродит по ночам.

Мне долго не спалось. И сложенное покрывало под головой, что отлично заменяло мне всё  походное время подушку, сегодня казалось твёрдым и неудобным.. Спальник – колючим. Ночь – душной и безрадостной. И Зойка долго бурчала и ворочалась. Зачем я отдала пластины? Да что это со мной?! Как можно было не отдать находку? СанСаныч опишет их, а потом любовно завернёт в чистый холщовый мешочек и спрячет в сейф. Хотя вся группа знала, что запирать сейф он забывал… Обычная рассеянность учёного… Что мне с того? Пластины улетят в Екатеринбург. За ними уже едет именитый профессор со смешной какой-то фамилией. Семенович? Семенков? Семенюк… Их положат в экспозицию музея. И любопытные посетители музея будут каждый день глазеть, школьники будут тыкать пальцем в стекло. И что мне с того? Почему так жарко? Печально скрепит сверчок. Шелестит над палаткой ветер, хлопает незакреплённым пологом. «Зачем ты отдала?»

Я не выдержала этой бесконечной пытки духотой и чужыми злыми мыслями и выскочила из палатки. Зойка только повернулась на другой бок – спит,  ни о чём не думает… Полная жёлтая луна плыла, как фонарь, высоко в небе, заливая степь своим холодным светом. Я помаялась у входа и поплелась к палатке СанСаныча, решив посидеть у потухшего костра на его складной табуреточке. А вдруг   сон меня всё же найдёт… Медленно брела между палатками, истово и зло завидуя храпящим во все свои молодые лёгкие археологам. И, уже подходя к палатке начэкспедицией, увидела вкрадчиво мелькнувшую тень. Первой проскочила мысль, что СанСанычу тоже не спится. Но тень тут же пропала. Человек тихо крался, удаляясь всё дальше от центра лагеря. Он был слишком худ и подвижен. И в его движениях читалось напряжение и сдерживаемая спешка. Он прижимал что-то к себе под курткой, пару раз останавливался и осматривался.  Моё сердце тревожно ткнулось в грудную клетку. Пластины – это же золото!! СанСаныч опять забыл запереть сейф! Это точно был кто-то из нанятых в ближайшей деревне копачей. Если я закричу, он стреканёт по степи и через десять минут будет в лесу, который он знает, как свои пять пальцев. А там затеряется в горах…Пока мужики проснутся, пока разберутся – вор сто раз успеет затеряться. Я двинулась следом. У крайней палатки вор остановился, оглянулся и резво побежал по степи. Я дёрнулась было следом, потом остановилась, сжимая пальцами каркас крайней палатки. Оставались минуты до того момента, как мелькающий в ковыле силуэт растворится среди деревьев. Я вытащила из кармана свой старенький красный шарфик, которым повязывала иногда лоб, чтобы пот не попадал в глаза, и закрепила на палатке. Лёшка увидит и обязательно поймёт. Вздохнула, прислушалась к звукам лагеря – тишина, покой и стрёкот сверчков – и побежала по степи. Благо, светло  почти как днём. Лунный свет причудливо менял пространство. Мне чудилось, что неясная тень зверя или человека движется почти рядом со мной. «Показалось. Тебе показалось. Ты ничего не боишься», - шептала я как молитву, перейдя уже на быстрый шаг. Постояла на окраине леса и двинулась под кроны деревьев. Совсем рядом плескалась вода. Я шла вслепую, споткнувшись несколько раз, чуть не упав и цепляясь за ветки кустов, на шум воды. Потом ноги заскользили вниз. Русло реки было залито холодным лунным серебром. Валуны казались призрачными, вода – плотной и маслянистой. Человек в серой куртке споро двигался вдоль берега по речным камням. Он не оглядывался, а то непременно заметил бы меня. Я потерянно стояла у валунов - и не понимала, как  спустилась по этой крутизне. Между двумя невысокими горными хребтами, чьи вершины темнели на фоне ночного неба, бежала говорливая речка. С двух сторон по склонам сплошной непроглядной стеной поднимался лес. Видно было только речное русло. Ночная прохлада уже проползла под куртку. В ботинках ощутимо хлюпала вода. Я впервые, словно очнувшись, поняла, какую совершила ошибку, бросившись в самостоятельное преследование. И где была моя голова? В который раз промелькнула мысль, что, стоит мне подумать об этих старинных пластинах, как в мыслях начинается неуправляемый шторм,  и  творю я необъяснимые глупости.

Нужно собраться, подумать и решить, что делать дальше. Оставаться у воды я не видела смысла – холодно и сыро. Значит, нужно было подняться повыше и заночевать в лесу. Я похлопала себя по карманам: ни телефона, ни фонарика, даже зеркальце где-то выпало. Только карамелька, замусоленная в кармане от долгого пребывания. Ну что ж, вот и завтрак есть. Главное, не думать о плохом, не драматизировать. Потерявшийся человек больше всего рискует, когда поддаётся панике. Я прошла немного по мокрым камням. Потом поднялась вверх, присмотрела себе подходящий куст, на ощупь согнула ветки и угнездилась на них, свернувшись калачиком. Главное: не думать о плохом, а найти хорошее. Нет дождя – это хорошо. я не могла уйти далеко от лагеря – это тоже хорошо. Не так уж и холодно, лето – и это хорошо…И не думать о волках и медведях, которые наверняка тут водятся. Зачем им мокрая уставшая девушка? Она невкусная…

 

Хан Мелеша

Здравствуй, князь. Почему ты повесил фонарь на заборе

И развёл костерок? Отчего бы не сразу домой?

И не прост перекрёсток. Позволь разгадать твоё горе:

Ты на встречу пришёл. И не с кем-то. А значит - со мной.



Ты у странницы вечной решил расспросить об удаче

И о вещих своих, очарованных зимами снах.

Мне б в глаза твои глянуть - а как же ответить иначе?

И волос докоснуться, что спрятались в сизых мехах...



Ты не струсишь. И сердце готово к ответу.

И не каждый, как ты, назначает свиданье с судьбой.

Только сны растопило шальное и терпкое лето,

Да и я не готова ответить - что будет с тобой...



Что б не пели тебе в чистом поле весёлые ветры,

Как бы не было страшно (а, может, тепло и легко),

Ты вернёшься однажды в родные седые рассветы

И по полю пройдёшь своему. Вновь живой... босиком...

 

Отсветы десятков свечей танцуют на бревенчатых стенах. Уже пару часов как отгорел закат, а неторопливое застолье всё ещё в самом разгаре. Только задумчив хан. Разные мысли бродят в голове, не дают покою. Привычно раскладывает их хан по местам. Шёлковая красная рубаха обтягивает широкие плечи. Большие широкие ладони, что привыкли больше к сабле, нежели к перу, спокойно и уверенно лежат на деревянном столе. Верные побратимы вокруг него: неутомимый Чика  зубоскалит, речёт лихую казацкую байку, блестит белыми зубами и потягивает мёд. Суровый Белоус  молча  слушает, по привычке прищурив серый глаз. Только неспокойно  Мелеше.  Московиты потеснили русов за последние полвека, отбили Оренбург, а Казанское царство обложили данью.  В охоте за медью и пушниной посылают большие войска, тысячи казаков и стрельцов, да с попами. Те угоняют  баб и детей в полон, стреляют и рубят мужиков. Где уговором, а где силою ведут в новую веру. А тех, кто остаётся верен своим богам,  привязывают на правИлах и рвут без жалости… Богаты вольные земли детей Тарха и Тары золотом, железом да медью, пушниной, лошадьми, самоцветами. Множество разных народов жили здесь в мире и согласии. А нынче неспокойно в Тартарии. На хана Катая, что правит на Востоке, на великого ламу Тибета и Бутана насели джунгары. Ойраты научились делать хорошие ружья, потому их трудно остановить. Почти невозможно.   А Пёстрая Орда уж сколько лет воюет с Московией…

У немецкой принцессы, что Империей ныне правит, стонут крестьяне в крепости и нищете, стонут рабочие на заводах. Дети растут в грязи и невежестве. А высокие залы Зимнего Дворца украшены золотой резьбой. Где уж тут думать о народе, когда балы да салюты в Москве?  А в его Пёстрой Орде самый простой аратарь вольные хлеба и травы имеет, грамоту ведает. Землю любит и лелеет. В Тоболе в Академиях молодёжь разные науки постигает. Бабки в селищах счёт Родам ведут да узелками вести передают из одного селища к другому.

Много мыслей теснится в голове у хана. Как ловчее разделить дела и обязанности, что он Военной коллегии поручил. Война уж сколько дней идёт. Непременно надо учения армии провести, чтоб пехота с артиллерией вместе,  и Манифест для казаков и чёрного имперского люда изготовить, напечатать на дельной бумаге. Да поручить Хлопуше раскидать его по ближним городищам, крепостям, заводам. Жаловать надо люд вольностию, реками от вершин до устья, травами, свинцом и порохом и хлебным провиянтом. Без вольности труд невозможен. И жизнь счастливая, милая богам невозможна.

 

Легша

Мой лучший друг! Мой самый верный друг!

Лучше бы я ослеп. Или стал сердцем глух.

Уже ли я забыл сосновый дивный край?

Как ты мне говорил: там вечный рай...



Мой друг, что спину прикрывал в багровый час,

Что выручал меня в бою не раз,

Что принял мой удар на свой звеневший щит,

Так почему молчит? Мой друг молчит



И не находит слов. И не находит места...

Нам снова в бой - бегут в закат седые облака,

И вспенилась дождём суровая и бурная река...

Тебе, мой друг, мила моя невеста...

Казачий городок встретил дружину хана радушно. Солнечные блики резвились в жёлтых волнах Рымника. Ребятня висела на чёрных ветках рябин точно грачи.

Дружинники устанавливали шатры на околице городка. Уже кое-где потянуло дымком, на стороне башкирской сотни ржали лошади, пахло жареным луком и бараниной.

Устроившись на пеньке возле палатки, Легша неторопливо чистил карабин. Бережно проталкивал в ствол костяное масло, вытаскивал шомпол, протёр чистой тряпицей ствол и спусковую скобу. Ложа и приклад ружья были украшены затейливой резьбой. Дорогое оружие батя подарил Легше перед  походом на джунгар. Вспомнился Легше отчий дом в великом торговом городе Миноге. И как батя, вернувшись с торговым караваном, привозил заморские диковинки из дальних стран. Как едали они с сёстрами сладкий полосатый фрукт, что  звонко треснул под ножом прямо на столе и распался, открыв красную сочную мякоть. А сёстры с испугу нырнули под столешницу. Белянка выглянула первая, стреляя озорными зелёными глазищами. Сейчас уже выросла, невестой стала. Аленький цветочек чей-нибудь. Глухо заворочалась в груди ревность на неведомого Белянкиного суженого. Любимой сестрой была. Вышивала тонкими иглами покрывала с чудесными птицами да цветами.  Не могли нарадоваться родители на красавицу старшую дочь, вертлявой Неждане да пухлой Забаве в пример ставили. Потеплело в груди, как вспомнились любимые сёстры, которым Легша строгал из берёзовых чурок лошадок. Улыбнулся да провёл нежно по стволу карабина. Три года назад снарядил его батя в Золотую дружину. Хан Пёстрой орды Мелеша послал тогда своих воинов в помощь Тибетскому ламе, которого осаждали джунгары. И в первом же бою невысокие проворные ойраты взяли муромского богатыря в клещи. Думал Легша, что придётся теперь тратить силы на обращение, да вырос за спиной высокий худой паренёк. И пела у него в руках сабля невиданной красоты песню. Казалось, сам воздух плавился и менялся вокруг него. Потом они еле смогли перелезть через тела  джунгарских воинов, что положили вдвоём, когда израненные и измученные дожили до конца битвы. С той поры и не расставались. Теперь вот друг невесту себе нашёл - красавицу лесную с голубыми чистыми глазами, с белой кожей да гибким станом. С нежным голосом, таким, что сердце у Легши вздрагивало и замирало. Ещё на лесном озере снял он рубаху, чтобы просушить, знал, что многим девам нравится богатырь, высокий да статный. Даже не посмотрела на него лесная дева, не обратила внимания на красоту. Сказывал Легше батя, что женить надумал своего единственного сына. На ком жениться – пусть сам выберет. Да он бы и выбрал. Только чужая это была невеста. И мерзко скребли нутро тонкие коготки. Увидел в недавнем бою, как насели солдаты на Войту, как сверкали в дыму злые сабли, как ложились рядом артиллерийские снаряды. Раньше, не раздумывая, рванул бы на выручку. А нынче взяла да и выскочила предательская мыслишка: погибнет Войта, так и самому можно будет посвататься. И ненавидел себя Легша, молчал, хмурился, только забыть тот самый миг и ту самую мысль не мог, как ни старался. Как быстро он чуть не стал предателем, как легко. Один миг, а изменилось в нём что-то, надломилось. И улыбнулся он криво,  молча покачав головой, когда побратим пробился к нему в конце боя и привычно крикнул: «Держись, друже!»

От палаток донских казаков, что примкнули к дружине с месяц назад, тянет дымком. И доносит ветер негромкий тенорок:

- А слышь, Мифодий, сотник опять нас в дозор пошлёт. Ивашкина в городок с докладом услал. Котор вечер ходим!

- Я ему скажу, как есть скажу.

- Нашёл о чём толковать. Что в дозоре, что в лагере. Всё одно.

- Дядька Мифодий, тебя Наташка, дочка  Кондрата Кривого в городке дожидается. Когда успел-то?

И прокатился над палатками весёлый смешок.

 

Глава 2

 

Есть ли имя у меча? А никто и не спрашивал.

В битве пел, рубил с плеча, в кровь окрашиваясь,

Вспоминая прошлый век, даль туманную...

Руку, что рвала сирень, руку окаянную...



Тонкую, в веснушках всю. Смех заливистый...

И ночную ту росу, разговор прерывистый,

И рассвет, что осветил степи дальние...

И сжимал, что было сил, руку окаянную...



Есть ли имя у меча? Назови - как скажется,

Как родится в голове - не отвяжется.

Жизнь достойно проживи - день за век.

Меч твой тоже жил. И был человеком.

 

Брагин

Николай Брагин по прозвищу Колька-Магнит, мужичок длинный и худой, как жердь, был и впрямь персонаж занятный. Штаны и рубашка всегда болтались на Кольке как флаги. На длинной шее выделялся острый кадык. Он втайне гордился тем, что полностью выполнял миссию, наложенную на него и фамилией, и кличкой. Потому что было у Кольки две страсти в жизни – выпивка и железки. Причём железки не обычные, а с историей, от которых пахло деньгами и приключениями. Колька с детства что-то искал и откапывал – будь то клады или старые кастрюли возле сарая. Он обладал невероятным чутьём на старину и одинаково легко находил захоронения и приключения на свою рано поседевшую голову. Колька, присевший ещё по малолетке за драку, стал с возрастом трусоват и осторожен. Чёрное копательство, дело хоть и прибыльное, но рисковое, забросил и осел под боком у толстой и сварливой Людки в тихом селе Ветка. Но когда услышал от хромой почтальонши, что археологи из города набирают рабочих на раскопки в степи, что-то толкнуло Кольку прямо в грудь. Он вздохнул, потёр небольшой шрам на перебитом носу, поставил на стол стакан, надел чистую рубаху, отыскал в тумбочке паспорт и пошёл наниматься в копатели.

 

Зарема

 

1

Ни папку, ни мамку Зарема не помнил. Батю дюжий приказчик запорол кнутом насмерть. Мамку угнали в полон хазары. Ему бабка про то сказывала. Так они и остались: скрюченная жизнью глухая старуха и озлобленный на весь белый свет светловолосый мальчонка. Богатых Зарема ненавидел. Впрочем, потом он начал ненавидеть всех подряд. У одних были деньги и поместья, у его друзей-мальчишек были родители. У кого-то был дом, у кого-то жена. Только Зареме приходилось всё и всегда добывать силой. В детстве он таскал по ночам сухари у глухой старухи, один вид которой вызывал в нём невыносимую злобу. Бабка , старая хрычёвка, прятала сухой хлеб, подаренный господской поварихой, под кучу тряпья, что служила ей подушкой. Это было их с внуком пропитание на два-три дня.

«Заремка, свинячий потрох, опять потырил сухари!» - ворчала поутру бабка, залезая под подушку слабой рукой, похожей на птичью лапку.

Рослый широкоплечий подросток усмехался, запускал пальцы в отросшую шевелюру, молча сплёвывал на пол и исчезал в проёме покосившейся двери.

 До  пятнадцати лет Зарема служил конюхом у господ  Дюжевых в родной Дюжевке. Лошадей он любил какой-то дикой любовью за необыкновенные глаза в длинных ресницах, за мягкие губы, которыми они брали яблоки из его рук, за удивительную силу  и власть над ветром и полем, когда несёшься вскачь. Однажды летом на Спас господа укатили на своём зелёном тарантасе в соседнее Колосово. Зарема украл золото и серебряный сервиз да и  поджог напоследок господский дом вместе со старым приказчиком, что жил по  старости в поместье «на хлебах». Крепко помнил выросший мальчишка того, кто запорол когда-то батю.

Сговорившись  с барским холопом Тишкой, Зарема бежал с господским золотом на Дон. Шли через лес.  Поймали их служилые казаки через седьмицу и пороли батогами. Лютая плеть в руках огромного рыжего казака распорола Зареме лицо, и впечатался навеки в образ и в душу его уродливый шрам. Усойским трактом их с Тишкой отправили на каторгу. Но  Зарема по дороге бежал, притворившись хворым.

 

2

 

Та встреча случилась на Симбирском тракте недалеко от Оренбурга. В осенней хляби вязли лошади. Лихие сотоварищи быстро окружили заляпанную по самые окошки карету. Зарема зарезал кучера и легко впрыгнул внутрь. Он видел дорожный плащ и раздумывал уже: убить  и ограбить путника или запросить выкуп. В душном и тесном нутре кареты его встретил спокойный насмешливый взгляд серых глаз и холодно блеснувшая сталь пистоля.

- Ты то мне и нужен, лиходей!.

То был губернатор Оренбурга Рейнсдорп. Зарема удивлённо слушал этого властного человека, говорившего толково и размеренно, будто сидел он у себя на мансарде за кофеем, а не в холодной степи, окружённый двумя десятками разбойников.

- Я давно тебя ищу. Дело есть, которому такой как ты лихой парень послужить может. Возьмёшь много золота, а мне достанешь шкатуль с пластинами.

В пластинах тех были скрыты знания о мире. О них много говорил Иван Андреевич, но Зарема толком не слушал. Одно понял – золото. Сундук золота!  Это ж сколько можно взять…Полпуда не меньше… И лежали эти пластины  в шкатуле, спрятанной в лесной деревушке, у старухи-ведьмы на земле Пёстрой Орды. Только надобно зачем-то поджечь деревянных истуканов вокруг деревни – про то губернатор твёрдо наказывал.

Холодный взгляд Рейнсдорпа он помнил крепко. Зарема поставил бы весь заработанный сундук, что далеко ни он, ни его сотоварищи не уйдут, как только принесут шкатуль.  Весь вопрос: как к делу подойти. Можно ведь и по-другому обернуть. Его мужики тоже не лыком шиты.  Задание Иван Андреич выдал нетрудное. Пойти до времени на службу к митрополиту Феофанию, что ходил в походы через граничную линию и обращал в христову веру простой люд Тартарии. А попросту говоря – наезжали в селище. Коли встречали их хлебом-солью да образа ставили в красный угол, Феофаний благословлял и радовался. Радел, значит. А коли встречали кольями да винтовками, то наскакивали казаки и учиняли расправу и грабёж. А как без этого?. Эти набеги, хоть и называл их толстый Феофаний чудным словом «обращение», Зареме нравились.  Люд в Орде был зажиточный. Дома ладные, сундуки полотном да звериными шкурами забиты.

Иван Андреич тогда неторопливо выбрался из кареты вслед за Заремой, спихнул мёртвого возницу в придорожную стылую  лужу, сам сел за постромки и направил лошадей к городу.

- Атаман, он уходит! Что ты делаешь, атаман?

Зарема только головой кивнул – пусть уходит. За шкатулью своей вернётся. Он видал, как вспыхивает губернаторский глаз при словах о золотых пластинах. Боги ведают, какие страшные и странные бесы живут в этой тёмной душе. Сам таков же. Зарема невольно потёр шрам, что всегда делал в задумчивости.

- Дело есть, братцы. Большой барыш нас ждёт.

А когда растерянные мужики повернули головы, добавил:

- Придётся этому господину службу сослужить.

 

Настя

Утро в степи сонное, туманное. Белые молочные хлопья низко стелятся над травой. Где-то вдали дзинькает колокольчик – это пастух гонит своё стадо на выгул. Я высунула голову из палатки. Хорошо! Восходящее солнце отражается в тысяче капелек воды, покрывающих нашу палатку. Воздух ещё свеж и прохладен. Хочется застыть. Слушать. Впитывать. Ощущать. Запах трав, медленное движение облаков, бархатное прикосновение ветра.

И этот странный сон, что не выходил из головы. Старая женщина с очень прямой спиной и взглядом ярких голубых глаз в старинной вышитой одежде. По белой рубахе красная богатая вышивка. Я - археолог, но не могу определить, что это за время и место. Седые волосы заплетены в причудливые косы. И такой властный, такой настойчивый голос. «Не отдавай!».

Надо же, как работает подсознание! Подсунуло такой настоящий, такой сильный образ. Мне и самой не хотелось. Золотые, потемневшие от времени пластины так уютно помещались под подушкой. И когда проснулась, почувствовала, что придерживаю их рукой. Кажется, проспала так всю ночь. Бесценный артефакт! Я - учёный, я не имею права … СанСаныч будет на седьмом небе от счастья и снова ствнет победоносно насвистывать своего «Тореадора». Но только при мысли, что к пластинам прикоснутся чужие руки, в груди тревожно и томно заныло, застонало. «Не отдавай!».

 

Войта

1

На жатву и ярую битву,

Пока в сердце песня жива,

Верны мы златому призыву,

Веди нас, великая Сва.

Больше века уже прошло, как поселились в Орде тревога и печаль. В десяти  верстах от Серги проходил кордон с молодой и злой Московией. В Пёстрой Орде, да и во всей разноплеменной Тартарии, чтили древних богов и  предков. Каждый народ исполнял свои обряды, люди  мирно уживались друг с другом, торговые дела вели со всем миром. Московиты принесли с собой чужого и жестокого бога, жадно отхватывали у Тартарии версту за верстой, огнём и мечом крестили честный люд. Через линии из Империи бежали христиане-никонианцы, а у самых окраин Орды из беглых образовался новый народ, звавший себя вольным казачеством. 

Иной заводской или вольный аратарь может пришлому, бежавшему через линию в земли Тары и Тарха поведать про Золотую дружину  хана. Если мирно горит огонь в очаге, булькает в котелке травяной чай, отчего и не поговорить…

- Что за воины?

- Особые.

- Ого.

- Бают, лучшие из лучших. Один десятка стоит. Или сотни. . И кони у них резвые да сильные, огонь!  Такой конь в бою бьётся наравне с воином, топчет пеших, рвёт зубами и понимает седока без слов. Приучен к запаху своего хозяина, и доверяет ему безгранично. Поговаривают даже, что могут иные воины обращаться зверьём. Кто соколом, кто волком, кто медведем. Только мало кто видел. А кто видел, тот не расскажет. Оборотень быстрее и сильнее обычного зверя.

- Скажешь тоже, - сомневается слушатель.

- Увидишь, коли встретишь, - загадочно пожимает плечами рассказчик.

 

2

«Решай сам», - сказал батя. Матушка подошла и обняла – вырос сынок. Пусть худой ещё и шея тонкая, только уже сейчас дюжие мужики выходят супротив него осторожно. С малых лет учили его дед и отец. Каждое утро почитай начинается со стука деревянных мечей во дворе. И отец его – знатный мечник. Как только говорят в округе  « Войта сын Неждана», знающие люди уважительно кивают: «Знаем, мол, слышали». С малых лет катал Войта берёзовый круг. Сначала на коленях по земле перед собой, затем по бревну. Занятие это развивало силу и выносливость. Тянул сухожилия на правИле: на четырёх деревьях натягивалась верёвка, молодые берёзовые стволы упруго натягивались и сдерживались сторожком. По сухожилиям бежал свет – выносливость рождала силу. На правИле растягивали сухожилия, чтобы лучше расти могли кости и принимать силу солнечную. 

В Тобол  Войта пришёл сам в пятнадцать лет. У стен тобольского кремля выстроились казармы Золотой дружины. Воинов здесь учили сабле и копью, стрельбе, ближнему и дальнему бою, учили быть единым  со всем, что вокруг – с лесом, с воздухом, с поединщиком. Дружина, созданная из таких воинов, была несокрушимой, ибо воины  двигались единым целым - команды произнесённые бежали по позвоночнику и  нервным окончаниям, минуя слух.

Перед постовым дружинником стоял высокий светловолосый отрок. На худеньких плечах болталась простая рубаха-косоворотка, простые же штаны. Однако сапоги из мягкой телячьей кожи. Да меч в заплечных ножнах. Паренёк смотрел спокойно и даже весело.

- Войта сын Неждана из чудинов. Пришёл хану служить. Отведи меня к сотнику, будь добр.

Хотел воин шугануть мальца, даже замахнулся - уж больно дерзок. Да вышел в тот миг сотник Савелий Борода на крыльцо казармы и увидел отрока у сторожевой будки. Мальчишка дружинника совсем не боялся, не было в его глазах и детского восхищения. Да и на замах воина малец смотрел невозмутимо, будто знал, что сто раз успеет увернуться.

- Привести в казарму. Посмотрим, кто таков, - проворчал Борода.

Не иначе, вела его по пути великая матушка Сва.

- Войта сын Неждана из чудинов. Прими меня, сотник, в свою сотню. Хочу служить хану и защищать родную землю, не щадя живота своего. Клянусь…

Паренёк начал говорить слова воинской клятвы. Серые глаза глядели серьёзно и прямо.

- Погоди, - остановил Борода. – Клятву хану давать будешь.

Сотник внимательно оглядел вышивку красной нитью по низу рубахи (видать матушка вышивала  - верно, что из чуди.) Мальчик смотрел спокойно и открыто, хотя и нервничал. Русые волосы топорщились над ушами и мягкими волнами ложились на шею.

- Что за меч у тебя?

- Меч отцовой работы, - с гордостью ответил подросток.

Однако других слов не сказал и не пошевелился, чтобы достать и показать оружие. Взгляд сделался темней и жёстче. «Этот меч в чужие руки не даст, как иные мальчишки, что хвастают друг перед другом дорогими рукоятями». Сотник много таких видел – приходили в дружину мальчишки из богатых семей. И скакуны у них отборные, и оружие доброе, и шубки из песца. Этот смотрел так, будто уже знал, что его примут. «И впрямь возьму», - подумалось сотнику. – «Вон глаз какой – силу взять и оборотиться сможет!»

- Покажешь, что умеешь?

- Отчего ж не показать, -  паренёк пожал плечами и направился к выходу.

Когда вышли во двор, кликнул сотник молодого десятника Левшу. Воин был из челдонов, старше, опытней и шире в плечах. Глянул Левша на паренька и отчего-то сразу решил быть поосторожней. Хоть и был мальчишка молод и худ, а двигался легко и быстро. Сошлись поединщики - запели мечи, ткался звенящий, опасный и прекрасный танец. Войта двигался расслабленно, мягко. Нападать никто не спешил - примеривались. Решился Левша, шагнул обманно, а сам ринулся с другой стороны. Только через секунду держал мальчишка лезвие у его горла и дышал также размеренно, словно и не запыхался. Понял Левша, что его, опытного воина, разгадали и поймали на его же обманном ударе. Крякнул Борода и хлопнул рукой по колену – не прогадал с пареньком! Ай да чудин Войта! Добрым воином станет. Дружинники, что были во дворе и смотрели на поединок, одобрительно улыбались в усы.

 

3

 

Нежно трогают степь первые лучи Ярилы Тресветлого. Неспешно вырастает над горизонтом оранжевый диск. Стряхивают травы сладкую дрёму, оживают птицы. По Тобольскому тракту движутся два всадника.  Серый и вороной – донские скакуны резво переставляют стройные длинные ноги, потренькивает сбруя, вылетают из-под копыт рыжие комья непросохшей земли. На сером  - в добротном седле широкоплечий темоволосый бородач, немного прищурившись, осматривает степное раздолье, потом переводит взгляд на русоволосого молодого мужчину, что неторопливо бежит рядом с вороным, ухватившись за луку седла. Оба одеты в простые некрашеные холщовые рубахи-голошейки и холщовые же синие штаны. Подбитый ватой тегиляй, бумажная островерхая шапка, пояс с амуницией, сабля - всё крепко упаковано у каждого  в седельные сумы. .Внимательный взгляд заметил бы особую стать донских скакунов, обученных бою вместе с всадником, дорогую военную сбрую, сапоги из мягкой кожи . Да и выучка воина видна в лёгкости  движений. Легша оглядел, а затем и послушал степь – людей рядом не было.

- Передохни, Войта… - негромко басит побратим Медведь.

Молчит Войта. Уже третью версту  неслышно бежит рядом с лошадью. Ходко и без напряга, будто и не устал вовсе. Только взопрел слегка. Отлетают вёрсты. Волк, он и есть волк. Поджарый, неутомимый, молчаливый.. Только нынче вот улыбается бестолково да усидеть в седле не может, побегать ему захотелось, заполошному…

2

 

С четырёх сторон стерегут Сергу деревянные истуканы. Молчаливо вросли в землю Перун с грозовым молотом, вечная Пряха Макошь, огненный Сварог и батька Велес. Пока хранят боги, спрятана Серга от чужих глаз. Не заметят её ни рыскающие через линию отряды казаков, что пошли на службу к немецкой принцессе,  ни чёрные волхвы,  несущие на казачьих саблях новую кровавую веру. На землях Пёстрой орды испокон веков жили русские. Позже с юга степь заселили башкиры, через линии прошли осёдлые казаки, сбежали из Московии никонианцы.

 

Ч.5 Августа, 1773

Началось-то всё с малого. Ванька опять притащил в домину слепого беспомощного котёнка. Утром я спросонок наступила на сомлевшего в углу малыша, тот запищал. И брат сразу вскинулся на лежанке:

-  Варька злыдня! Рута, пошто она моих зверей не любит? Всё обижает! Мурлыку взашей на двор выкинула, лягушку в озеро отпустила, а  совёнок и подавно пропал!

Ваньку как младшенького Рута балует и всё дозволяет. Неправильно это! Вот и сей час я не удержалась:

- Мурлыка повадилась сметану со стола таскать, лягушка мало не сдохла в ведре.  Ба-а! Чего он ябедит?

Рута встряхнула над опарником белые от муки руки и обернулась. В белой рубахе. Высокая и красивая у меня бабуля, с  заплетёнными над головой белыми косами и жгучим взглядом синих глаз.  

- Внучек, ты на озеро собирался? Тако и ступай, раков налови. А ты, Варвара, в хлеву у коровки уберись, там поди навозу по колено.

Как же, Ваньку на озеро, а меня - навоз грести.

Зловредный братец радостно громыхнул  жестяным ведром, прихватил круглый хлебец за пазуху  и шмыгнул в сени.

«И сова твоя сама от тебя улетела», - тихо прошипела я вслед братцу, но  Рута услыхала и велела  урок исполнить – переписать рунную грамоту десять разов.

«Я – рунный Мастер. Я разумная просвещённая девица. Я   умею видеть то, что скрыто от многих. И вот достойная награда – убираю за Чернухой смрадную жижу» -   обидные мысли рождались в моей голове.

 Я сердито взмахивала лопатой. Из небольшого оконца солнечный свет выплёскивался на бархатную спину коровки, на солому, сваленную в углу, на мои изгвазданные сапоги.

Однако обижаться долго не умею. Встряхнула  головой, разогнав злые мысли,  бросила Чернухе охапку свежего сена да и сбежала в лес по малину, подпрыгивая и выкрикивая по пути стихи известного и модного  в Тоболе поэта:

«Будь жестока! будь упорна!

Будь спесива, несговорна!»

«Ха!» - это уже от себя добавила.

3

.

Весной, когда каждая тварь радуется осмелевшему солнышку, и человек улыбается светлому Небу. Когда птицы поют особенно радостно и звонко и порой слышен тонкий звук колокольчиков с повозки великого Хорса. Этой самой весной возле Серги объявились казаки, что изводили старообрядцев-никонианцев. Небольшой отряд проник глубоко в леса  на землях Пёстрой орды, обошёл посолонь Чёрное озеро и исчез в дикой чаще. Лихие люди не заметили деревню – селище исправно хранили истуканы - но подняли и постреляли уток  на озере. Древний хозяин Чёрного озера  остался без пропитания и принялся с отчаянья  хватать детвору за пятки.

*  *  *

До полдня собирала малину в соседнем бору. Ягоды в этом году народились крупные и сладкие. И сами просились в рот - чего уж там. Наелась да и насобирала целое лукошко для бабули – авось отойдёт после вчерашней ссоры.

А после пришла к Чёрному озеру, куда Ванька с Ослабкой  на заре убежали. Присела на берегу у старых мостков. Пахло нагретыми деревяхами и полынью. Вокруг  шелестел, вздыхал дядька Лес, что тянется от самой реки Рымника до Великой степи. Белки  сигали с ветки на ветку, скрипел сверчок в траве, громко плеснула невидимая рыбина, Стриба пробежал по листве и шепнул своё привычное: «Здравствуй, Варя».

            Мальцы барахтались в прозрачной чёрной  воде и не спешили на берег. Солнце ласково припекало макушку, и голова сама клонилась на руки. В кустах на том берегу, едва качнув листву, показался горбатый Леший да и пропал. В камышах громко квакнула лягуха. От воды доносился весёлый визг купающейся детворы.

На прогретых белых деревяшках мостков лежала нехитрая детская одежонка. На мостках  у  воды сидела в короткой рубахе маленькая белокурая Заринка  и болтала  белыми ножками.

- Ванька, Ослабка, выдьте! – звонко и задорно крикнула она, жмурясь на солнце. – мутно мне.

Дети шумно плескались где-то на глубине, не обращая внимания на девочку.

Я смотрела на послеполуденное солнце сквозь закрытые веки. Я люблю эту игру, когда встречаются Явь и Изнанка.  На тёмном фоне рождались и исчезали диковинные огненные фигуры. Возник и растворился перед взором толстый мизгирь Обжорка, живущий в тёмном углу, в сенях. Образы неторопливо проплывали мимо. Вот возник лохматый чёрный пёс. Перед самым носом плеснула хвостом огромная рыбина и ушла в  глубину. В тот же самый миг холодный и недобрый взгляд коснулся затылка  - я открыла глаза и вскинула голову . Рута с самого мальства учила  слушать себя. Ноги сами подкинули тело и резво понесли к краю мостков. Над водой  торчала мокрая голова вынырнувшего соседского Ослабки, но где же брат? Ослабка растерянно крутился в воде. Тонко крикнул:

- Ванька-а! Ты где!

От этого крика я вздрогнула, быстро скинула сарафан и сиганула в озеро. Холодная  вода мгновенно обняла, укутала со всех сторон. Я плыла к центру озера. Ах, какая тяжёлая рубаха! Как тянет вниз! Страшно мне! Где же Ванька?

Я набрала воздуха, нырнула и представила профессора Мартинелли из тобольской Академии Художеств, где я учусь. Как он в своём коричневом сюртуке, склоняет голову, будто прислушиваясь к чему-то ему одному слышному,  величественно поднимает палец, втыкает в меня словно спицы  свои чёрные глаза и громко изрекает: «Шире взгляд, Варвара!». Курсистки на задних партах тихо прыскают в ладошки – профессор забавно коверкает русский язык. Но он прав. Чтобы понять композицию, нужно уметь увидеть её целиком, почувствовать всю и сразу.

Быстрее! «Шире взгляд, Варвара», – командую я себе и длинными гребками рвусь в глубину. Где-то там задыхается мой братик. Пусть вода щиплет глаза, я не могу их закрыть. Слово! Нужно сказать Слово, чтобы пропустила вода! Хоть немного…

«Мати Вода, открой берега,

С белова острова, с дальнева  зарева…»

Перед глазами заколыхалась зелёная муть и белые нити Изнанки. Нити вели вниз. Ещё. Ещё. Шепотки  помогали, но в груди уже горело огнём. Я  сделала  несколько отчаянных взмахов и вдруг разглядела среди колышущейся травы белое пятно. Рядом с Ванькой даже не виднелась, а угадывалась до жути огромная неподвижная  рыбья туша Речного Хозяина. Грузное серое тело облепляли уродливые наросты. Я извернулась,  схватила брата за тонкую руку. Он поднял  лицо, которое обрамляли колыхавшиеся в воде волосы, казавшиеся неживыми, навьими. Запредельная жуть обитала на этой стылой глубине.

«Отпусти-и-и!»  – рванулось из самого нутра, из живота. «Отпусти! Ты хозяин, впрок -  дам тебе оброк» .

 

 

Войта

Колыхнулась водная толща над головой и  что-то больно потянуло за голову. Сознание уплывало в зелёную плотную муть. И снова тихо, но упрямо: «Отпусти!». Уже уходя за грань, Варя ощутила, как неожиданно легко подалась в её мёртвом захвате тонкая ручка брата.

Сознание возвращалось рывками. Сначала она услышала голоса.

- Войта, гни яму голову к земле! – басовито бубнил  кто-то незнакомый.

Рядом возился Ванька.  Варя слышала его всхлипы и сама заплакала бы от радости, коли были бы силы.

Потом и её трепали, переворачивали, били по щекам. Из живота толчками низвергалась озёрная вода пополам с малиновым соком.

- Жива девка, отошла.

Как потом рассказал Ослабка, на крики Зарины  выскочили из леса неведомо как появившиеся двое чужих мужиков. Один вмиг скинул рубаху и в одних портах ринулся в воду.

- Здоров плавать, в два взмаха на самую серёдку выгнал и нырнул.

Чужаков было двое. Один  - высокий и худой, двигался легко, будто танцевал. Тот самый, что нырял за Варей. Держался степенно и уважительно, но смотрел на Варьку во все глаза. Этот назвался  Войта. С мокрых волос и торчащих ушей на плечи капала вода, из-за этого Войта был похож на мокрого ежа. Второй был пошире в плечах, а повадками походил на доброго медведя. Имя ему было Легша.  Варька представила себе мокрого ежа, прыснула, но тут же вспомнила, что она в одной рубахе, да к тому же мокрой – ойкнула, схватила с мостков сарафан да сбежала одеваться в кусты. Легша посадил детей на Серко, отчего Ванька и Ослабка важно надулись и пытались править. Конь словно чувствовал ответственность, осторожно ступал , чтобы не испугать маленьких седоков. Тропинка петляла между стройных сосновых стволов. Варю Войта осторожно посадил перед собой. Девушка говорила бойко и весело, часто помогая себе руками.

- Это касаки! Постреляли уток вкруг озера, вот Речной Конь детей хватает с голоду. Жуть! Как я испугалась… Думаю, не сберегла брата…- И тут же хвастала – я его на хлеб выменяла. Надобно теперь мешок хлеба в озеро вывернуть – оголодал Хозяин озера без дичи.

Варя жмурилась. Снова охала и снова переживала встречу с рыбиной. Мокрые волосы  прилипли ко лбу к вискам, от косы на спине расплылось сырое пятно. Но с этими влажными волосами, с белой кожей, с нежным подвижным лицом Варя была похожа прекрасную Ладу – богиню красоты и весны, вышедшую из воды. Войта не мог налюбоваться, слушал голос и понимал, что мысли путаются и что больше всего ему хотелось сейчас поцеловать маленькую родинку на шее. Вот сейчас вынырнут из-за стволов крыши селища, и он навсегда отпустит эту красивую волнующую девушку, и они больше не встретятся…

- Мы из войска хана,  воевать идём. Тяжко люду в Московии. Под немецкой принцессой.

 - Московитов! - ахает Варенька.

Войта кивает и чувствует себя героем.

- Белый царь у нас Оренбург, и Царицын, и Саратов отобрал. И Казань. Хан вернуть решил. Земли были наши. Пёстрой орды.  И будут!

В лесу прохладно и загадочно. Из-за ветвей то тут, то там выглядывают большеглазые дриады и украдкой хихикают. Ветви елей неторопливо вздрагивают вслед. Войта украдкой правит своего Ворона пятками: тише мол, иди. Ещё тише. Конь удивлённо косит фиолетовым глазом на хозяина: куда ещё тише-то, куда медленнее, вскорости совсем встанем? Войта украдкой улыбается – хорошо, что Варенька не замечает этих хитростей. И рассказывает своё.

- Иду я так-то лесом. Я мальцом был и деревья казались великими и закрывали свод небес. Тут, сударыня Варвара Ивановна, выглядывает медвежонок. Сперва  я увидел токмо глаз блестящий, что твоя бусинка. Затем уж лохматую башку разглядел.

Рассказывал, а сам любовался тем, как играли ямочки на её щеках. Когда она, смеясь, закидывала голову, её тугая влажная коса касалась груди, и тогда что-то сжималось в горле и на миг перехватывало дыхание.

Войта, которого бывало и за целый день не разговоришь, уморительно рассказывал, как в детстве встретил медвежонка. Как они друг друга испугали, а потом друг от друга улепётывали. Варя не удержавшись, прыснула, а потом захохотала в голос. Этот высокий худой мужчина уже не казался таким суровым воином, каким показался в начале.

Войта осторожно правил поводьями.

«Вот так. Смейся, красавица. Забывай быстрее смертельную яму стылой глубины. Отныне между всеми страхами и тобой буду стоять я».

Варя касалась его груди спиной и тайным женским чутьём понимала -  прикажи она ему прыгнуть с кручи, прыгнет ведь. И радовалась, что богатырь Легша увёз детей вперёд по тропинке. И не хотелось, чтобы тропинка заканчивалась. Чтобы  вот так всегда вместе и легко болтать обо всём.

У них нашлось много общего. Весело было вспоминать, как ловили в детстве летом сверчков, а потом прятали в лукошко, чтобы получился маленький живой фонарь, как весело наряжаться, петь песни на Коляду, а потом делить добытое с товарищами. Как здорово лететь с ледяной горы на санках и править при этом ногами, нарочно сталкиваясь с кем-нибудь.

- А венок? Ты пускал этим летом венок на Купалу по воде.

- Нет, Варенька, - Войта качнул головой.  – Этим летом у нас с Легшей были экзамены в Академии. Не до праздников было.

И вдруг продекламировал:

 «Чем ты дале прочь отходишь,

 Грудь мою жжет больший зной,

 Тем прохладу мне наводишь,

 Если ближе пламень твой.» 

Варя смущённо затихла. Стихи учёного мужа Империи Ломоносова в Тартарии знали и любили. Ей никто никогда не читал вот так запросто стихи.

Дружинники довели девушку и детей до самой околицы Серги. А когда выступили из-за деревьев низкими заборчиками огороженные избы и пришло время прощаться , Варя пытливо глянула в глаза Войты:

- Благодарю за меня и брата моего.

- Красоте должно свет радовать, а не в тине погибать, - открыто и весело улыбнулся воин. И посмотрел ласково. – Угости нас обедом, красавица.

Легша, услышав, едва не выпал из седла. На обед гордый чудинин никогда не напрашивался. Побратим знал, что Войта лучше проглотит язык и будет помирать с голоду, чем еды попросит, потому и глянул на друга удивлённо. Однако просьбу поддержал – кишки от голода уже переворачивались и бурчали, а до Тобола, где хан Мелеша дружину собирал, ещё сорок вёрст по тракту, засветло не успеют.

Рута вышла на крыльцо, вытирая белые от муки руки. Глянула на незнакомцев сначала строго, но потом подобрела и сразу пригласила внутрь. В горнице в углу белела добротная печь с закрытыми цветными занавесками полатями, деревянная крашеная лежанка у стены, в углу – кованый сундук, а у стены большой деревянный стол с лавками. Женщины застелили скатертью стол, вытащили из печи пироги, Варя налила в круглые кружки смородинового морсу. Ванька сразу прыснул куда-то во двор, а дружинники сели с женщинами за стол и вели степенную беседу о новостях в Тоболе, о грядущей войне с Московией. Точнее, беседу вёл Легша. Войта же больше молчал, словно исчерпал весь запас смелости. Но смотрел на Руту очень серьёзно.

 

Облака не царапают небо

 

Глава 1

Безмятежные цапли - как тонкий рисунок на шёлке -

Тихо замерли, стоя возле певучей воды.

Мы похожи на капли, зависшие в хвойных иголках,

Мы похожи на звёзды, когда оставляем следы.



Мы похожи на ветер, когда улыбаемся небу

И вплетаем в судьбу лёгкой дымкой игру облаков.

Мы похожи на запах вот-вот испечённого хлеба,

На хмельной аромат дорогих благородных духов.



Улетев в темноту далеко затухающей искрой,

Мы уходим, приняв поцелуй тишины.

Для кого-то мы станем похожи на числа...

Ликов много. Но главное - наши следы...

 

Настя

«Какие облака… Словно Хозяйка уверенной рукой взбивала подушки для своего небесного мужа и усыпала лёгкими пуховыми перьями небосвод. Взмахнула неосторожно – и полетели гигантские невесомые корабли, медведи, птицы, рыбы над землёй».

Эти странные мысли неожиданно приходят в мою напечённую неутомимым августовским солнцем голову. Я поднимаю глаза к небу, вытираю со лба капли пота, промочившего мою соломенную шляпу, снова опускаю глаза и склоняюсь с лопатой над раскопом. Широкополая шляпа спасает мою рыжую голову от кусачих солнечных лучей, но не защищает от духоты. «Что за мысли, Анастасия, - звучит в моей голове голос СанСаныча, - до вечера необходимо закончить пятый куб».

Недалеко от Кунгура, в сухой полынной степи стоит наш разноцветный палаточный лагерь, издалека похожий на рассыпанные в сухой траве цветные кубики. В центре выделяется палатка начэкспедиции СанСаныча, рядом с ней навес – натянутый на крепкие деревянные брёвна брезент, под которым проходят наши завтраки-обеды-ужины, вечерние посиделки с гитарой и рабочие совещания. Жилище начальника окружают разномастные палатки археологов – студентов и аспирантов, а уже по внешнему периметру лагеря поселились копачи из местных  – мужики, нанятые СанСанычем в помощь при раскопе.  С востока и севера горизонт заслоняют горбатые вершины Уральских гор, покрытые густым хвойником.  С такого расстояния лес похож на старую зелёную шаль с проплешинами каменных россыпей, накинутую на плечи интеллигентной старушки с мудрыми детскими глазами. 

В августе степь сухая, жаркая, прозрачная. В паре километров от нас на берегу небольшой речки с гордым названием Аюта стоит  небольшая деревенька  Ветка.

Десяток археологов во главе с нашим начэкспедицией Орловым Александром Александровичем из Екатеринбурга доставил старенький дребезжащий УАЗик.. Наш автомобиль  медленно миновал деревеньку, высадив на крыльце с облупившейся краской  покосившего одноэтажного бревенчатого домика с соответствующим названием «Клуб» двух аспирантов, отправившихся на поиски «копачей». Остальные вышли дальше, в звенящей от полуденного зноя степи у небольшого кургана и занялись оборудованием лагеря.

В Ветку местная Администрация наконец-то решила протянуть водопровод и при раскопке траншеи наткнулись на «исторический слой». СанСаныч на пару дней пропал из Института - бегал по инстанциям. Потом величественно вкатился в «аспирантскую» и велел собираться – «мы едем на раскоп». Мой давний друг и соратник Лёшка Ордынцев заговорщически подмигнул – рванём, мол, Настёна, глотнём вольного ветра. Ордынцев высок, мускулист, похож на викинга и  любит работать на свежем воздухе. Мне иногда кажется, что он таким и родился – крепким, невозмутимым, закалённым степными ветрами и язвительным, со спокойным прищуром голубых глаз. Я же, как  любой книжный червь, больше люблю непередаваемый запах старых библиотек, шелест переворачиваемых страниц и прекрасные сказки, которые они рассказывают внимательному слушателю. У меня рыжие непослушные волосы,  тонкие длинные пальцы и музыкальный слух. Я обожаю Шопена и до сих пор иногда навещаю старенькую и старомодную Ольгу Павловну, которая была моим преподавателем по классу фортепиано в музыкальной школе. Я страдальчески морщусь каждый раз, когда СанСаныч затягивает своего «Тореадора». Я домашняя девочка и совершенно не приспособлена к суровым условиям полевой жизни. Но археолог должен уметь работать на раскопе, поэтому я только киваю Ордынцеву в ответ. Воздух так воздух…

Я снова вижу чёрные мамины глаза с первыми морщинками в уголках и слышу её красивый низкий голос :– «Настя, зачем тебе эта профессия? Иди в медицинский...». Мама всю жизнь проработала медсестрой в городской поликлинике и искренне считает, что медик – это лучшая профессия всех времён и народов. И только папа поддерживал меня всегда. Он знал, что по ночам я под одеялом с включённым фонариком читала Ефремова и Ферсмана, засыпая под рассказы о приключениях первооткрывателей неизведанного прошлого.

Уже вторую неделю мы работаем в жёлтой степи с дрожащим от жары воздухом и горьким запахом полыни. В палатке у СанСаныча есть двадцатилитровая фляга с водой, но нужно закончить этот пятый куб – утренний раскоп, в котором неожиданно проступили очертания очага. Непосвящённому человеку работа на раскопе покажется тяжёлой и скучной. Часами ворочать лопатой или даже ломом почву, которая с каждым движением кажется всё тяжелее. Сначала нужно убрать  как можно больше сухой рыжей земли, потом зачистить «бровки» - полоски нетронутой поверхности между квадратами раскопа, потом уже кисточкой осторожно работать с осколками прошлого.

 Лёшка,  конечно, пытался отобрать лопату. Иди, мол, Настёна, лучше пофотографируй. Нет, не на ту напали! Я упрямо берусь за деревянный черенок, успевший набить мозоли на огрубевших ладонях. Если уж я назвалась археологом, значит, буду делать всё, что должен уметь археолог. И копать тоже! А также фотографировать, описывать находки, чертить, анализировать и, конечно, чистить бровки. Прости, мой верный бородатый друг Лёшка, лопату я тебе не отдам.

 Ордынцев посопел, пробурчал: «Вредная ты, Анастасия». Потом притащил вторую  и за полчаса лихо закончил формировать куб. Почти сразу его позвали на другую часть раскопа – всё-таки работает Ордынцев лопатой как мини-экскаватор. Он оглядывается на меня. Я киваю.

- Иди, Лёш. Я сама дальше…

Закончив с бровками, перехожу к реконструкции по осколкам, которые были найдены сегодня. Это кувшин… Очень похоже на кувшин. Но сначала нужно  нежно мягкой щёткой зачистить кусочки керамики с остатками простого орнамента.

Над самым плечом неожиданно звучит:

- Восемнадцатый век или начало девятнадцатого, как думаешь?

Это уже Серёга. Он у нас стоит на чертежах, когда заканчиваем раскоп. Серёга классно играет на гитаре. А ещё он довольно хорошо определяет время раскопа. Вот и сейчас подошёл неслышно, подкрался, как дикий кот, и заглядывает через плечо, поправляя очки. У Серёги запылённая майка, шорты  неопределённого цвета, из которых торчат худые жилистые конечности, и клетчатая бандана на голове, сделанная из другой майки. Солнце  уже не припекает  так сильно. День неторопливо подбирается с вечеру, удлиняются тени. Пахнет полевыми цветами. Степь затихает и неторопливо, как добросовестный пахарь после трудового дня, готовится ко сну.

Серёга отлично пишет отчёты. В этом мы с ним похожи. Но Серёга справляется быстрее, пишет ясно и по существу. Мои же мысли неизменно убегают в голубые дали.

«Шевелева, ты как Астрид Линдгрен», - недовольно ворчит СанСаныч, когда я задумчиво пожимаю плечами в ответ на вопрос о дате сдачи отчёта. Чем ему не угодила шведская писательница - не известно. Но я после этих слов начинаю подгонять себя, понимая, что начальство в гневе.

Я держу в руках осколки далёкого прошлого. Перед глазами встают люди, которые жили, мечтали, любили когда-то. Они были совсем другие, но такие же, как мы. Эта мысль не даёт мне покоя. Кувшин, может быть, брала тонкая девичья рука и бережно набирала воду - я вижу как наяву широкие рукава рубахи с красной вышивкой… Или наливала в кружку какому-нибудь добру молодцу…

- Настя, заканчивай. СанСаныч трубит общий сбор.

            Я отмахиваюсь от Серёги и возвращаюсь к пятому кубу – солнце уходит, а мне нужно, обязательно нужно закончить. Серёга  прав. Восемнадцатый век. На краях сколов кувшина пористость, характерная для керамики того времени. Никаких сложностей, но раскоп интересный. Тут и горшки, и утварь кухонная,  и сохранившийся в земле очаг. Ребята уже убрали почву ещё на трёх кубах. И дорога в деревне нашлась - здесь земля более плотная, только киркой или ломом возьмёшь. Невысокий кругленький СанСаныч, поблёскивая раскосыми башкирскими глазами, горделиво выступает, летает по лагерю, почти не касаясь земли, фальшиво насвистывая «Тореадор, смелее в бой». Ещё бы!   Целая архаичная деревня на берегу Аюты. Местные говорят, что пару веков назад здесь тоже стоял вековой лес, который частью сгорел, а частью отступил к горам по непонятной причине. Восемнадцатый век! А ведь где-то здесь, недалеко от Кунгура, как раз в эти времена вовсю бушевало Пугачёвское восстание.

- Ай!

На пальце, как пробившийся сквозь асфальт подснежник, проступила капля крови. Неожиданно воздух вокруг меня стеклянно застыл, покрываясь тонкой коркой первого льда. Показалось, что зима заглянула в мир, а небо заполнено крикливыми птичьими стаями. Меня пробрал озноб, что-то мешало глотать.   Перед глазами возникла фигура высокой седой женщины с пронзительно синими глазами. Странно дрогнуло сердце.

Под натиском уходящего солнечного света прозрачная корка треснула  и растаяла вместе с видением. Вокруг был всё тот августовский вечер – янтарный солнечный диск почти закатился за хребет. В воздухе плыл прекрасный аромат тушёнки. Только тут пришла боль! Я поняла, что укололась обо что-то металлическое и острое. Намётанным глазом археолога, прошедшего несколько раскопов, восьмым или девятым чувством,  даже в неярком свете уходящего дня,  я поняла, что моя находка – нечто особенное. Я нежно очистила тонкую пластину от земли. ЗОЛОТО! Это были прямоугольные тонкие плитки из золота, где-то пять на десять сантиметров. На каждой была надпись или рисунок. Древнерусское письмо, черты, резы. Тридцать шесть тонких листиков, ласково мерцающих в свете последних солнечных лучей. Они притягивали взгляд тайной, которая родилась вместе с ними очень давно  .

Я, ссутулившись, сидела на «бровке», уложив пластины в шляпу, и осторожно гладила их пальцами. Почему-то хотелось плакать. Возможно, от усталости…

День затихал. Небо над разноцветными палатками, над пожелтевшей выжженной степью и полоской далёкого леса окрашивалось в глубокий синий цвет. Слышались голоса людей, собравшихся к ужину под навесом. Зина, Серёжина жена, умеет из простых продуктов готовить обалденную пищу, которую изголодавшиеся за долгий рабочий день археологи и рабочие съедают почти мгновенно.

            Решено! Сейчас отнесу к себе,  отдам завтра. Мне очень хотелось, чтобы находка хотя бы ночь побыла со мной. Я со стоном разогнула ноги и спину – надо же, и не чувствовала как всё затекло.

И поплелась в сторону палатки.

 

Варя

1

Ч. 20 Июля, 1773

Давно батя, ещё когда жив был,  привёз из Тобола дорогой бумаги. Рута сшила её и велела вести дневник. Да мне и самой в охотку. Бабуля говорит: польза большая от написания сего дневника. Новое перо, что сама очинила, радует, мало брызгает и совсем не скрыпит.

Деревня наша Серга стоит всего в трёх верстах от Сибирской линии. Линию сию возвели сорок лет назад, меня не было ещё на белом свете. Царь Пётр захватил десятки вёрст нашей ордынской земли вдоль Рымника. С двух сторон линии настроили крепости, накопали рвы. Возле Серги линия тянется прям по лесу, по самой чащобе.

Пёстрой Ордой нашей, что  со столицей в Тоболе, ныне правит молодой хан Мелеша. Я видала его как то. Он проезжал на своём любимом белом жеребце по улицам.  Я прохожу обучение в Тоболе в Академии искусств, которая стоит недалеко от ханского кремля. После  простых изб да петухов Серги Тобол красен великими белыми стенами торговых домов, гомоном и суетой  пёстрого базара. Тут тебе хазарские жеребцы и шелка, солнечный камень янтарь с берегов Швеции, сладости, самоцветные каменья с  Рымника, безбородые гости из  Катай-страны, и даже чудные, совсем голые  чёрные люди с дальних берегов Индии.

 

Ч. 11 Июля, 1773

Мир  создан Родом, что населил его людьми и зверьём. Нити всего сущего,  каждой живой твари держит в своих ладонях Великая Пряха. Взлетит её лёгкая рука над станком, и родятся  сплетения судеб, встречи и прощания.  Ныне изучаю Руну Выбора. Она правит мою жизнь целых два месяца как. Я слушаю её, черчу на листах, рассматриваю тяжёлую золотую пластину, слушаю. Руна, как и все прочие, сурова и строга.

Днём с подругами купались в Чёрном озере. Вода тёплая на верхах, а понизу бьют ледяные ключи. Милка сказывала, в самой глубине водится Хозяин озера. Я не видала,  врать не буду. А Милка видала. Братец мой Ванька с утра убёг на запруду раков ловить, так до ночи не появился.

На Купало собрались парни и девушки нашей Серги да соседней Вычуги. Как  Ярило ушёл с небосвода,  парни костры подожгли на  лугу возле речки. Братья огненного Жыжа танцевали на  траве, согревая и веселя сердца. Всюду смех, крики. Если успокоить мысли, то видны  цветные круги, что вырастают над кострами . Ведьмы видят такое. Красиво это, когда люди радуются. Трава шепчется с ветром, в реке рыба ходит. Я засмотрелась-заслушалась…Тут меня чужой парень потянул за руку через костёр прыгать. Всё шептал, что Степаном зовут и что я красавица ненаглядная. Высокий и рыжий этот Степан. Но помня про руну Выбора, решила я испытать – а вдруг моя судьба у порога? Потянула  его на смотрины к подруге своей Берёзке. Нынче она уже выросла, зеленоглазая красивая девица. Её дух неслышно хихикал и внимательно разглядывал Степана. Парень сдуру решил, будто я утащила его в лес полюбезничать. Только полез со своими слюнявыми поцелуями, Берёзка пребольно хлестнула его веткой по щеке. Верно, подруженька! Мне и самой не понравился. Вывернулась я из объятий, бросила  Степана в темноте, пусть побродит да помается. Нечего сразу руки распускать да ещё и ворчать, чтоб не ломалась. А меня лешак любит, быстро на луг вывел. Пошептала ему благодарственное Слово на прощанье, как Рута учила,  и побежала дале через костёр прыгать. Любо!

 

Два года я её рождала. И про себя просто называла : Книга. Написание какого-либо текста - для автора всегда  мучительная история. Работа над книгой отнимала силы и внимание. Герои приходили во сне и иногда даже "мерцали" наяву. Приходилось перелопачивать материал о Пугачёвском восстании, читать исторические воспоминания, записки, биографии персонажей. Разобрать буквально "на буквы", добавить своей крови и сложить  Сказку.

Самое сложное - не соврать. Хотя это странно писать о полностью вымышленном сюжете, но для автора очень важно не солгать самому себе. И однажды я решила, что устала и остановилась на полпути: кому это надо было в конце концов, кроме меня? !

Меня вернула к Книге моя младшенькая. Я заметила, что ребёнок уже больше года рисует один и тот же сюжет везде и всем подряд: маркерами, карандашом, красками: степь, горы, река, Солнце. И уже стала задумываться о визите к психологу - навязчивый сюжет должен был что-то обозначать.

А потом поняла - это ведь начало моего повествования. Степь, река, заходящее Солнце и Уральские горы...